– Нет? Это же «Сонеты к Орфею» , 1923 года, издательство «Инзель-Ферлаг». Ей цена минимум сто фунтов.
– Она продается?
– Вот дурочка! Там, в той жуткой лавчонке, мимо которой мы прошли. Давай вернемся. Сама посмотришь.
Не хотелось во всем подчиняться Джону Слейтеру, но его здоровенная лапа уже сжала мой локоть и волей-неволей пришлось вновь заглянуть в ту веломастерскую, хозяева которой так заинтересовали меня в понедельник. Белый мужчина с язвами на ногах сидел все на том же сломанном пластиковом стуле под голой лампочкой и действительно читал «Сонеты к Орфею».
– Видишь, – сказал Слейтер.
Услышав это, мужчина поднял кроткий взор, с минуту присматривался к Слейтеру, а потом неторопливо приподнял руку, приветствуя нас.
– Господи… – пробормотал Слейтер.
И, крепко сжимая мою руку, силой поволок меня дальше.
– Вы его знаете?
Слейтер обернулся, играя желваками, словно пытаясь прожевать что-то очень невкусное.
– Его? – сердито переспросил он. – Откуда?
Сразу было видно, что Слейтер солгал, и с этой лжи все и началось.
2
ХОТЯ РЕДАКТОРЫ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ журналов предпочитают сравнивать себя с миссионерами, путешествуют они скорее как разъездные торговцы и всегда пакуют вместе с носками и нижним бельем образцы щеток; ничего экстравагантного, что и я прихватила с собой в Малайзию несколько экземпляров «Современного обозрения». В одном из номеров имелся прекрасный перевод Стефана Георге , который, по моему разумению, мог заинтересовать любителя Рильке, и потому на следующее утро, примерно в половине седьмого, я обернула журнал в нарядную бумагу и отправилась обратно на Джалан-Кэмпбелл. Не могла же я предположить, что прогулка длиной в полумилю изменит всю мою жизнь. Если б с утра я понежилась в постели, не попала бы в паутину тайн, из которой, похоже, не выпутаюсь уже никогда.
Но я выступила в путь, и ничто не могло меня спасти от меня самой. Та одержимость, которая помогла мне стать хорошим редактором, теперь обратилась на заброшенного белого человека. Не будет мне покоя, если я не узнаю, кто он, и не в праздном любопытстве дело, ведь я уже решила, что он – «заблудшая овца», и мечтала помочь ему, утолив тем самым собственный комплекс вины.
Лавку я нашла без труда и довольно далеко углубилась в пропахшее маслом помещение, прежде чем поняла, что мой белый человек куда-то отлучился. Вместо него я увидела китаянку, которая в прошлый раз паковала рыбу в целлофановые пакеты. Теперь я рассмотрела ее вблизи: маленькая, с плоским и круглым свирепым лицом, изуродованным двумя зигзагообразными шрамами.
Я приветствовала ее, как предписывал разговорник:
– Селамат паги, – но она сверялась с другим словарем:
– Чиво нада?
Я не нашла ничего лучше, как предъявить свой драгоценный журнал.
– Это чиво?
– Английская поэзия, – пояснила я. – Для мужчины. Для оранг. Он читает по-английски?
Губы ее искривила агрессивная неприязнь – к поэзии, к Англии, к потеющей белой женщине, кто разберет?
– Поэзия?
– Будьте добры, передайте ему.
– Нет щас тута, – сказала она, откладывая мой подарок в сторону с таким видом, будто собиралась при случае подтереть им задницу.
– Селамат тингал, – попрощалась я и ушла из магазина, чувствуя себя полной дурой. Возвращаясь в гостиницу с поджатым хвостом, я жалела, что полезла в не свое, не имперское дело. Да и журнал зря отдала.
Если бы колесо не скрипело так пронзительно, цепляясь за раму, я бы не заметила поклонника Рильке. В уличной сумятице, среди машин, грузовиков, мотоциклов, я не сразу разобрала, кто там толкает по обочине сломанный велосипед. Воздух на улице был влажен и скрипуч; белый человек казался еще одной фигуркой, согнувшейся под бременем набухшего неба. Поскольку беседа в лавке исчерпала мои ресурсы общительности, я бы не собралась с духом окликнуть моего незнакомца, однако он сам остановился.
– Это был Джон Слейтер? – спросил он.
По гнусавому акценту я сразу же узнала австралийца.
– Вчера, – напомнил он. – Т отматт сале с фотоаппаратом?
– Да, – подтвердила я.
Он высоко вздернул жидкие черные брови, но больше ничего не сказал.
– Вы его знаете? – спросила я.
Пока он обдумывал ответ, я всматривалась в его лицо: резко разошедшиеся под углом брови, намек на улыбку в складках печального рта. Кости и мускулы. Немного меланхоличен, привык держаться в тени.
– Не очень-ла .
– Вы сами – поэт?
Он вроде бы удивился.
– Так и думал, что Слейтер, – сказал он, смаргивая. – Поразительно, до чего же некоторые люди не меняются, а? Лицо все одно-ла.
– Передать ему привет от вас?
– А-а, он меня и не признает, – ответил мой незнакомец и, кивнув на прощанье, двинулся дальше, толкая скрипящий велосипед по ненадежному краю сточной канавы.
Разговор закончен, и я побрела в гостиницу, гадая, какие невероятные события могли привести образованного австралийца в ремонтную мастерскую на улице Джалан-Кэмпбелл.
3
В ХИТРОУ ДЖОН СЛЕЙТЕР СУЛИЛ МНЕ КРАБА С ЧИЛИ И карри на банановых листьях, но Слейтера никак не назовешь человеком слова. Он бросил меня в одиночестве, и в поисках местных деликатесов я забрела на пыльные улочки Кампонг-Бару, где нашелся небольшой рынок – не на самой улице, а на парковке под сенью гигантских манговых деревьев. Возвращалась я уже в темноте. Дождя не было, хотя, насколько я могла понять, именно этот сезон мой отец, отслуживший в Индии, именовал «манговыми ливнями». В желтых гало карбидных ламп, висевших над ларьками и тележками уличных торговцев, влага была наглядно видна, ее аромат смешивался с запахами сандала и сатэ и с едва уловимым, неизбежным привкусом гниения. Натриевые фонари торчали в стороне, а из жидкой темноты, разливавшейся под манговыми деревьями, лишь трусовато поблескивали глаза малайских мужчин и мальчишек. Они пялились на высокую белую женщину и видели разорванную одежду и раздвинутые ноги огромных кинематографических американок. Ты откуда?
Никакой угрозы, только навязчивость, но в конце концов мне стало не по себе.
Где твой муж?
Выходя из гостиницы, я злилась на Слейтера, но мне стало намного легче, когда я разглядела его за столиком под манго.
Завидев меня, он поднялся на ноги, высоко вскинул длинные руки, словно много часов сидел тут, дожидаясь. Без ложной скромности должна сказать: выглядела я, словно чучело, – старомодная хлопчатобумажная юбка, ни шляпы, ни косметики, да и стриглась я самостоятельно при помощи двух зеркал и маникюрных ножниц. Много лет назад, в «Сент-Мэри», я выработала этот стиль.
Белая Богиня , да и только.
Глупо, да? Но ладонь, сжавшая мою руку, ободряла. Не знаю, почему – оттого ли, что руки у Слейтера были такие большие, теплые, словно нагретая солнцем речная галька. Я до смешного обрадовалась ему.
Джон, как всегда, засуетился, галантно пододвинул мне стул, заказал пива, с видом знатока растолковал, как есть с бананового листа.
– Я прямо завидую тебе, Микс, ты все это видишь впервые. Ты должна вести дневник. Знаешь, как говорил Лафкадио Хирн ? «Не упускайте первые впечатления, записывайте их поскорее». Почти карлик, этот Хирн, странный такой на вид. «Впечатления испаряются, они к вам не вернутся вновь».
Быть может, Слейтер выучил никчемные цитаты только что и с единственной целью: произвести на меня впечатление. Вполне в его духе вообще-то. Но когда он крепко сжал мою руку, я безусловно поверила в его искренность и даже в то, что, оставив меня одну в чужом городе, Джон преподнес мне изысканный и щедрый дар, который я по малодушию не сумела оценить. Гнев улетучился без следа, и я тут же пустилась рассказывать о встрече с австралийцем.
– Он сказал, что знаком с вами.
– Еще что?
– Что вы его не признаете.
Слейтер глянул куда-то через плечо – не слишком вежливо.
– Я вам наскучила, Джон?
– Я прекрасно его помню, – ответил он, но глаза его омрачились и потускнели.
– И что же?
Пожав плечами, Джон закурил сигарету.
– Да бога ради, Джон, что из вас все клещами тащить приходится?
Он иронически изогнул бровь:
– Полегче, Микс!
– Куда уж легче, на хрен! Я тут сижу одна четыре дня, на хрен!
– Это Кристофер Чабб.
– И что, я должна его знать?
Слейтер умело запустил пальцы в рис и карри.
– Неужели? Разве он тебе не попадался на карандаш?
Я молча отхлебнула водянистого пива со льдом.
– В самом деле, – настаивал он. – Неужели его стихи так и не легли на твой редакторский стол? Ригорист, мастер вилланели и двойной секстины … Трудно придумать форму жестче, а?
– Джон, мне известно, что такое двойная секстина.
Он усмехнулся:
– Так вот, наш золотушный приятель как раз таков: австралиец, «рожденный в полуварварской стране, не в срок, средь желудей он лилии искал» . Очень серьезный, провинциальный, академический поэт, обреченный терпеть поражения и завидовать другим.
– Выходит, вы его все-таки знаете?
Вместо ответа он легонько похлопал меня по запястью.
– Ты ходила на выставку Бруно Хэта, Микс? Хотя нет, тогда ты была еще девочкой. Художник. Майло написал о выставке восторженную статью.
– Где это было? В Лондоне?
– Ш-ш. Слушай. Я видел эти с позволения сказать картины. – И он кончиком пальца сбил горячий столбик пепла с сигареты. – Не в моем вкусе, поналеплено пробок, обрывков шерсти, обломков каких-то, но половина Челси толпилась там, заглатывая кипрский херес. В уголке сидел какой-то малый – в инвалидной коляске, все лицо обмотано, словно еще и зубы разболелись. В разговор он не вступал, и нам сказали, что это и есть Бруно Хэт, а разговаривать с ним без толку – он поляк и по-английски ни бельмеса. Тем не менее все восторгались его искусством – не только Майло, но и прочие; а в самый разгар презентации «Бруно Хэт» преспокойно объявил, что на самом деле его зовут Брайан Ховард.
– И по-английски он говорит не хуже нас.
– Шутку сыграл. Кое-кто пошел красными пятнами, но умереть никто не умер, и даже Майло, который так умилялся поляку, стал потом сэром Майло Уилсоном, а сегодня никто уже не вспоминает, как он попал впросак. Не дергайся, Микс. Суть в том, что розыгрыш есть розыгрыш, и «Бруно Хэт» не ставил себе задачу ниспровергнуть английскую культуру нам на головы. А вот в таких местах, как Австралия, все еще не устоялось, все очень хрупко, и там-то этому чудиле с язвами – скверно они выглядят, а? – там Чаббу вздумалось затеять примерно такую же историю. Слыхала ты о Мистификации Маккоркла? Нет? Так вот, Кристофер Чабб тут главный виновник.
– То есть – мистификатор?
– Последнего разбора: ханжа, он один прав. Дело было в 1946 году. Ты представь – прошло двадцать четыре года после публикации «Бесплодной земли» . Казалось бы, уже все войны кончены и убитые похоронены, но сородичи твоей матери не такие, как все…
Сердце у меня захолонуло, когда он упомянуть маму. Слейтер это заметил. То есть – думаю, что заметил. Глаза его засверкали, опытный рассказчик снизил темп.
– Не забывай, это страна утконосов, – фыркнул он. – В изоляции от мира жизнь развивается по весьма своеобразным законам.
Сейчас он заговорит о маме, думала я. Но я ошиблась.
– Вот почему, Микс, свирепая и кровавая битва все еще шла в 1946, когда наш друг в саронге был красивым застенчивым юношей, покорял девиц, наяривая джаз на пианино. Рожа у него тогда была покруглее, и когда он не пил, он был вполне приятен и уступчив, сразу и не догадаешься, что он только ищет повод для драки.
– Совсем как мама.
Слейтер смолк, и мне показалось, что он готов отречься от знакомства с ней.
– Нет, милая, – вздохнул он наконец, – твоя мама в драку не рвалась. Она, знаешь ли, с Северного берега, аристократия. А бедняга Чабб родом из серого мещанского предместья. По-моему, он ненавидел свои корни.
– Вот именно! – подхватила я. – Мама терпеть не могла австралийцев.
Слейтер посмотрел мне в глаза так прямо, что я смутилась.
«Ты убил ее, подонок!» – мысленно восклицала я.
– Во всяком случае, – как ни в чем не бывало продолжал он, – мистер Чабб страдал фантомной беременностью. То есть он породил фантом поэта, некоего «Боба Маккоркла», которого, разумеется, никогда в природе не существовало, но ему этот жалкий, озлобленный кенгуру приписал неистово современные стихи. Выдумал его жизнь, выдумал смерть, создал целую биографию, даже – ты не поверишь – состряпал свидетельство о рождении. И все это (за исключением метрики, до нее дело дошло позже) послал в журнал с довольно претенциозным названием «Личины». Вполне убедительно вышло, надо признать. Выставил редактора ослом, а сам прославился. Ты отдала ему номер «Современного обозрения»?
– С какой стати?
– Ты же редактор, Микс. Конечно, отдала. Какой именно?
– С переводом Георге.
– Ему не понравится! – злорадно объявил Слейтер. – Заплюет всю дорогу отсюда до Улу-Кланга.
Интересно, как бы ему пришлось по вкусу, будь у него свой журнал, а я бы сказала, что его журнал кому-то не понравится? Вместо этого я спросила о судьбе того редактора.
– Покончил с собой, насколько мне известно.
– Какой кошмар, Джон!
Он допил пиво, разгрыз кубик льда.
– Длинная история. Подробностей уже не припомнить. Вот и сатэ. Может, и с паразитами, но уж очень вкусно. Надо бы еще заказать эти индийские штучки, как их бишь… Память слаба стала.
Индийские «штучки» назывались «муртаба». Слейтер ринулся их заказывать, а я осталась сидеть, чувствуя, как угасает во мне последняя искра сочувствия к бедному «заблудшему» старику. Чабб злоупотребил лучшим и самым уязвимым качеством настоящего редактора – оптимизмом, надеждой, что из груды мусора, которую приходится перелопачивать каждый день, однажды, пока ты еще не умер, просияет великий неведомый гений.
К черту, решила я. Надеюсь, перевод Георге его не порадует. Надеюсь, его мелкие антиподные мозги задымятся.
4
НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Слейтер позвонил и выразил столь непривычную заботу о моем здоровье, что я тут же спросила, не заболел ли он сам.
– Ну да, вообще-то, – признался он. – А ты как?
– Не слишком.
Снова пауза.
– Желудок?
– Наверное, это сатэ, – предположила я.
– Нет, – сказал он, – это лед, чтоб ему пусто было. Как я мог допустить, чтобы мне в пиво сунули лед, они же его в канаве моют. Что с дураками поделаешь! Покупают задорого чистый лед, потом пачкают его и полощут в грязи. Ты не прихватила с собой «энтеровиоформ»?
– Осталось два.
– Микс?
– Да?
– Это так унизительно… не могу отойти от горшка…
Пусть сперва попросит, чтобы я сама принесла ему свой «энтеровиоформ». Мало кто из моих знакомых отважился бы, и далеко не каждому из них я бы пошла навстречу. Тем не менее я начала одеваться.
Телефон зазвонил снова, и я злобно схватила трубку.
– Джон! – рявкнула я. – Я, конечно, счастлива буду поделиться с вами лекарством, но не забывайте, что мне и самой погано.
– Да, алло, – откликнулся странный бумажный голос. Остальное заглушил металлический рев несильного мотора.
– Кто это?
– Чабб! – прокричал он. – Это Чабб. Это мисс Вуд-Дугласс?
– Как вы меня нашли?
– Имя в журнале, – пояснил он. – Я загляну к вам. Можно-неможно?
Потом я обнаружила, что это выражение «можно-неможно» считается вполне приличным в малайском варианте английского языка, но впервые услышав его из уст Чабба, да еще с австралийским акцентом, я насторожилась, сочтя его безграмотным и претенциозным.
– Я приболела, – сказала я.
– У меня есть лекарство.
Меня нисколько не интересовало, какой диагноз он поставит заочно, и я не стала его поощрять.
– Сара Вуд-Дугласс. Вы работали в лондонской «Таймс»?
– Недолго.
– Нужно встретиться, – настаивал он. – Я могу прийти в отель.
Именно этого я, конечно, и добивалась, оставляя журнал в велосипедной мастерской, но тогда я не знала предыстории.
– Не пугайтесь, я не в саронге, – настаивал он. – Я надену костюм. Очень вас прошу. Совсем ненадолго.
– Мистер Чабб, это по поводу Георге?
– Это еще кто?
– Поэт Стефан Георге.
– К сожалению…
– Я подумала, вы хотите высказать свое мнение по поводу перевода.
– Извините, мисс Вуд-Дугласс. Не было времени.
И тут в мой номер кто-то заколотил со всей силы. Я открыла, мертвенно-бледный Слейтер проскочил мимо меня, и дверь ванной захлопнулась за ним. Я успела только разглядеть зеленую ящерку – она удрала в угол, где постепенно из зеленой сделалась серой. Некуда было деться от выразительных звуков расстроенного желудка.
– Мистер Чабб?
– Да?
– Прошу прошения, мы не сможем встретиться.
– Мем, я вам покажу нечто небывалое. Уникальное. Единственное в своем роде-ла.
– Стихи, вероятно? Кристофера Чабба?
– Нет, нет, не мои.
– Так чьи же?
– Пожалуйста, разрешите мне их вам принести. Можно-неможно? Не пожалеете.
К собственному удивлению, я согласилась встретиться с ним внизу, у «Горного ручья», несущего свои затхлые воды от задней стены «Паба» под деревянный мостик, а оттуда – в канаву у сувенирной лавки.
5
БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ДВА дождь перешел в тропический ливень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Она продается?
– Вот дурочка! Там, в той жуткой лавчонке, мимо которой мы прошли. Давай вернемся. Сама посмотришь.
Не хотелось во всем подчиняться Джону Слейтеру, но его здоровенная лапа уже сжала мой локоть и волей-неволей пришлось вновь заглянуть в ту веломастерскую, хозяева которой так заинтересовали меня в понедельник. Белый мужчина с язвами на ногах сидел все на том же сломанном пластиковом стуле под голой лампочкой и действительно читал «Сонеты к Орфею».
– Видишь, – сказал Слейтер.
Услышав это, мужчина поднял кроткий взор, с минуту присматривался к Слейтеру, а потом неторопливо приподнял руку, приветствуя нас.
– Господи… – пробормотал Слейтер.
И, крепко сжимая мою руку, силой поволок меня дальше.
– Вы его знаете?
Слейтер обернулся, играя желваками, словно пытаясь прожевать что-то очень невкусное.
– Его? – сердито переспросил он. – Откуда?
Сразу было видно, что Слейтер солгал, и с этой лжи все и началось.
2
ХОТЯ РЕДАКТОРЫ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ журналов предпочитают сравнивать себя с миссионерами, путешествуют они скорее как разъездные торговцы и всегда пакуют вместе с носками и нижним бельем образцы щеток; ничего экстравагантного, что и я прихватила с собой в Малайзию несколько экземпляров «Современного обозрения». В одном из номеров имелся прекрасный перевод Стефана Георге , который, по моему разумению, мог заинтересовать любителя Рильке, и потому на следующее утро, примерно в половине седьмого, я обернула журнал в нарядную бумагу и отправилась обратно на Джалан-Кэмпбелл. Не могла же я предположить, что прогулка длиной в полумилю изменит всю мою жизнь. Если б с утра я понежилась в постели, не попала бы в паутину тайн, из которой, похоже, не выпутаюсь уже никогда.
Но я выступила в путь, и ничто не могло меня спасти от меня самой. Та одержимость, которая помогла мне стать хорошим редактором, теперь обратилась на заброшенного белого человека. Не будет мне покоя, если я не узнаю, кто он, и не в праздном любопытстве дело, ведь я уже решила, что он – «заблудшая овца», и мечтала помочь ему, утолив тем самым собственный комплекс вины.
Лавку я нашла без труда и довольно далеко углубилась в пропахшее маслом помещение, прежде чем поняла, что мой белый человек куда-то отлучился. Вместо него я увидела китаянку, которая в прошлый раз паковала рыбу в целлофановые пакеты. Теперь я рассмотрела ее вблизи: маленькая, с плоским и круглым свирепым лицом, изуродованным двумя зигзагообразными шрамами.
Я приветствовала ее, как предписывал разговорник:
– Селамат паги, – но она сверялась с другим словарем:
– Чиво нада?
Я не нашла ничего лучше, как предъявить свой драгоценный журнал.
– Это чиво?
– Английская поэзия, – пояснила я. – Для мужчины. Для оранг. Он читает по-английски?
Губы ее искривила агрессивная неприязнь – к поэзии, к Англии, к потеющей белой женщине, кто разберет?
– Поэзия?
– Будьте добры, передайте ему.
– Нет щас тута, – сказала она, откладывая мой подарок в сторону с таким видом, будто собиралась при случае подтереть им задницу.
– Селамат тингал, – попрощалась я и ушла из магазина, чувствуя себя полной дурой. Возвращаясь в гостиницу с поджатым хвостом, я жалела, что полезла в не свое, не имперское дело. Да и журнал зря отдала.
Если бы колесо не скрипело так пронзительно, цепляясь за раму, я бы не заметила поклонника Рильке. В уличной сумятице, среди машин, грузовиков, мотоциклов, я не сразу разобрала, кто там толкает по обочине сломанный велосипед. Воздух на улице был влажен и скрипуч; белый человек казался еще одной фигуркой, согнувшейся под бременем набухшего неба. Поскольку беседа в лавке исчерпала мои ресурсы общительности, я бы не собралась с духом окликнуть моего незнакомца, однако он сам остановился.
– Это был Джон Слейтер? – спросил он.
По гнусавому акценту я сразу же узнала австралийца.
– Вчера, – напомнил он. – Т отматт сале с фотоаппаратом?
– Да, – подтвердила я.
Он высоко вздернул жидкие черные брови, но больше ничего не сказал.
– Вы его знаете? – спросила я.
Пока он обдумывал ответ, я всматривалась в его лицо: резко разошедшиеся под углом брови, намек на улыбку в складках печального рта. Кости и мускулы. Немного меланхоличен, привык держаться в тени.
– Не очень-ла .
– Вы сами – поэт?
Он вроде бы удивился.
– Так и думал, что Слейтер, – сказал он, смаргивая. – Поразительно, до чего же некоторые люди не меняются, а? Лицо все одно-ла.
– Передать ему привет от вас?
– А-а, он меня и не признает, – ответил мой незнакомец и, кивнув на прощанье, двинулся дальше, толкая скрипящий велосипед по ненадежному краю сточной канавы.
Разговор закончен, и я побрела в гостиницу, гадая, какие невероятные события могли привести образованного австралийца в ремонтную мастерскую на улице Джалан-Кэмпбелл.
3
В ХИТРОУ ДЖОН СЛЕЙТЕР СУЛИЛ МНЕ КРАБА С ЧИЛИ И карри на банановых листьях, но Слейтера никак не назовешь человеком слова. Он бросил меня в одиночестве, и в поисках местных деликатесов я забрела на пыльные улочки Кампонг-Бару, где нашелся небольшой рынок – не на самой улице, а на парковке под сенью гигантских манговых деревьев. Возвращалась я уже в темноте. Дождя не было, хотя, насколько я могла понять, именно этот сезон мой отец, отслуживший в Индии, именовал «манговыми ливнями». В желтых гало карбидных ламп, висевших над ларьками и тележками уличных торговцев, влага была наглядно видна, ее аромат смешивался с запахами сандала и сатэ и с едва уловимым, неизбежным привкусом гниения. Натриевые фонари торчали в стороне, а из жидкой темноты, разливавшейся под манговыми деревьями, лишь трусовато поблескивали глаза малайских мужчин и мальчишек. Они пялились на высокую белую женщину и видели разорванную одежду и раздвинутые ноги огромных кинематографических американок. Ты откуда?
Никакой угрозы, только навязчивость, но в конце концов мне стало не по себе.
Где твой муж?
Выходя из гостиницы, я злилась на Слейтера, но мне стало намного легче, когда я разглядела его за столиком под манго.
Завидев меня, он поднялся на ноги, высоко вскинул длинные руки, словно много часов сидел тут, дожидаясь. Без ложной скромности должна сказать: выглядела я, словно чучело, – старомодная хлопчатобумажная юбка, ни шляпы, ни косметики, да и стриглась я самостоятельно при помощи двух зеркал и маникюрных ножниц. Много лет назад, в «Сент-Мэри», я выработала этот стиль.
Белая Богиня , да и только.
Глупо, да? Но ладонь, сжавшая мою руку, ободряла. Не знаю, почему – оттого ли, что руки у Слейтера были такие большие, теплые, словно нагретая солнцем речная галька. Я до смешного обрадовалась ему.
Джон, как всегда, засуетился, галантно пододвинул мне стул, заказал пива, с видом знатока растолковал, как есть с бананового листа.
– Я прямо завидую тебе, Микс, ты все это видишь впервые. Ты должна вести дневник. Знаешь, как говорил Лафкадио Хирн ? «Не упускайте первые впечатления, записывайте их поскорее». Почти карлик, этот Хирн, странный такой на вид. «Впечатления испаряются, они к вам не вернутся вновь».
Быть может, Слейтер выучил никчемные цитаты только что и с единственной целью: произвести на меня впечатление. Вполне в его духе вообще-то. Но когда он крепко сжал мою руку, я безусловно поверила в его искренность и даже в то, что, оставив меня одну в чужом городе, Джон преподнес мне изысканный и щедрый дар, который я по малодушию не сумела оценить. Гнев улетучился без следа, и я тут же пустилась рассказывать о встрече с австралийцем.
– Он сказал, что знаком с вами.
– Еще что?
– Что вы его не признаете.
Слейтер глянул куда-то через плечо – не слишком вежливо.
– Я вам наскучила, Джон?
– Я прекрасно его помню, – ответил он, но глаза его омрачились и потускнели.
– И что же?
Пожав плечами, Джон закурил сигарету.
– Да бога ради, Джон, что из вас все клещами тащить приходится?
Он иронически изогнул бровь:
– Полегче, Микс!
– Куда уж легче, на хрен! Я тут сижу одна четыре дня, на хрен!
– Это Кристофер Чабб.
– И что, я должна его знать?
Слейтер умело запустил пальцы в рис и карри.
– Неужели? Разве он тебе не попадался на карандаш?
Я молча отхлебнула водянистого пива со льдом.
– В самом деле, – настаивал он. – Неужели его стихи так и не легли на твой редакторский стол? Ригорист, мастер вилланели и двойной секстины … Трудно придумать форму жестче, а?
– Джон, мне известно, что такое двойная секстина.
Он усмехнулся:
– Так вот, наш золотушный приятель как раз таков: австралиец, «рожденный в полуварварской стране, не в срок, средь желудей он лилии искал» . Очень серьезный, провинциальный, академический поэт, обреченный терпеть поражения и завидовать другим.
– Выходит, вы его все-таки знаете?
Вместо ответа он легонько похлопал меня по запястью.
– Ты ходила на выставку Бруно Хэта, Микс? Хотя нет, тогда ты была еще девочкой. Художник. Майло написал о выставке восторженную статью.
– Где это было? В Лондоне?
– Ш-ш. Слушай. Я видел эти с позволения сказать картины. – И он кончиком пальца сбил горячий столбик пепла с сигареты. – Не в моем вкусе, поналеплено пробок, обрывков шерсти, обломков каких-то, но половина Челси толпилась там, заглатывая кипрский херес. В уголке сидел какой-то малый – в инвалидной коляске, все лицо обмотано, словно еще и зубы разболелись. В разговор он не вступал, и нам сказали, что это и есть Бруно Хэт, а разговаривать с ним без толку – он поляк и по-английски ни бельмеса. Тем не менее все восторгались его искусством – не только Майло, но и прочие; а в самый разгар презентации «Бруно Хэт» преспокойно объявил, что на самом деле его зовут Брайан Ховард.
– И по-английски он говорит не хуже нас.
– Шутку сыграл. Кое-кто пошел красными пятнами, но умереть никто не умер, и даже Майло, который так умилялся поляку, стал потом сэром Майло Уилсоном, а сегодня никто уже не вспоминает, как он попал впросак. Не дергайся, Микс. Суть в том, что розыгрыш есть розыгрыш, и «Бруно Хэт» не ставил себе задачу ниспровергнуть английскую культуру нам на головы. А вот в таких местах, как Австралия, все еще не устоялось, все очень хрупко, и там-то этому чудиле с язвами – скверно они выглядят, а? – там Чаббу вздумалось затеять примерно такую же историю. Слыхала ты о Мистификации Маккоркла? Нет? Так вот, Кристофер Чабб тут главный виновник.
– То есть – мистификатор?
– Последнего разбора: ханжа, он один прав. Дело было в 1946 году. Ты представь – прошло двадцать четыре года после публикации «Бесплодной земли» . Казалось бы, уже все войны кончены и убитые похоронены, но сородичи твоей матери не такие, как все…
Сердце у меня захолонуло, когда он упомянуть маму. Слейтер это заметил. То есть – думаю, что заметил. Глаза его засверкали, опытный рассказчик снизил темп.
– Не забывай, это страна утконосов, – фыркнул он. – В изоляции от мира жизнь развивается по весьма своеобразным законам.
Сейчас он заговорит о маме, думала я. Но я ошиблась.
– Вот почему, Микс, свирепая и кровавая битва все еще шла в 1946, когда наш друг в саронге был красивым застенчивым юношей, покорял девиц, наяривая джаз на пианино. Рожа у него тогда была покруглее, и когда он не пил, он был вполне приятен и уступчив, сразу и не догадаешься, что он только ищет повод для драки.
– Совсем как мама.
Слейтер смолк, и мне показалось, что он готов отречься от знакомства с ней.
– Нет, милая, – вздохнул он наконец, – твоя мама в драку не рвалась. Она, знаешь ли, с Северного берега, аристократия. А бедняга Чабб родом из серого мещанского предместья. По-моему, он ненавидел свои корни.
– Вот именно! – подхватила я. – Мама терпеть не могла австралийцев.
Слейтер посмотрел мне в глаза так прямо, что я смутилась.
«Ты убил ее, подонок!» – мысленно восклицала я.
– Во всяком случае, – как ни в чем не бывало продолжал он, – мистер Чабб страдал фантомной беременностью. То есть он породил фантом поэта, некоего «Боба Маккоркла», которого, разумеется, никогда в природе не существовало, но ему этот жалкий, озлобленный кенгуру приписал неистово современные стихи. Выдумал его жизнь, выдумал смерть, создал целую биографию, даже – ты не поверишь – состряпал свидетельство о рождении. И все это (за исключением метрики, до нее дело дошло позже) послал в журнал с довольно претенциозным названием «Личины». Вполне убедительно вышло, надо признать. Выставил редактора ослом, а сам прославился. Ты отдала ему номер «Современного обозрения»?
– С какой стати?
– Ты же редактор, Микс. Конечно, отдала. Какой именно?
– С переводом Георге.
– Ему не понравится! – злорадно объявил Слейтер. – Заплюет всю дорогу отсюда до Улу-Кланга.
Интересно, как бы ему пришлось по вкусу, будь у него свой журнал, а я бы сказала, что его журнал кому-то не понравится? Вместо этого я спросила о судьбе того редактора.
– Покончил с собой, насколько мне известно.
– Какой кошмар, Джон!
Он допил пиво, разгрыз кубик льда.
– Длинная история. Подробностей уже не припомнить. Вот и сатэ. Может, и с паразитами, но уж очень вкусно. Надо бы еще заказать эти индийские штучки, как их бишь… Память слаба стала.
Индийские «штучки» назывались «муртаба». Слейтер ринулся их заказывать, а я осталась сидеть, чувствуя, как угасает во мне последняя искра сочувствия к бедному «заблудшему» старику. Чабб злоупотребил лучшим и самым уязвимым качеством настоящего редактора – оптимизмом, надеждой, что из груды мусора, которую приходится перелопачивать каждый день, однажды, пока ты еще не умер, просияет великий неведомый гений.
К черту, решила я. Надеюсь, перевод Георге его не порадует. Надеюсь, его мелкие антиподные мозги задымятся.
4
НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Слейтер позвонил и выразил столь непривычную заботу о моем здоровье, что я тут же спросила, не заболел ли он сам.
– Ну да, вообще-то, – признался он. – А ты как?
– Не слишком.
Снова пауза.
– Желудок?
– Наверное, это сатэ, – предположила я.
– Нет, – сказал он, – это лед, чтоб ему пусто было. Как я мог допустить, чтобы мне в пиво сунули лед, они же его в канаве моют. Что с дураками поделаешь! Покупают задорого чистый лед, потом пачкают его и полощут в грязи. Ты не прихватила с собой «энтеровиоформ»?
– Осталось два.
– Микс?
– Да?
– Это так унизительно… не могу отойти от горшка…
Пусть сперва попросит, чтобы я сама принесла ему свой «энтеровиоформ». Мало кто из моих знакомых отважился бы, и далеко не каждому из них я бы пошла навстречу. Тем не менее я начала одеваться.
Телефон зазвонил снова, и я злобно схватила трубку.
– Джон! – рявкнула я. – Я, конечно, счастлива буду поделиться с вами лекарством, но не забывайте, что мне и самой погано.
– Да, алло, – откликнулся странный бумажный голос. Остальное заглушил металлический рев несильного мотора.
– Кто это?
– Чабб! – прокричал он. – Это Чабб. Это мисс Вуд-Дугласс?
– Как вы меня нашли?
– Имя в журнале, – пояснил он. – Я загляну к вам. Можно-неможно?
Потом я обнаружила, что это выражение «можно-неможно» считается вполне приличным в малайском варианте английского языка, но впервые услышав его из уст Чабба, да еще с австралийским акцентом, я насторожилась, сочтя его безграмотным и претенциозным.
– Я приболела, – сказала я.
– У меня есть лекарство.
Меня нисколько не интересовало, какой диагноз он поставит заочно, и я не стала его поощрять.
– Сара Вуд-Дугласс. Вы работали в лондонской «Таймс»?
– Недолго.
– Нужно встретиться, – настаивал он. – Я могу прийти в отель.
Именно этого я, конечно, и добивалась, оставляя журнал в велосипедной мастерской, но тогда я не знала предыстории.
– Не пугайтесь, я не в саронге, – настаивал он. – Я надену костюм. Очень вас прошу. Совсем ненадолго.
– Мистер Чабб, это по поводу Георге?
– Это еще кто?
– Поэт Стефан Георге.
– К сожалению…
– Я подумала, вы хотите высказать свое мнение по поводу перевода.
– Извините, мисс Вуд-Дугласс. Не было времени.
И тут в мой номер кто-то заколотил со всей силы. Я открыла, мертвенно-бледный Слейтер проскочил мимо меня, и дверь ванной захлопнулась за ним. Я успела только разглядеть зеленую ящерку – она удрала в угол, где постепенно из зеленой сделалась серой. Некуда было деться от выразительных звуков расстроенного желудка.
– Мистер Чабб?
– Да?
– Прошу прошения, мы не сможем встретиться.
– Мем, я вам покажу нечто небывалое. Уникальное. Единственное в своем роде-ла.
– Стихи, вероятно? Кристофера Чабба?
– Нет, нет, не мои.
– Так чьи же?
– Пожалуйста, разрешите мне их вам принести. Можно-неможно? Не пожалеете.
К собственному удивлению, я согласилась встретиться с ним внизу, у «Горного ручья», несущего свои затхлые воды от задней стены «Паба» под деревянный мостик, а оттуда – в канаву у сувенирной лавки.
5
БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ДВА дождь перешел в тропический ливень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25