Слейтер сильно сжал мне плечо – чересчур сильно.
– Это она, – сказал он.
– Кто?
– Она, – повторил он. – Черт побери! Девушка изучала свое отражение в стекле.
– Это Нуссетта! – прошептал Слейтер.
Я почти не прислушивалась. Мне стало невыносимо грустно еще и потому, что я поняла: утром я уеду, так и не увидев заветные стихи.
– Ее дочь, – пояснил Слейтер. – Ты только погляди на нее, Микс. Значит, был ребенок?
– Это дочь Нуссетты?
– Ш-ш! Смотри! Господи, это она. Вылитая.
Девушка села расчесываться, а мы оба, стоя бок о бок в грязном узком проулке, любовались ею, пока она не задернула шторы, оставив нас в темноте.
На Джалан-Кэмпбелл мы сели в такси. Ехали молча. Про деньги Слейтер, видимо, забыл. Он был бледен, измучен, сражен наповал. Мы распрощались в фойе – условились, что в шесть утра встречаемся на завтраке, а часом позже едем в аэропорт.
25
Перед сном я попыталась осмыслить услышанное: выходит, я неверно представляла себе начало собственной жизни, я была крещена в крови, воспитана в тайнах и недомолвках, вот почему я стала тем, кто я есть.
Но белое детское платьице, залитое материнской кровью, по правде сказать, пугало не больше, чем выдуманные мною самой ужасы. Как бы ни повлияло на мою жизнь неверное представление о Джоне Слейтере, результат меня устраивал. Я бродила по разным кривым дорожкам, но в итоге набрела на «Бесплодную землю», все равно – и я увидела, как рушатся все законы, и в головокружительных разрывах, в ослепительных зияниях проступает неведомая мне дивная и страшная гармония. Этой поэзией я жила, над ней ломала голову, вглядывалась в эту загадку, сдирала с поверхности струпья, чтобы разглядеть коралловый риф. Само собой, стихи мне и прежде читать доводилось, но к такому я не была готова, и как бы я, ненавидя Джона Слейтера, ни старалась разоблачить претенциозность его поэзии, добравшись до «Бесплодной земли», я распознала истину и тайну. И теперь у меня не было желания что-то изменить в прошлом.
Пожалуй, более всего в тот вечер меня поразило разоблачение сексуальных пристрастий моего отца. Вот что меня разбудило посреди ночи. Не зря Слейтер предостерегал – напрасно я полезла в родительскую спальню. Даже после трех больших порций скотча тревожные картины кружились в голове. Час за часом, постепенно свыкаясь, я соединяла Бычка с мужчинами из числа наших знакомых. Я подбирала ему пару. Бычок и Сквайр – что из этого получится? А вот он слился в объятиях с садовником – папины усы с одной стороны, щетинистый подбородок Уилки – с другой. Впрочем, теперь уже я не узнаю всей правды. Интересно, Бычок молился в церкви, чтобы Господь его простил? Закончив акт, считал ли его животным, грязным? Нет, такого я ему не желала. Пусть себе подымается на холм с блондинистым мальчиком-актером, как в рассказе Слейтера. Пусть вместе гладят лошадку, и лорд Вуд-Дугласс просунет руку, только что гладившую конский бок, между ног своего юного спутника.
Когда задним числом желаешь счастья покойнику, в глубине души печешься вовсе не о нем. У меня, как и у папочки, есть свой секрет.
Я обмолвилась, что избегаю секса. Если громко заявить об этом, да еще по возможности изуродовать себя, люди поверят. Однако – к счастью или несчастью – это не вся правда. Прежде мои склонности казались мне уникальными и, пожалуй, извращенными, но теперь я поняла, что и в этом я – дочь своего отца.
Нет, я отнюдь не распутница. Живу я, словно монах в келье, посреди беспорядка: рукописи, кошачий корм, наполнитель для кошачьего туалета, газ в плите, шиллинг в счетчике. Но я вовсе не кроткая овечка – кроткой меня никто бы не назвал.
Я предупредила Слейтера насчет ревнивой кошки, однако на самом деле тайной моей жизни – вот уже более четверти века – была Аннабель. Мы познакомились в гнусной закрытой школе, куда меня услали, когда Бычок слетел с катушек. Годами, пока там не появилась Аннабель, я неистовствовала в неукротимой ярости. Училки со мной не справлялись. Не будь я достопочтенной Сарой Вуд-Дугласс, меня бы давно отчислили, поскольку я с самого начала вела себя скверно, а когда в школу поступила Аннабель, считалась уже безнадежной. Ей было пятнадцать, когда мы впервые встретились, и уже тогда ослепительна: очень бледная кожа, а волосы – волнистые и совсем черные, широкий рот, миндалевидные темные, лукавые глаза. Я влюбилась в первую же неделю нового семестра, увидев, как Аннабель играет в теннис. Маленькая, субтильная, но в ней было столько изящества и столько огня, она негромко вскрикивала каждый раз, ударяя по мячу. Господи боже. Разумеется, она и не думала завести меня. Она-то не была дурной девчонкой, а потому мне пришлось нелегко, пока я сумела привлечь ее внимание и пока Аннабель поняла, как сильно я нравлюсь ей. Вообще-то я терпением не отличаюсь, но Аннабель не оставила мне выбора. С того дня, как я потеряла от нее голову, и до первого поцелуя прошел целый год – прекрасный год мучительного томления и почти незаметных побед.
Летом рассеянная мать позволила Аннабель погостить в Алленхерсте, и долгие дни, пока Бычок болтался в Лондоне – других дел, кроме как пообедать в столице, У него не имелось, – моя умница, моя крошка целиком принадлежала мне. Порой я повергала ее в шок, но еще чаще – доводила до восторга, пока не проникла в самые заветные ее уголки.
Теперь Аннабель живет неподалеку от Кью, там она пользуется завидной репутацией, но за покупками ездит в Кенсингтон, раз или два в месяц – как повезет. Об этой стороне моей жизни не знает никто. Мы с почтенной домохозяйкой обедаем вместе, она жалуется мне на детей, я – на журнальные дела. Ходим вместе по магазинам. А потом, во второй половине дня, возвращаемся на Олд-Черч-стрит.
Мы обе такие благовоспитанные. Даже в моей квартире, за плотно закрытой дверью, разрешаем себе разве что поцелуй. Не стану отрицать, живу я в свинарнике, и Аннабель с этим смириться не может. Она принимается за уборку, я упиваюсь ею. Аннабель легко и изящно движется по моему дому, как некогда – по теннисному корту, и тут уж у меня только секс на уме. Я лежу на диване и молча наблюдаю за ней. Аннабель нравится, что я такая высокая, такая длинная, и я простираюсь во всю длину – носки вытянуты, руки за головой, – отдыхаю от напряжения, от постоянного желания съежиться.
Аннабель улыбается, но наш миг не наступит, пока она не поведет меня мыть голову, а потом будет сушить ее, наложит мне косметику на лицо, объясняя, как хорошо оно вылеплено, какой точеный носик, и все это – для нее одной. Она подносит мне зеркало, и я вижу, что это – правда. Я хороша собой, но только для нее, только с ней, и это – моя тайная жизнь.
В понедельник ночью, в Малайзии, я вертелась и крутилась в постели часов до четырех. Потом утешила себя сама и наконец уснула.
26
Очевидно, Слейтер всегда с легкостью лгал женщинам, и все же очередной его выверт меня потряс.
– Спи себе, – сказал он, позвонив в шесть утра. – Самолет сломался, рейс отменили.
Лишь через пять лет, когда наша дружба окрепла, он признался: не авиакомпания, а он лично отменил наш вылет.
Своей немыслимой ложью он, конечно же, напрочь вырвал меня из сна. С одной стороны, новость хорошая – появился шанс завладеть рукописью. С другой стороны, на завтра, четырнадцатое, намечался совет директоров. Пятнадцатого лорд Антрим отбывал в Италию. В его отсутствие миссис Маккей не соизволит приехать из Манчестера, а без ее чековой книжки, грубо говоря, и совет собирать ни к чему.
– Позвони им, милочка, – посоветовал Слейтер. – Говори с Лондоном хоть весь день напролет, если тебе нужно.
Конечно, в такую рань я позвонить не могла. Полдня я дергалась и переживала, пока, по моим подсчетам, лорд Антрим не закончил завтрак.
Разумеется, от волнения я просчиталась. Без предисловий я попросила Антрима отложить поездку в Италию.
– Ты еще попроси меня перенести Рождество, Сара.
– Что могло бы заставить вас задержаться на неделю в Лондоне?
– Ничто.
– Смерть?
– Разве что моя собственная, и то вряд ли.
– Берти, – сказала я, – помнишь ту ночь в Челтнеме, когда ты довел меня до слез?
– Перестань, Сара. Этот звонок разорит фирму.
– Ты сказал, что за пятнадцать лет я не опубликовала ни одного шедевра.
Молчание.
– Берти, я понимаю, как тебе важно вовремя попасть в Италию, но если б ты подождал всего пять дней, я бы привезла тебе очень приятный сюрприз.
Чтобы сдержать слово, я должна была вылететь восемнадцатого и явиться на собрание прямиком из Хитроу.
– Если мы прочтем эту рукопись без тебя, ты всю жизнь будешь нам завидовать, – пригрозила я.
Снова молчание, но уже не такое холодное. Я беззастенчиво воспользовалась той самой приманкой, которая все эти годы заставляла Антрима посещать наши собрания: вопреки всему он надеялся увидеть когда-нибудь на страницах журнала новую «Бесплодную землю». Я слышала, как гудит подводный телефонный кабель.
– Сара! – сказал он наконец. – Может, ты занялась контрабандой ганджи?
– Ты прекрасно слышал, что я сказала.
– Не могла же ты найти шедевр в Малайе.
А вот теперь – моя очередь промолчать.
– В Малайе? – совсем другим голосом.
Я поняла: он отложит отъезд. Мне стало не по себе.
– Не у всякого духу на это хватит, – намекнула я. Тут уж он приободрился. Антрим такой проказник, так скучает в обыденной жизни. Вот что мне в нем нравилось.
– Запустим лису в курятник?
– Берти, над Блумсбери перья так и полетят, – пообещала я.
Я положила трубку, заручившись его согласием, – а у меня и лимерика на руках не было.
27
ПОКА Я МЕРИЛА ШАГАМИ КОМНАТУ, ГОТОВЯСЬ К ЭТОМу безрассудному звонку, Слейтер объявился отнюдь не в офисе авиакомпании, куда он якобы отправился «разобраться с этой ерундой», а на Джалан-Кэмпбелл. Его потянуло к той девочке, хотя природу этой «тяги» он не сумел бы объяснить даже, я полагаю, себе самому. Он реагировал спонтанно, как на приглашение в Куалу-Кангсар, как на ласки Нуссетты в гамаке, когда над гаванью Сиднея сверкали зарницы.
В помятом, но чистом льняном костюме он выглядел настоящим английским поэтом-романтиком, пусть и немолодым.
В мастерской Чабб, сидя на бетонном полу, искал разрыв в поврежденной камере.
– Сейчас не могу говорить! – пробурчал он.
Не столь упрямый человек сдался бы и ушел, но Слейтер, нисколько не считавшийся с Чаббом, преспокойно опустился на металлический стул у двери, словно пресвитерианский кот с аккуратно поджатыми лапками.
Вскоре к ним спустилась китаянка и, усевшись за прилавок, продолжала сортировать резинки.
Когда Слейтер приподнял шляпу, она улыбнулась – он понятия не имел, сколь необычна подобная приветливость. Слейтер вел себя как дома. Распорядился принести ему копи сусу из кедай на углу. Выкурил сигарету с гвоздикой. Размышляя о Нуссетте, погрузившись в прелестные и давно умершие воспоминания, он, похоже, напрочь забыл про костюм, но Чабб, чья рабочая одежда состояла из грязных лохмотьев, только о костюме и помышлял. Он сам признался мне в этом на следующий день.
– Зачем Слейтер пришел ко мне в мастерскую, мем? Зачем он пришел? Что он, любит меня? Нет, подумал я, он тоже замешан в эту проделку и хочет купить мне костюм. А потом я подумал: ему-то какая разница, есть у меня костюм или нет? Что ему до меня? Ха! Бессмыслица-ла! Но вот сидит, пьет свой кофе, словно махараджа, пережидает жару, пока туземцы вокруг суетятся… Казалось бы, я мог спросить его: «Что ты затеял, старина?» Но я придержал язык. Зачистил камеру наждаком и наложил заплатку. Миссис Лим спустилась и начала свою глупую возню с резинками. Не иначе, в них – наше богатство. Я накачал камеру, проверил ее в воде, спустил воздух, засунул ее в шину, снова накачал, поставил колесо и сменил цепь. За эту работу нам платят жалкие шекели, спаси нас господи! Вы скажете, я вел себя, будто нищий, но у меня не было денег на другой костюм, не было и не будет, и я подумал: без костюма я застряну здесь навсегда, до самой смерти. Словно К. в «Процессе», – так и буду сидеть на пороге. Но дверь откроется передо мной. У меня будет костюм. Я решил ничего не говорить Слейтеру, но потом не выдержал. Подошел к нему вплотную и спросил:
– Зачем ты пришел? Из-за костюма?
Он даже вздрогнул.
– Ну да, – сказал он, – разумеется.
– Почему так и не сказал?
– Не спеши, не спеши.
Мне стало не по себе. Почему вдруг он решил мне помочь? – подумал я. Лучше сразу во всем разобраться. Если это какой-то жестокий розыгрыш, скорее бы с ним покончить.
– Один миг, – сказал я и оделся в тряпки, оставшиеся от прежнего хозяина. Ненавижу его тряпье! Мурашки по коже.
– Пошли! – сказал я Слейтеру. – Пошли сейчас же.
– Что за спешка, старина? – удивился он. – Весь день наш.
Вижу, словил его на горячем.
– Нет, – сказал я, – пошли немедленно. Эта бой-баба видела меня в костюме своего покойничка. Ты себе не представляешь, что это за бестия, до чего зла. Пошли, – повторил я. И вышел первым, а ему пришлось пойти следом. Как и вы, он собирался затащить меня к тем китайским подонкам, но я, не останавливаясь, дошел до Бату-роуд. Там работает индиец-мусульманин, Хаджи Рамеш, мой клиент. Порядочный человек.
Этот портной устроил мастерскую в проходе между двумя пестрыми универмагами и закрепил рулоны с тканями на такой высоте, что за образцами приходилось посылать наверх двух босоногих мальчишек – они карабкались, точно обезьянки. Наконец выбрали хорошую серую шерсть, Чабб встал на деревянный ящик, и портной торжественно снял мерку, выкликая каждый результат, чтобы старший сын мог занести его в кожаный гроссбух.
– Я все пытался сообразить, какой фокус готовит мне Слейтер. Стыдно признаться, как я мечтал об этом костюме. И вот, когда я стоял на ящике, Слейтер принялся задавать мне вопросы.
– Сколько вас всего, старина, в вашем маленьком семействе?
Зачем лгать? Я сказал ему: нас трое.
– Замечательные у твоей жены глаза.
– Не жена она мне, – ответил я. И с чего Слейтер вздумал отвешивать комплименты? Глаза у нее безумные. Вы видели? От такого взгляда свинец плавится.
– Значит, у нее есть дочь?
– У меня есть дочь, – уточнил я.
– И где же она? Почему я с ней не знаком? Вроде как промежду прочим, мем.
– Познакомь нас, – говорит.
И тут я понял, ради чего он пришел. Не ради костюма, а чтобы я продал ему дочь.
– Нет, – сказал я, – они обе этого не любят.
– О чем ты, старина?
– Они не знакомятся.
Я и близко не мог подпустить его к дочери, но не оставаться же без костюма – вот я и просил мастера сшить побыстрее. Он обещал вторую примерку – считай, готовый костюм – в тот же день. Я думал, я все предусмотрел, мем. Назначил примерку как раз на то время, когда дочка приходит из колледжа. Но, как назло, это был вторник, а я совсем забыл, что по вторникам занятия кончаются рано.
Она чуть помедлила на пороге. Свет бил из-за спины – она казалась ангелом с крыльями. Слейтер поднялся навстречу. Он казался совсем стариком, мем, но страшно властным, сильным – не знаю, как объяснить. И она – в расцвете красоты, юная кожа, ясные глаза. Слейтер смотрел прямо на нее и видел ее мать – как иначе? Те же глаза, скулы, рот, да и походка.
Дочка увидела его, но откуда ей было знать, кто он такой? Она подобных людей в жизни не видывала. Вот она и ответила на его улыбку. И тут он поклонился, да так вычурно, мем.
– Полагаю, мы были знакомы с вашей матерью, – сказал он.
Дочка повернулась и убежала наверх. Я возился с ремонтом в мастерской – но не мог же я оставить Слейтера наедине с его паскудными фантазиями.
– Ты помнишь-ла ее? – окликнул я Слейтера. – Мать? Ты говорил о ней раньше. О Нуссетте.
– Ну да, – ответил он. Так нагло, мем. Завзятый Дон Жуан. А что он мог о ней знать? Такой вот он самоуверенный.
– Один день, одна ночка, – напомнил я ему. – Немного успел узнать, а?
Я был зол, и он это видел, однако подошел ко мне, лавируя между велосипедами.
– Послушай, старина, – заговорил он. – Я должен за что-то попросить прощения?
– За что-то! Чхе! Еще бы, ты спал с ней. Думаешь, я не знаю? Она была дурной женщиной.
– Всего одну ночь, старина.
Но я не это имел в виду, когда назвал ее дурной женщиной. Чего ради она переспала с ним, мем? Слейтер – романтик, тщеславный дурак. Он понятия не имеет, как его использовали. Я решил: пора ему узнать, что это была за женщина.
С этими словами Чабб извлек очередной сверток и, неуклюже размотав его, предъявил мне пластиковую папку с пожелтевшей газетой. На первой странице – фотография молодого Кристофера Чабба в тогда еще новом костюме.
– Вы это показали Слейтеру?
Он покачал головой:
– К чему? Вы переверните.
На обратной стороне я сквозь пластиковую упаковку разглядела заголовок: «"Санди Телеграф", 4 июля 1952 г. ОТЕЦ „ПРОПАВШЕЙ МАЛЮТКИ“ ОБВИНЯЕТСЯ В УБИЙСТВЕ».
– Черт! – пробормотала я
– Вот именно, мем. Не знаешь, как жизнь обернется.
28
Я вроде бы уже упоминала вторую свою поездку в Австралию, в 1975 году, когда я приложила все усилия, чтобы отыскать Роберта Маккоркла в «Реестре рождений, смертей и браков».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25