– Может, ты ее отец, старина?
Чабб застыл; правая его рука скользнула в карман пиджака.
– Будь я ее отцом, – произнес он наконец, – я бы не позволил тебе сидеть возле нее и пускать слюни, будто потасканная старая жаба с гравюры Бердсли .
– Ты полегче!
– Это ты – полегче-ла. В авиакомпанию, значит, поехал? Ты ее не получишь, даже если она сама захочет. Думаешь, купил нас? Костюм, шоколад что еще ты оплатил? Ада гула, ада семут. Где сахар, там и муравьи. Очередной белый старикашка приехал в Азию купить секс.
– Сара! – воззвал Слейтер ко мне.
Но как я могла заступиться, когда знала прекрасно, что и жизнь его, и творчество построены на соблазнении?
– Ты ему веришь? – обернулся Чабб к девушке. Та ответила непреклонным взором.
Чабб махнул рукой.
– Как я устал! – вздохнул он. – До смерти устал от этой собачьей бо-до жизни!
Девушка снова усмехнулась. Скверная девчонка, сразу видно, но пойди пойми, знала ли она, о чем речь?
– Ты хоть понимаешь, как я работаю, да или нет? Видишь, как я вожусь с дурацкими велосипедами? Я ученый человек, знаешь? Диплом с отличием. С отличием! Что я тут делаю? Ради кого? Ради чего? Думаешь, я Чуа Чен Бок? Куплю тебе особняк на эти велосипеды?
– Послушай, старина!
Чабб резко обернулся:
– Ты на ее стороне, Слейтер?
– Вот именно.
– Так купи ее, – грубо сказал Чабб. – Цена сходная.
Что бы ни творилось с ним, смотреть на это было жутко: человек разваливался у меня на глазах.
– Всё забирай! – визжал он. – Одна цена-ла. Дешево, очень дешево. Жернов на моей шее – женщины, велосипеды, вулканизатор – забирай!
Он дико озирался, словно бы в поисках того, что можно ударить, уничтожить. Он был не так уж стар, едва за пятьдесят; проворно развернулся и схватил том с полки за спиной.
Я угадала, что это. – Когда я увидела серую, сморщенную, будто древесная кора, обложку, по телу пробежал трепет. В следующую секунду я услышала яростный вопль девушки и заметила торжествующую гримасу на лице Чабба.
И тут в хаосе появился очередной фактор: на лестнице возникла изуродованная шрамами китаянка – пригнувшись, со ржавым мачете в руках.
– Господи… – пробормотала я.
Чабб обернулся, и девушка бросилась вперед, чтобы вырвать у него книгу, но шуршащие тапочки выдали ее, и Чабб безжалостно отшвырнул девушку в сторону. С лязгом упал серебряный крис.
– Ну и ну… – пробормотал Слейтер.
Девушка вновь схватилась за оружие, но Чабб ногой выбил кинжал из ее руки. Тина вскрикнула, крис хоккейной шайбой пролетел через всю комнату и зацокал по ступенькам. И в ту же минуту маленькая скрюченная воительница ворвалась в комнату, размахивая своим ржавым оружием.
Я струсила окончательно, но Джон Слейтер, к чести для него, твердо преградил путь китаянке.
– Отдайте мне это, бабуся. Будьте умницей.
Лезвие, словно лопасть пропеллера, со свистом рассекало воздух, а Слейтер преспокойно протягивал руку.
Китаянка замерла, глаза ее опасно горели. Поклясться готова, в ту минуту она прикидывала, не лучше ли будет убить нас всех.
– Ну же, бабуся? – ворковал Слейтер.
Она опустила мачете, но Слейтеру его не отдала и бдительности не ослабила. И Джон не сводил глаз с китаянки, хотя заговорил с Чаббом – тот прижимал книгу к груди, словно молитвенник.
– Верни ей книгу, Кристофер.
– Не лезь не в свое дело, Слейтер.
– Положи на место. Делай, что говорят.
– Они же ни слова из нее прочесть не могут, – сказал Чабб. – Ни та, ни другая. – Он выставил круглый подбородок, как упрямый мальчишка. – Попробуй, почитай им свои стихи. Желаю удачи.
– Положи на место, Крис.
Чабб метнул на меня быстрый взгляд – смотри, мол, какая толстая книга! Сколько в ней стихов! Он то ли радовался, то ли дразнил меня.
– Оставить ее тут гнить? – Теперь уже он обращался ко мне прямо.
Я не решилась ответить.
Очевидно было, что Чабб побаивается китаянки, но, вероятно, и у нее храбрости поубавилось: когда Чабб прошмыгнул мимо, он ушел невредим.
Если бы даже эту книгу, одну-единственную, не отстаивали свирепый крис и мачете, ее ценность выдал мне торжествующий взгляд Чабба. Когда он сбегал по лестнице, я подумала: твою мать, какой получится выпуск! Ведь я понимала, что Чабб унес собрание сочинений человека, носившего имя Боба Маккоркла, хотя по мне пусть бы его звали хоть Румпельштильцхен.
– Он ее сожжет к чертям собачьим!
Девочка впервые заговорила, и я с изумлением услышала от непорочной на вид красавицы грубый австралийский прононс.
– Подонок! – вопила она. – Мы тебя пришьем! – И она опрометью кинулась к лестнице, но Слейтер, рада отметить, ее перехватил.
– Ну-ну, милая, – сказал он, похлопывая хрупкое плечико. – Мистер Чабб – человек культурный. Он и стиха не сожжет, честное слово. Наша добрая Сара об этом позаботится.
– Он уже убил моего бапа.
Слейтер обернулся ко мне; глаза его возбужденно горели.
– Ты понимаешь, о чем речь, или нет?
– Конечно. Боб Маккоркл.
Услышав это имя, девочка наконец взглянула на меня в упор.
– Вы знали мистера Боба, мем?
За ее спиной Слейтер подавал мне какие-то отчаянные знаки, смысла которых я не разумела.
– Я читала кое-какие его стихи, – ответила я девочке, – и хотела бы прочесть больше. Надо издать всю книгу.
– Да, – решительно сказала она. – Этого мы хотим. Он – гений.
Отлично, подумала я. На такой успех, судя по крисам и мачете, я не смела рассчитывать.
– Пожалуйста, покажи мисс Вуд-Дугласс дневники, – поспешно вставил Слейтер. – Ты должна это видеть, Сара, что-то невероятное. Вот что я тут делал, а ты меня заподозрила.
– Он был гений! – повторила Тина, словно бросая мне вызов.
– Да-да, но я хочу догнать мистера Чабба.
– Темно, – сказала девушка. – Как вы его найдете? Он куда угодно мог пойти.
– Он может быть только в одном месте, – возразила я. – Сейчас я пойду туда и поговорю с ним.
Восемь часов вечера, четверг. Мне вдруг показалось, будто времени у меня больше чем достаточно.
41
Толстая, мясистая, битком набитая стихами книга, кое-где продолженная голубыми закладками. Украденный том дожидался меня, словно приманка, на кофейном столике в вестибюле «Мерлина» – читатель, конечно, предвидел это. Но когда Чабб приподнял салфетку, выставляя сокровище напоказ, я поняла, что книга не перейдет ко мне в руки, пока я не запишу его трижды проклятый рассказ до конца, причем во всех деталях.
– Поэт и его стихи – не одно и то же, – начал он, проводя рукой по морщинистой, переливчатой обложке. – Кто скажет, что он был за существо? Я не знаю, мем. Я создал его шутки ради, а шутка не может любить своего создателя. Когда я попался ему в руки, он не пощадил меня. Он убедил кайя-кайя, что я – ханшу .
Я послушно сняла с ручки колпачок.
Кайя-кайя был вполне себе добряком, продолжал Чабб, но Маккоркл влил яд ему в уши. «Свяжите его, замрите!» Меня сунули в подпол тростниковой хижины, где хранили и корзины с цыплятами. Корзины подвешивали, чтобы удавы не подобрались к ним в темноте. Обо мне так не заботились – привязали к свае. Москиты. Песчаные мухи. И это еще не самое страшное. После войны я начал бояться ночных джунглей.
Вчера я царапал мелом по доске в Пенанге. Сегодня, к стыду своему, проснулся в луже собственной мочи. Избитый, изувеченный, покрытый красной глиной, распухший от укусов. Деревенские жители явились за мной во главе с этим негодяем в комбинезоне «механиста». Он всем заправлял. Я говорил, что он снова обрил голову? Твердый, сверкающий череп, мем, словно кость. Если этот человек – плод моего воображения, ничего более поганого я не выдумал.
Меня усадили в большой ланчут – такой ящик, где промывают руду, – и привязали меня к нему ротангом. Аламак! Я решил, меня утопят в реке, как ведьму. Я заклинал его – собрата по искусству, земляка-австралийца, христианина. Он был глух.
Мое ненаглядное дитя стояло рядом с ним. Это была моя дочь, мем, в сером сумрачном свете я разглядел наконец доказательство, не ее красоту – она ей досталась от Нуссетты, – а две крошечные веснушки над верхней губой, здесь и здесь. Видите, у меня такие же. У моей матери тоже были.
Я попытался объяснить ей, что она – моя кровь и плоть. Но когда я ткнул себя пальцем в губу, девочка испугалась, прижалась к Маккорклу, обхватила руками его волосатую, толстую, как тумба, ногу. Я просил его отпустить девочку. Эта просьба его насмешила.
Малайцы очень талантливо обращаются с ротангом – эти парни на совесть привязали меня к ланчут, а потом перевернули, и я остался висеть. Они просунули в петли два длинных бамбуковых шеста и потащили меня к реке, словно визжащую, обделавшуюся свинью. Тут-то я и увидел, что меня ждет: «плотом» эту кучу веток можно было назвать только из любезности. Плавучий мусор! И в нем, конечно же, кишели водяные змеи, крысы, голодные огненные муравьи, которых согнал с насиженных мест муссон. Ротанговой веревкой эту груду плавника принайтовили к ящику с наживкой, а теперь протащили меня по отмели и привязали мой ящик сверху на этот «плот», после чего столкнули вниз по реке, без прощания и напутствия, без суда, приговора или проклятия. Двое юношей шли обок моего судна, пока его не закружило течение.
Я вывернул шею, высматривая ублюдка.
– Бога ради, помоги мне! – крикнул я.
Даже мускул не дрогнул на красивом, жестоком лице урода.
У моих ног шуршала ветками маленькая чи-чук. Когда река подхватила рывком нас обоих, ящерку и меня, юноши развернулись и двинулись обратно, в милую деревушку, а дочь моя уже давно повернулась ко мне спиной. Меня кружило, будто лист. Туман лег на воду – до самого края леса. Красивое было зрелище, только я вот погибал. Как говорится, телур ди худжунг тандук, яйцо качается на острие рога. Я понятия не имел, далеко ли до океана, да и какая разница: плот все равно разваливался.
Едва мы отплыли, одна длинная палка отломилась. Трон мой раскачивался. Я не храбрец, мем, но в тот момент я думал не о себе, а о моей драгоценной девочке. Как он обойдется с нею теперь, когда я умру и меня уже невозможно будет мучить?
Я любил ее – без надежды, без взаимности.
Как там у Одена? «Нет уж, если поровну любить нельзя, тем, кто любит больше, пусть буду я» .
Кристофер Чабб закашлялся – возможно, чтобы скрыть неловкость.
Я спросила, не чувствовал ли он порой хоть капельку ненависти к девочке.
Вместо ответа он предпочел рассказать о том, что было, когда туман растаял и припекло солнце, – сущая пытка. Он не сомневался, что умрет.
– Я пытался раскачать ящик, – сказал он. – Если б я мог броситься в реку и утонуть. Желтая, прохладная вода – даже думать о ней было отрадно. Терзать меня прилетела пчела. Не черно-желтая, как в Англии, а в бледно-голубую полоску. Прекрасная и жестокая, да? Описала два круга, села на лицо и стала пить пот. Пчела была маленькая, а мое тело выделяло пота вдоволь. С чего ей улетать? Руки у меня были связаны. Что я мог сделать? Только хлопать ресницами и фыркать в ее сторону, а ей-то что? Если б я ей мешал, она бы рассердилась, ужалила меня, только и всего.
Не стану докучать вам нытьем, мем. Вскоре после полудня я лишился чувств.
Очнулся я с жуткой болью в голове и увидел, что река несется с немыслимой скоростью.
Надвигались сумерки, солнце уже не палило, впрочем, это было неважно – жар остался в моем теле. Берега поросли казуаринами, мангровыми рощами, пальмами нипа и другими пальмами – не помню названия – выше прочих. Птицы верещали – шум, словно посреди базарной площади, а за ним я различал рокот моря, где меня ждал конец.
Чайки пикировали вниз полюбоваться на меня, и я боялся, как бы глаза не выклевали, но они оставили меня в покое. Плот осел, в ботинках хлюпала вода. Меня развернуло задом наперед, и я не видел, сколько еще осталось, как вдруг резкий толчок остановил плот – видимо, я наткнулся на изгородь.
42
Все это происходило за год до того, как Малайзия обрела независимость, – пояснил Чабб. – Современная эпоха. Кто бы поверил в такие феодальные распри? Как же они собачились-ла. Как раз эти междоусобицы и спасли меня. Раджа Кесил Бонгсу перегородил фарватер крепкими бамбуковыми шестами, чтобы сдирать пошлину с коммунистов, контрабандистов и всех прочих, кто по своим делам пользовался рекой. Из плавучих бревен он построил шлюзы и приставил к ним своих людей. Не знаю, с какой стати раджа Кесил Бонгсу поселился в захолустье – султану не угодил или здешний пейзаж ему приглянулся. Откуда мне знать? Так или иначе, он выстроил крепость в болотистой низине промеж двух рек и поселил молодых солдат в форте, где стены были восьми футов в высоту и шесть – в толщину. В серебристых кушаках они таскали острые крисы. Не с кого брать налоги? Не беда, можно драться друг с другом. Они спали по верху стен, впритык друг к другу, потому что в прилив пол уходил под воду на два фута.
Построили они и наблюдательную вышку, но лестница сгорела и потому вышкой перестали пользоваться.
Не знаю, сколько я бился о шлюз, пока меня заприметили. Уже на закате целая толпа с криками и воплями пришлепала по воде. Им насрать было на мою мигрень и солнечные ожоги – знай себе тянули и тащили, а когда увидели, что я не вылезаю из ящика, выхватили крисы и перерубили веревку. Не из доброты, мем, – они думали взять с меня пошлину.
Итак, белый человек приплыл к ним на груде хвороста. Кто-нибудь поинтересовался, как я сюда попал? Никто и вопроса не задал – потащили меня по болоту в деревню, и после того, как меня вывернуло наизнанку, представили радже Кесил Бонсгу, который весело приветствовал меня с высоты своего селанга. Вы знаете, что такое «се-ланг»? Это помост, который соединяет две части дома – довольно скромное было жилье, ничего общего с дворцом кайя-кайя. Раджа был молодой человек. Очень изящный, с длинными ресницами и влажными глазами, и по-малайски говорил так томно, что я счел бы его неженкой, если б не видел, как он управляется с людьми. Со мной он заговорил холодно, на изысканном английском. Позднее я узнал, что он закончил Кембридж с отличием.
– Откуда вы?
– Я австралиец.
– Откуда приплыли в мою реку?
– Я был школьным учителем в Пенанге, сбежал со службы и попал в плен в неизвестной мне деревушке. – Единственной приметой послужил «остин-ширлайн».
Брови молодого раджи подскочили, он склонил голову набок и разразился пронзительным смехом.
– «Остин-ширлайн»?
– Именно так.
– И что ты сделал этому человеку из «остин-ширлайна»?
Этот человек был как ртуть, мем, – то смеялся, словно мальчишка, то грозно щурился, будто задумал перерезать мне глотку, так что я величал его туаном, можете не сомневаться.
– Туан, – сказал я. – Я ничего не сделал человеку из «остин-ширлайна». Эти люди похитили мою дочь, туан, и я пытался ее спасти.
– Он похитил твою дочь? Не может быть! – Раджа хлопнул себя рукой по бедру и снова расхохотался, пронзительней прежнего. – Глупец! – воскликнул он. – Какой глупец! Все равно что пират, и проживет не дольше пирата. Извини, я смеюсь не над твоей горестной утратой, а над этим жалким обреченным оранг-кайя-кайя. Иди сюда. Тебе не место там, среди черни.
Он отдал своим людям команду, и вновь его манера переменилась: сохраняя властность, Кесил Бонгсу сделался изысканно любезен.
– Тебя проводят в дом.
Смазливые юные бандиты вложили кинжалы в ножны. Их повадки тоже изменились, и как! «Пожалуйста, сюда, туан!» Они провели меня под домом, между высокими тонкими сваями, и доставили на переднее крыльцо, где раджа Кесил Бонгсу в присутствии своей семьи и армии официально предложил мне свое покровительство. Такой речи и архиепископ Кентерберийский не постыдился бы.
Я устал и вывозился в грязи, словно бродячий пес, но кое-как проковылял по ступенькам, и раджа проводил меня в комнату.
– Ты будешь спать здесь, – сказал он. Я не знал, что мне отвели рума ибу. Вам это слово ничего не говорит. Это главная комната – спальня, гостиная и часовня, все вместе. Поскольку меня поселили в рума ибу, раджа вместе с родными вынужден был спать на веранде.
– Очень мило, – поблагодарил я, – а как насчет стакана воды? – Я понятия не имел, что меня уже одарили по-царски.
Воды? Не вопрос-ла! Тут же послали древнюю старуху-тамилку, и она принесла не только стакан с кувшином и большую миску теплой воды для умывания, но и масленку с какой-то мазью для моих ран. Снадобье пахло гнилой рыбой и манго, но я намазался им, как было велено.
Грязную одежду забрали, и к ужину в маленькую столовую я вышел в саронге и белой рубашке, которыми снабдила меня старшая жена раджи.
Местная пища не пришлась мне по нутру, и тогда раджа позвал младшую жену. «Принеси этому человеку печеных бобов», – что-то в таком роде. После ужина мы расположились на веранде. Стульев, разумеется, не было. Сидишь, скрестив ноги, задницу отсиживаешь. Пошел перечень: все прегрешения владельца «остина». Этот оранг-кайя-кайя – дурной человек, совсем испорченный, глупый, лживый и вороватый.
Я уже помирал, ясное дело, но вынужден был слушать летопись преступлений нашего общего врага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25