Коля замолчал; что-то мелькнуло в его глазах — что-то необычное, едва уловимое: это есть в любом человеке, даже мертвом, это то, что позволяет мне определять возраст.
Может быть, показалось. Может быть, свет так лег на неживое Колино лицо или мои собственные глюки подействовали — не выспался, вот и лезло в голову всякое.
Все может быть.
Лешка вернулся очень скоро: разбуженным от спячки медведем ворочался он в прихожей, стягивая с лап своих первоклассные итальянские ботинки, и кричал, потому что говорить тихо не умел или не хотел:
— Вроде вовремя, хотя на Пушкинской пробка была просто а-а-афигительная. Представляешь? Первая за пять лет пробка! Подпорки прогнулись, монорельс сошел с рельса и застрял прямо посреди улицы. Кому-то в мэрии будет нагоняй, шапки полетят… хорошо, притормозить успел, а то народу бы погибло человек сто, а не те пятеро, которых придавило краешком головного вагона. Как вы тут?
— Твоему роботу плохо, — сказал я, потягивая баночное пиво.
— Не называй его роботом, — изменившимся, злым голосом сказал Леша.
— Мефодий наш Еву поставил лицом отгадывая хрестоматию огня, — возразил Коля.
Сначала в прихожей было тихо.
— Заговорил! Заговорил, чертяка!!!
Леша, не успев разуться, в одном ботинке кинулся к Коле; обнял его, крепко прижал к своей богатырской груди и заплакал-завыл, что тот оборотень на луну.
Мне стало тошно.
— Он говорит одно и то же, — сказал я, выкидывая банку в мусоросжигатель, — «Мне плохо». Быть может, ты его кормишь ужасно? Наверняка одним фастфудом, а от такой жратвы любой рано или поздно заговорит и вряд ли что-то приятное скажет!
— Милка негодует…
— Нет, другое что-то говорит!..
— Белиберду несет. Первые буквы каждого слова сложи, получишь нужную фразу, а она всегда одна и та же. Вот так-то, нелепый ты человек. Громов, в который раз ты лопухнулся, а я одержал верх, первым вызвав мальчишку на разговор.
Леша погрустнел, но потом улыбнулся и подмигнул мне:
— Все равно хорошо! В смысле хоть какие-то подвижки, правда ведь? Выпьем по этому поводу?
— Мне на работу надо, — стремительно сориентировался я, — кроме того, я уже выпил все пиво, что было у тебя в холодильнике, так что гони обещанные чипсы, и я потопал.
Громов-старший печально вздохнул.
Черно-белая с желтыми пятнами жижа, которая заменяла в этом году снег, настойчиво липла к ботинкам и джинсам, и приходилось периодически останавливаться, чтобы стряхнуть ее. Получалось хуже: грязь размазывалась и самым наглым образом впитывалась в ткань. Я громко возмущался несправедливостью мироустройства и матерился. Слава богу, на меня не обращали внимания, потому что все были заняты: народ в предновогодней лихорадке носился по центральной улице, сметая с прилавков магазинов все подряд, даже мясо, рыбу и птицу. Не знаю, откуда они мясные карточки на это брали.
Я за компанию, проникшись предновогодним духом, постоял в одной очереди, купил небелковую мелочевку, на которую не требовались карточки, а только деньги; потом постоял в другой очереди и опять же без карточки купил соевый гуляш и по-зимнему вялые промороженные овощи. Заглянул в супермаркет и сразу вышел — тамошнюю очередь не простоять и за сутки. Дед Мороз, что дежурил у входа в супермаркет, вручил мне пачку рекламных буклетов, от которых я избавился у ближайшей урны. Взамен метров через десять получил еще одну пачку — от сексапильной Снегурочки в драной песцовой шубке; забирая буклеты, я долго разглядывал ее бледное замерзшее лицо и пытался вспомнить, не видел ли внучку Мороза на порносайте. Не вспомнил.
Не дошел я еще до следующей урны, как ко мне подбежал прыщавый парнишка в красном комбинезоне ; десятилитровым бочонком за спиной, от которого шел ароматный горячий пар. Парень рекламировал бескофеиновое кофе «Безкафе». Предложил мне чашечку совершенно бесплатно — я вынужден был согласиться, потому что уважаю халяву. Вместе с чашечкой он вручил мне кучу проспектов. Рассвирепев, я пнул «безкафешника» в коленную чашечку и взревел от боли, а чашечка зазвенела металлически.
— Ребята, да это же робот! — крикнул я, негодуя.
Люди вокруг оживились и мигом обступили киборга. Прыщавый робот мило улыбался им в ответ, и это вызвало у людей праведный гнев. На робота накинулись всем скопом, втоптали в снег и сорвали одежду. Две бабушки с авоськами засеменили в переулок, унося бочонок с кофе. Интеллигентный мужичок в круглых очках и котелке долго пинал робота по его металлическим ребрам и приговаривал хриплым голосом:
— Нынешние роботы — профанация светлых идей робототехники шестидесятых годов прошлого века!
Потом он ушел.
Робот, не шевелясь, лежал на снегу и с нечеловеческой грустью смотрел в небо на пролетающие облачка, а я сказал ему:
— Понял, гад? Человечество не одолеть.
И ушел.
На середине квартала я взглянул на часы: до начала рабочего дня оставалось минут десять, но можно и опоздать в принципе, начальство я все-таки или кто?
С одной стороны, сегодня на работу меня совсем не тянуло, с другой — было интересно, как там Шутов поживает, разобрался с дружком дочери или нет. Этот вопрос изрядно интересовал мою скромную персону.
У центральной елки, которую впихнули в самую середину площади и огородили картонным забором, проезд был узким. Автомобилисты, которых сегодня было необычно много, отчаянно сигналили. Я пригляделся: одинокий мужик в шапке-ушанке (левое «ухо» отсутствовало) и драповом пальто бегал от машины к машине и создавал пробку. К нему уже спешили милиционеры, но мужик ловко лавировал в потоке машин, кричал что-то, размахивая руками, и уходил от погони. Я пошел в его сторону, потому что всегда интересно знать, кто что кричит и зачем.
А мужик-то слишком ловок оказался! К ментам присоединились разъяренные шоферюги, но даже вместе им никак не удавалось изловить бомжа. Обладатель безухой ушанки просачивался меж автомобилей юрким ручейком; плавно вытекал из цепких рук и кричал, срываясь на визг:
— Я должен найти его и убить!
Его схватили за полы, но мужик извернулся, и в руках водителя осталось пальто, годное только на половик в лавке старьевщика. Мужик на потерю внимания не обратил: продолжил извилистый путь меж застрявших в слякотном месиве машин.
Если выдавалась возможность, он забирался на капот очередного автомобиля и слабыми руками пытался разорвать тельняшку на груди. Народу, не считая, конечно, автомобилистов, это нравилось: он был целиком и полностью на стороне мужика. Бомжа подбадривали выкриками, а в самые напряженные моменты аплодировали. Особенно веселилась молодежь. Кто-то от радости начал кидаться в автомобили петардами, но хулигана-пиротехника быстро скрутили и поволокли к машине с мигалкой, где долго и усердно били по почкам.
— Эй, мужик, не холодно тебе? Зачем майку рвешь? — крикнули из толпы.
— Ой, а вдруг он из мясной банды? — взвизгнула женщина с полной сумкой продуктов и обняла, прижала к себе сумку наикрепчайшим образом.
Я, вцепившись в пакет с подарками, протолкался вперед. Неожиданно бомж свернул и кинулся в нашу сторону. Люди, которые окружали меня, отступили на пару шагов назад, и я остался лицом к лицу с чокнутым. Вблизи он выглядел совсем отталкивающе, и, чтобы отвлечься, я навскидку определил его возраст: 31 год, 3 месяца и два дня. Погрешность — неделя.
Мужик остановился и уставился красными в лопнувших сосудах глазами на меня. Я на всякий случай обнял пакет и вцепился в него изо всех сил. В принципе ничего особенного в нем не было: в основном открытки. Но все равно жалко.
Бомж улыбнулся — мелькнули зубы, гнилые через один — и сказал мне шепотом, доверительно, словно знал не первый год:
— Поможешь?
— Нет, — честно ответил я. — Даже если б ты был красивой девушкой. Впрочем, ей бы тем более не помог — через одну порномодель или проститутка.
Мужик схватился за майку еще раз, напрягся — лицо его покраснело сильнее, нос из картошки превратился в баклажан — и разорвал тельняшку на груди. Я отшатнулся, потому что из груди бомжа торчало нечто глянцево-черное, словно политое растительным маслом; формой эта штуковина напоминала полумесяц. Темный холмик пульсировал, будто в нем билось живое существо, пытающееся выбраться из груди бомжа.
Опухоль?
— Это не рак! — закричал бомж, не выпуская из рук тельняшку, выставляя волосатую, грязную, с черным пятном посреди грудь на всеобщее обозрение. — Не рак это, но жук-скарабей!
Народ заткнулся. Стало тихо. Кто-то полез вперед — я увидел боковым зрением бабку с полными пакетами гостинцев, которая смело семенила к бомжу.
— Я — потомок египетских богов! — надрывался бомж. — Пророчество сбылось!
Изо рта у него воняло так, что, наверное, за километр чувствовалось. Спирт и чеснок — чудесный дуэт.
— Я ищу ублюдка, который собирается использовать нас! — продолжал кричать бомж. — Нам надо остановить… — Договорить он не успел, потому что подоспели бравые служители правопорядка. Во время пробежки по площади они выглядели изрядно уставшими, теперь же повеселели и принялись действовать задорно и с огоньком: стукнули бомжа дубинкой по голове, а потом хорошенько прошлись по спине; подбежавший водитель добавил, с разбега пнув несчастного по ребрам. Покончив с приветствием, менты подняли бомжа на ноги.
— Идти сможешь? — поинтересовались они с неподдельным участием.
Бомж в ответ пустил изо рта кровавые пузыри и уронил голову на пульсирующую грудь. Милиционеров такой ответ удовлетворил, и они потащили доходягу к «бобику». Один, молоденький и на вид самый честный, остался, зачем-то откозырял мне и сказал громко:
— Извините за беспокойство, гражданин господин!
— Э… — промямлил я, пряча драгоценный пакет с открытками за пазуху.
Мент наклонился ко мне и прошептал, протягивая глянцевый флаер:
— Распространяю помаленьку. Ты бери. Мне за каждый флаер денежек отсыплют легошенько:— Судя по необычному говору, молодой мент прибыл к нам откуда-то из Украины.
О таком я еще не слыхивал, чтоб мент подобным бизнесом промышлял. Выглядело это смешно, но я кивнул с серьезным видом, флаер взял и затолкал в карман куртки. Молоденький милиционер еще раз откозырял и побежал за товарищами, взбивая сапогами снежную кашу.
Народ расходился, я понял, что пора и мне. Взглянул на часы: рабочий день только что начался.
Работаю я на улице Ленина, в трехэтажном здании. Наши этажи — два верхних, нижний сдаем в аренду под офисы мелким фирмам, потому что в наше невеселое время главное — рентабельность. Даже для Института Морали.
В холле пахло свежей хвоей. Я свернул направо, к гардеробу, и сдал куртку Полине Ильиничне. Пожилая тетка проворчала что-то нелицеприятное — я ведь оторвал ее от чаепития, от поцарапанной с отбитой ручкой фарфоровой кружки. Куртку Ильинична повесила нарочно неровно, пластмассовый жетончик с номером шмякнула о столешницу с таким видом, что я почти поверил, будто виновен во всех смертных грехах. Настроение, однако, Ильинична мне подпортить не сумела, потому что у меня против вредной старухи есть верный способ. Я смотрю на ее желтоватое лицо, изъеденные кариесом зубы, злобные морщины на лбу и вокруг глаз и вижу возраст — семьдесят лет. Вот так вот, вредная старуха, говорю про себя, не шестьдесят тебе, как ты всем врешь, нет! Тебе — семьдесят, и ты…
— Чего уставился? Чего? А? Архаровец!
— Знаете, Полина Ильинична, — не выдержал я, — вы чем-то похожи на мою родную бабушку. Вот, к примеру: моя бабушка обожала кошек, и у нее было пять пушистиков, а у вас, думаю, ни одного нет, хотя кошек вы любите, правда ведь? Я видел, что вы покупаете на черном рынке кошачье мясо, значит, любите. И здесь частенько коты появляются, а потом загадочным образом пропадают куда-то, вероятно, от вашей безмерной любви к ним. Общее ли это? Нет. Любовь к кошкам у вас разная.
Старуха вылупила на меня свои заплывшие глазенки. Я продолжил:
— Кроме того, моя бабушка ненавидела чай в пакетиках, — я кивнул на ниточку, что свисала из ее чашки, — она презирала тех, кто пьет эту отраву, признавала только настоящий чай с бергамотом. Так что и здесь нету у вас общего. Книги? Книги вы не читаете. Музыку — слушаете старинную попсу; думаете, в наше время она превратилась в классику, верите недалеким радиоведущим? Как же вы заблуждаетесь, Полина Ильинична: музыка, тем более попса, не станет классикой никогда, потому что место классиков забито давно, и если что-то и посягнет на это самое место, то совсем не попса. Но все-таки что-то общее у вас с моей бабушкой есть.
Полину Ильиничну перекосило — руки у нее задрожали, на губах появилась жутковатая ухмылка. Старуха спросила уныло:
— И чего же?
Я наклонился к ней и сказал:
— Вам семьдесят, и моя бабушка умерла тоже в семьдесят.
— Но я-то… не умерла.
— Значит, у вас пока нет ничего общего. Плохо стараетесь, — сухо ответил я, подхватил со столешницы жетончик и направился к лифту. Было очень приятно осознавать свою маленькую победу над вредной старушенцией, а с другой стороны, было не очень приятно, потому что собака-совесть шептала в ухо, что я неправ, что я — эгоистично настроенная скотина, которая после развода совсем с катушек съехала, что мне следует вернуться и извиниться; еще что-то шептала она, собака эта, но я пропускал ее советы мимо ушей, потому что если слушать все время совесть, то и чипсов с «Нипоешками», извиняюсь за тавтологию, не поесть, и денег лишних не заработать.
Полина Ильинична выключила радио; было слышно, как она выливает в раковину чай.
— Подождите! Кирилл Иваныч, погодите же!..
Я придержал сходящиеся дверцы лифта носком ботинка.
Конечно же ко мне спешила Иринка Макеева, секретарь Наиглавнейшего нашего Шефа, влюбленная в меня по какой-то странной причине девчонка лет двадцати двух. Миленькая, пухлощекая, черноволосая, в сдвинутом набок бежевом беретике и аккуратной шубке, которая загадочным образом подчеркивала изящную фигурку девушки. Ирочка зашла в лифт, топнула сапожком, и грязные снежные крупинки переместились с ее обувки на мою штанину.
— Ой, — сказала Иринка и так густо покраснела, что мне захотелось помидоров, политых кетчупом. — Давайте я стряхну…
Но я опередил ее, смахнул, наклонившись, снег и улыбнулся:
— Ничего страшного, Ир, видишь, сам справился. Большой уже, — неуклюже сострил я.
— Мне стыдно, — пробормотала Иринка и посмотрела на меня такими влюбленными глазами, что пришлось перевести взгляд на потолок. Потолок был дымчато-синий, покрытый густой сетью блестящих царапин.
— Ну это хорошо, наверное. Раз стыдно, значит, совесть у тебя есть; значит, не успела совесть свою за пирожок продать, как я, например.
— Это шутка, правильно?
Я поперхнулся:
— Вроде того.
— Очень смешная!
— Спасибо…
— Вам спасибо, что прислали мне открытку на день рождения, — поблагодарила Ирочка. — Так приятно… вы единственный, кто помнит, когда у меня… день рождения.
Лифт приехал, двери разошлись в стороны. Я галантно пропустил Иришку вперед. Ей следовало свернуть в первую дверь направо по коридору, мне же надо было пройти дальше. Однако Ира не свернула в кабинет шефа (впрочем, делать там все равно нечего — Михалыч приходит к двенадцати), а пошла за мной.
— Вы знаете, Кирилл Иванович, день рождения у меня прошел так скучно… гости были, но ничто меня не радовало: ни торт с двадцатью двумя свечками, ни полное собрание сочинений классика Буэлевина, ни даже нижнее белье — в кружавчиках, такое красивое! Да, я побежала в спальню, надела его и долго любовалась собою в зеркале, но это не главное! Ваша открытка главнее — я перечитывала ее целых пять раз. Так замечательно вы в ней меня поздравили!
«С днем рождения, Ирочка! Желаю тебе удачи на работе и счастья в личной жизни», — вспомнил я, нервничая, потому что мы как раз проходили мимо застекленного «панорамного» окна в кабинет системщиков. Системщики все как один оторвались от компьютеров и цепко следили за мной и шагающей рядом Иринкой. Я чувствовал, как их взгляды прожигают насквозь мой лоб, потом висок, а после — затылок. Когда пламенные взгляды остались за крепкой стеной, я вздохнул свободно. Впрочем, не совсем.
— Да ничего такого, Иринка, всегда рад, — промямлил я, отворяя дверь кабинета.
— Нет, что вы! — размахивала руками Иринка, отчего ее нарядный беретик аж подпрыгнул над головой. — Я так рада была, правда! К черту тортик «Наполеон», хотя, конечно, вкусный он очень — мне его бабушка печет; к черту белье, мне его этот прыщавый придурок подарил — он за мной ухлестывает, урод, но нету у него шансов… Все к черту! Хотя белье французское, оно жутко дорогое и нежное, заботится о моей коже днем и ночью, и она, кожа моя, становится как у младенца, но вот ваша открытка… Вернее, не открытка даже, а внимание, да, внимание и память, ваша феноменальная память в отношении меня па…
— Ир, — сказал я, криво улыбаясь и пытаясь спрятаться за дверью кабинета, — потом поговорим, хорошо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39