Доктор взял с меня обещание, что завтра он будет в регистратуре.
Толстая медсестра в крахмально-белом халате завезла Игореву каталку в лифт. Дверцы лифта сошлись. Я долго смотрел на них. Вспомнил вдруг, что последняя электричка на Левобережье была та, на которой мы туда поехали. То есть придется вставать рано утром и ехать, чтобы спасти Игорька.
Я обернулся и опять увидел медсестру, которая продолжала держать кисть больного и глядеть на часы. Она встрепенулась, будто почувствовала что-то, и посмотрела на меня. Я увидел, что она плачет.
— Что с ним? — спросил я тихо.
— Умер, — ответила она так же тихо, и мне показалось вдруг, что во всей больнице настала тишина, что мы с этой медсестрой одни живы, а все остальные умерли, и, сколько ни меряй им пульс, они все равно не оживут.
— Как вас зовут? — спросил я, чтобы не молчать, чтобы заполнить тишину хотя бы своим голосом.
— Лена, — сказала медсестра и прижала ладони к лицу, и я увидел, что она совсем еще молоденькая, и подумал, что она, наверное, испугалась, потому что впервые пощупала пульс и обнаружила, что пульса нет, а человек, который только что был жив, теперь мертв.
Я подошел к ней, тихонько обнял и шептал: «Леночка, успокойся, Ленка, Ленусик, Еленка». Она всхлипывала, а я искажал ее имя на все лады, пытаясь нащупать то искажение, которое успокоит ее, и она плакала все тише, значит, я нащупывал верные слова, значит, правильно искажал ее имя.
Потом он посмотрела на меня, легонько толкнула в грудь, отступила на шаг и сказала, вытирая слезы рукавом:
— Спасибо вам.
А я хотел подумать в очередной раз, какой я добрый и благородный и меняюсь в обратную сторону, но мне почему-то стало тошно от этих мыслей, я отогнал их и сказал:
— Пожалуйста.
Домой я вернулся в полпятого утра. По пути успел заехать в Игореву квартиру и забрать курицу.
Сонный и разбитый, спать так и не лег. Клетку с притихшей Лизой запихнул на антресоли. Воняющие пометом перышки разлетелись по всей комнате, и я чихал не переставая. Утирая нос, прошел в кабинет, где включил компьютер и проверил электронную почту. Пришло письмо от моих неведомых работодателей. В количестве одна штука.
Здравствуйте, уважаемый Полев!
Мы уже знаем, что вы посетили сомнительной репутации заведение «Желтый дом». Рады за вас и ждем отчета. Аванс переведен на вашу кредитную карточку. Никоим образом не принуждаем вас, можете не отчитываться. Но тогда аванс будет последним нашим капиталовложением, Кирилл.
Так не потеряйте же замечательный шанс!
Отчет должен быть подробным: что, когда и зачем. Не упустите ни малейшей детали; нас интересует абсолютно все!
С надеждой на взаимовыгодное сотрудничество!
P. S. Как вы уже догадались, жену вашу, Марию, мы не похищали. Однако это не значит, что подобного не случится в ближайшее время.
— Что за придурки меня окружают, — пробормотал я.
Глаза у меня слипались. Счет на карточке я так и не проверил. Звонить Машиной маме тоже не стал. Вырубил компьютер и пошел на кухню заваривать кофе.
МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ТРЕТЬЯ
Мэр глотал воду, которая сочилась из щели меж отполированных камней. Напившись, он потянулся, хрустнул шеей и спросил:
— Слушай, а почему ты решил бежать только после того, как я показал тебе зеркало?
Я сидел на металлическом уступе у решетки и грыз корочку хлеба, которую мы нашли в пустой камере километра три назад.
— Так почему? — спросил мэр, вытащил из-под ремешка пистолет и залюбовался им. Этот пистолет мы нашли в той же камере. Оружие мэр любил и мог любоваться им все время. Он любовался им, когда мы останавливались отдохнуть и на ходу. Натирал ствол рукавом, дышал на него и снова тер.
Я начинал тихонько ненавидеть мэра.
— Потому что увидел дату, — сказал я безразлично. — Двадцать второе апреля.
— Чего? — растерялся мэр.
— Потому и ушел. Не хочу двадцать второе апреля встретить в камере.
— Ты о чем вообще толкуешь?
— Забудь, — ответил я и проглотил корочку. Желудок встретил ее довольным урчанием.
Мэр пожал плечами и вернулся к пистолету. Подышал на рукоятку и протер ее рукавом. Улыбнулся своим мыслям, сплюнул. Снова подышал и снова протер.
Я сунул руку за пазуху и нащупал рукоятку своего пистолета. Вытащил его, посмотрел на вороненый ствол. Подышал на него.
Аккуратно протер рукавом.
Сплетение четвертое
СТРЕЛЬБА ПО ЖИВЫМ МИШЕНЯМ
Я тебе скажу, кто такой Тарантино. Тарантино — пистолет в моей руке у твоего виска, помноженный на те банальности, которые я сейчас тебе скажу.
Студент киношколы
Я постучал в дверь Громова сначала тихо, будто сомневаясь, стоит ли вообще стучать. Может, надеялся, что он не услышит.
Потом разозлился и стукнул сильнее. Краем глаза увидел, как мелькает огонек в глазке соседней квартиры: тетя Дина пост сдавать не собиралась. Я мысленно поздравил себя: не зря сунул Лизу в картонную коробку, иначе бы милиция уже спешила сюда.
— Кто там? — буркнул Леша из-за двери. Голос у него был злой и пропитый.
— Свои.
— Хватило наглости прийти?
— Открывай. Дело важное.
— На суде встретимся. Когда с твоей наглой рожи синяки сойдут.
— Да открой же! — Я врезал по двери ногой. — Думаешь, просто так пришел? А на суде я тебе все припомню, не переживай.
— Ну смотри…
Ключ повернулся в замке; с легким скрипом отворилась дверь. Леша выглядел неважно: спортивные штаны засалены, белая майка в жирных пятнах, а лицо напоминало сдувшийся алый шарик, зачем-то обросший жесткой щетиной. Глаза у Леши были красные, как у бешеного быка, а волосы через один — седые.
— Хреново выглядишь, — сообщил я ему.
— Ты еще хуже. Приперся, чтобы комплименты говорить?
Я протиснулся мимо Леши; картонная коробка неприятно надавила на бок. Громов подумал и захлопнул за мной дверь. Спросил, не оборачиваясь:
— Чего тебе?
В квартире у него было чисто и опрятно; похоже, забросив себя, Громов не забыл о порядке в доме; наверное, квартира ассоциировалась у него с погибшей семьей.
— Леш, — сказал я, — тебе надо спасти живое существо. Курицу. Ты же не откажешь мне, правда?
— Убирайся, — шепотом сказал Громов. — Господи, Кир, чего ты от меня хочешь? Ты и так поломал мне жизнь…
— Меньше пафоса, глупый Громов! — Я толкнул его в бок. — А курица эта, кстати, разумная.
Я опустил коробку на пол и открыл ее — несушка выглянула, вытянув шею, с любопытством посмотрела по сторонам и одобрительно закудахтала, но тут же замолчала, с сомнением разглядывая Лешу.
Я ее понимал. Если бы меня притащили в картонной коробке к чудищу, я бы тоже сомневался.
Громов обернулся и посмотрел на Лизу.
— П… — сказал он.
— Если ее найдут, то сразу прирежут. Или заберут на опыты, — сказал я. — А это разумная курица! Зовут Лиза. Лиза, это Алексей Громов! Громов, это Лиза.
Курица выбралась из коробки, подошла к Лешке и замерла. Черный катышек на ее боку слабо пульсировал; пахло заплесневевшим хлебом и пометом. Громов протянул руку и коснулся Лизиного клювика; курица не отстранилась.
— Дрессированная? — спросил он.
Курица мотнула головой.
— Черная Курица.
Мы обернулись, Лиза — тоже. Из кухни, держась рукой за стену, вышел Коля Громов; он был в поношенных серых джинсах и домашней клетчатой рубашке; глаза закрывали широкие черные очки, из-под которых выглядывали засохшие, вроде сосулек, капельки гноя. Лешка громко задышал за моей спиной и сказал, шмыгая большущим своим носом:
— Коленька, иди в зал. Сейчас я вернусь и дочитаю тебе книжку…
— Откуда ты знаешь, что она черная? — спросил я.
Мальчишка присел на корточки и позвал:
— Черная курица… иди ко мне!
Лиза настороженно шагнула к нему. Сделала еще шаг и еще и пустилась бегом. Они замерли друг против друга, не прикасаясь, не делая попытки сблизиться. Просто смотрели. Впрочем, Коля ничего не мог видеть.
Я сказал:
— Забавно. Встретились два нечеловеческих разума.
— Оставляй несушку и убирайся, — прошептал с угрозой Громов.
— С удовольствием. Я спешу. Потом зайду, ты не сомневайся, проведаю. И не забывай: ее зовут Лиза, и она любит, когда с ней в одной комнате кто-то курит!
— Что она ест?
— О, все подряд! Я даже колбасные обрезки ей давал — клюет!
— Хорошо.
Дверь захлопнулась за моей спиной.
— Подумаешь, — сказал я закрытой двери. Из-за закрытой двери никто не ответил, и тогда я сказал шепотом:— Лешка, прости…
На улице было все так же темно. При нулевой температуре отчего-то вздумал пойти снег, и мокрые снежинки, как пластилиновые, липли к щекам и подбородку. Бессонная ночь давала о себе знать: я чихал и тер распухший нос. Клял себя за то, что забыл взять платок.
До станции пришлось идти пешком. Было тихо и пустынно, но на полпути к станции мимо промчалась машина, в которой на весь квартал орала магнитола.
Окутанный клубами табачного дыма, автомобиль мчался вперед мимо тусклых ларьков и черных многоэтажек; водитель подпевал магнитоле и курил сигарету. Путь его усеивали окурки и пустые пивные банки. Водитель был крепко пьян и мчался вперед на скорости сто километров в час, а я шел по тротуару вслед за ним.
Я увидел его машину метров через триста; она стояла, передом «обняв» столб, а рядом суетились милиционеры с фонариками; водитель едва слышно стонал, зажатый между сиденьем и приборной панелью. Милиционеры безуспешно пытались его вытащить.
Я прошел мимо. Мне не нужны были неприятности.
На перроне народу оказалось всего ничего: два подвыпивших семейства. Из их разговора я узнал, что они гостили у кого-то в городе, пили несколько дней подряд, сегодня протрезвели и рассорились с хозяевами. Неподалеку примостился пожилой краснолицый мужичок в простецкой телогрейке, шерстяных штанах, валенках и буденовке на седой голове. Мужичок курил «приму» в мундштуке, сипло кашлял и сплевывал на блестящую рельсу.
Было холодно, и казалось еще холоднее от недосыпа. Я дрожал, притопывал на одном месте и кутался в куртку. Хвалил себя за то, что переодел дурацкую кожанку Игоря; за это же и корил — вдруг запомнят? Узнают? В голове возникла идея сжечь куртку после всего.
Потом подумал, что надо было бы пойти на главную, крытую, станцию: там теплее. Правда, тогда пришлось бы сделать изрядный крюк, а времени у меня оставалось совсем немного.
Поезд опаздывал, и я нервничал. Чтоб отвлечься, стал наблюдать за беспородной дворняжкой, которая барахталась в луже с той стороны монорельсовой дороги. Холода она не боялась, не боялась и изредка проезжающих по магистрали автомашин; гналась за ними с громким лаем метров десять, а потом возвращалась к луже. Уши ее превратились в лохматые сосульки, а с любопытной морды стекала жидкая грязь. Два фонаря величественно возвышались над лужей, которая расположилась точно посередке. Фонари бросали свет и на собачку, словно светильники из-за рампы. Псина, наверное, чувствовала себя в центре внимания, поэтому вылезать из лужи не собиралась и иногда поглядывала на нас — одобряем ли? Видим ли, какая она смелая? Готовы ли поклоняться? «Так и у людей, — подумал я. — Кажется, что мы в центре внимания, а на самом деле торчим посреди лужи и бессильно тявкаем на проносящуюся мимо жизнь».
Загорелся красный свет на светофоре; зашипело радио на станционной будочке, которую строители впихнули между брошенным вокзалом, пакгаузом и деревянным сортиром. Записанный на пленку голос предупредил, что приближается поезд, и не советовал выбегать на рельсы. Собачка встрепенулась, повела ушами-сосульками; поняла, видимо, что приближается кульминация, финальный, высочайший момент ее никчемной жизни. Лужа перестала быть источником вдохновения. Лаять на машины — это мелко, подумала отважная дворняжка.
И когда к станции, сигналя, приблизился блестящий синий поезд, дворняжка с разбега прыгнула на рельсу и даже успела тявкнуть разок, прежде чем ее растянуло кровавой полосой по глянцевой шпале метров на тридцать вперед.
Бабы в компании дружно взвизгнули; мужики кто промолчал, а кто загоготал. Тут же и помянули бесстрашную собачку, выпили за нее по глотку пива, не стукаясь. Старик с «примой» снял буденовку и молча перекрестился. Открылись двери, и мы поспешили в вагон.
В Левобережье было уже не так темно. А может быть, глаза привыкли к темноте. До рассвета оставалось минут сорок или около того. В стороне у кустов стояла все та же «волга». Мотор водитель приглушил. Он там случайно не замерз? Вроде нет. По крайней мере, из машины снова потянуло табаком, на этот раз с ментолом, а мертвые, как известно, не курят.
Продолжая кутаться в куртку, я прошлепал мимо «волги» и разбитого ларька. Миновал улицу и подъем, остановился в тени деревьев и прислушался. Возле общаги было тихо, милиционеров я тоже не заметил. Студенты отсыпались. Некоторые, наверное, в вытрезвителе.
Снега за ночь насыпало прилично; теперь он не таял, едва достигнув асфальта, а задерживался и успевал слежаться под ногами. Шагать по хрустящему снежку было приятно, вспоминалось детство.
Погрузившись в мысли, я тенью проскользнул к гаражу. Замер, прислушиваясь. Отсчитал в уме до ста и потянул за ручку: как хорошо, что мы не догадались запереть замок: сам бы я его ни за что не открыл. Разве что ломиком.
Нащупал сбоку выключатель и щелкнул им.
— Вот ты какая, с-ссука… — В бок меня пихнули несильно, но неожиданно. Я едва удержался на ногах; уперся локтем в стену и замер, разглядывая обидчика.
Обидчиков. Их было двое. Тот, который пихнул меня — долговязый лопоухий парнишка с головой, покрытой редким пушком, и Семен Панин собственной персоной. Панин стоял возле холодильника и демонстративно разглядывал Игоревы корочки.
— Ну что? Добегался? — спросил долговязый. Я узнал его голос: тот самый парнишка, который болтал с папашей-милиционером.
Интересно, как Панин успел добраться сюда раньше меня?
Долговязый нахохлился и прошелся передо мной гоголем, поигрывая битой. Зашипел яростно, что та гадюка:
— А я-то сразу и не допер… потом думаю, оба-на! А ведь замка на гараже не было! Сразу сюда… А ты… паспорт потерял?
Я кивнул. Поправил съехавшую набок шапку и попросил:
— Верните, пожалуйста. Обронил.
— Ах он обронил! — возмутился долговязый. — А кто Семке деньги вернет? Он на такси сюда примчался, когда я ему позвонил. Кто за водку деньги отдаст? За фотографию? Ты, сволочь, зачем фотку забрал?
— Отдам. Сколько с меня?
— Не он, — сказал вдруг Семен. Голос у него был спокойный, не то что у дружка.
— Чего?
— Паспорт не его. Приятеля, скорее всего.
Он посмотрел мне в глаза, и я поневоле вздрогнул — взгляд у Панина был холодный и расчетливый. Жестокий. Наслушавшись рассказов Лерочки, я представлял парня другим, забитым и жалким.
Панин прищурил правый глаз и наклонил голову, разглядывая меня.
— Я тебя видел где-то? — спросил он. Я напрягся, потому что взгляд его изменился, и изменился не в лучшую сторону.
— Вряд ли, — ответил я. — Послушайте, ребята, вышла ошибка, мы с приятелем моим…
— Работали на дизеле?
— Нет, я…
Он подошел ко мне вплотную и руками, расставив их в стороны, взял в капкан, уперся ладонями в стены, а я стоял, зажатый в угол, и беспомощно озирался. Лопоухий дружок Панина довольно пыхтел за его плечом; от него несло застарелым потом и жареным луком.
— В «Желтом клубе» я тебя видел, — удовлетворенно кивнул Панин. — Первого января. Вечером. Да?
— Не знаю, о чем ты…
Панин открыл дверцу холодильника и кивнул мне:
— А ну подойди.
— Ребята, да ладно вам, если надо, я заплачу…
— Подойди, я сказал.
Я сделал шаг к нему. Заглянул в холодильник и замер с открытым ртом. В холодильнике отсутствовала задняя стенка. Вместо нее сверху вниз стекала, масляно поблескивая, черная жижа. Не совсем ясно было, откуда она берется и куда стекает. Панин засунул в жижу руку по локоть и выдернул оттуда розу. Рот открылся у меня еще шире. Панин недовольно рыкнул, снова сунул руку в жижу и на этот раз достал гаечный ключ. Самое интересное, что при этом его рука и ключ оставались чистыми, хотя жижа была вполне материальной: она противно чавкала, когда Панин засовывал в нее руку.
— Где мой кастет? — не поворачиваясь, растягивая слова, поинтересовался Панин и кинул ключ обратно в жижу. Ключ провалился в нее, а в жиже в том месте надулся и лопнул пузырь; пахнуло метаном.
— Не знаю, — пробормотал я.
— Не к тебе обращаюсь!
— Не знаю, Сема… — уныло отвечал дружок Панина. — Разве его нет на месте?
— А зачем я тогда, по-твоему, тебя спрашиваю?
Долговязый помялся и протянул жалобно:
— Сема, дружище, тут такая беда приключилась… я вчера кастет взял — ну ты знаешь, на всякий случай, район, блин, тревожный…
— Опять перед Ингой красовался?
— …а папка меня встретил, ну и…
— Я с тобой потом разберусь, — пообещал ему Панин, снова сунул руку в жижу и достал гаечный ключ.
— Говоришь, не знаешь про «Желтый клуб»? Зато я знаю, — сказал Панин, поворачиваясь ко мне, — ты, сволочь, с Прокуроровым разговаривал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Толстая медсестра в крахмально-белом халате завезла Игореву каталку в лифт. Дверцы лифта сошлись. Я долго смотрел на них. Вспомнил вдруг, что последняя электричка на Левобережье была та, на которой мы туда поехали. То есть придется вставать рано утром и ехать, чтобы спасти Игорька.
Я обернулся и опять увидел медсестру, которая продолжала держать кисть больного и глядеть на часы. Она встрепенулась, будто почувствовала что-то, и посмотрела на меня. Я увидел, что она плачет.
— Что с ним? — спросил я тихо.
— Умер, — ответила она так же тихо, и мне показалось вдруг, что во всей больнице настала тишина, что мы с этой медсестрой одни живы, а все остальные умерли, и, сколько ни меряй им пульс, они все равно не оживут.
— Как вас зовут? — спросил я, чтобы не молчать, чтобы заполнить тишину хотя бы своим голосом.
— Лена, — сказала медсестра и прижала ладони к лицу, и я увидел, что она совсем еще молоденькая, и подумал, что она, наверное, испугалась, потому что впервые пощупала пульс и обнаружила, что пульса нет, а человек, который только что был жив, теперь мертв.
Я подошел к ней, тихонько обнял и шептал: «Леночка, успокойся, Ленка, Ленусик, Еленка». Она всхлипывала, а я искажал ее имя на все лады, пытаясь нащупать то искажение, которое успокоит ее, и она плакала все тише, значит, я нащупывал верные слова, значит, правильно искажал ее имя.
Потом он посмотрела на меня, легонько толкнула в грудь, отступила на шаг и сказала, вытирая слезы рукавом:
— Спасибо вам.
А я хотел подумать в очередной раз, какой я добрый и благородный и меняюсь в обратную сторону, но мне почему-то стало тошно от этих мыслей, я отогнал их и сказал:
— Пожалуйста.
Домой я вернулся в полпятого утра. По пути успел заехать в Игореву квартиру и забрать курицу.
Сонный и разбитый, спать так и не лег. Клетку с притихшей Лизой запихнул на антресоли. Воняющие пометом перышки разлетелись по всей комнате, и я чихал не переставая. Утирая нос, прошел в кабинет, где включил компьютер и проверил электронную почту. Пришло письмо от моих неведомых работодателей. В количестве одна штука.
Здравствуйте, уважаемый Полев!
Мы уже знаем, что вы посетили сомнительной репутации заведение «Желтый дом». Рады за вас и ждем отчета. Аванс переведен на вашу кредитную карточку. Никоим образом не принуждаем вас, можете не отчитываться. Но тогда аванс будет последним нашим капиталовложением, Кирилл.
Так не потеряйте же замечательный шанс!
Отчет должен быть подробным: что, когда и зачем. Не упустите ни малейшей детали; нас интересует абсолютно все!
С надеждой на взаимовыгодное сотрудничество!
P. S. Как вы уже догадались, жену вашу, Марию, мы не похищали. Однако это не значит, что подобного не случится в ближайшее время.
— Что за придурки меня окружают, — пробормотал я.
Глаза у меня слипались. Счет на карточке я так и не проверил. Звонить Машиной маме тоже не стал. Вырубил компьютер и пошел на кухню заваривать кофе.
МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ТРЕТЬЯ
Мэр глотал воду, которая сочилась из щели меж отполированных камней. Напившись, он потянулся, хрустнул шеей и спросил:
— Слушай, а почему ты решил бежать только после того, как я показал тебе зеркало?
Я сидел на металлическом уступе у решетки и грыз корочку хлеба, которую мы нашли в пустой камере километра три назад.
— Так почему? — спросил мэр, вытащил из-под ремешка пистолет и залюбовался им. Этот пистолет мы нашли в той же камере. Оружие мэр любил и мог любоваться им все время. Он любовался им, когда мы останавливались отдохнуть и на ходу. Натирал ствол рукавом, дышал на него и снова тер.
Я начинал тихонько ненавидеть мэра.
— Потому что увидел дату, — сказал я безразлично. — Двадцать второе апреля.
— Чего? — растерялся мэр.
— Потому и ушел. Не хочу двадцать второе апреля встретить в камере.
— Ты о чем вообще толкуешь?
— Забудь, — ответил я и проглотил корочку. Желудок встретил ее довольным урчанием.
Мэр пожал плечами и вернулся к пистолету. Подышал на рукоятку и протер ее рукавом. Улыбнулся своим мыслям, сплюнул. Снова подышал и снова протер.
Я сунул руку за пазуху и нащупал рукоятку своего пистолета. Вытащил его, посмотрел на вороненый ствол. Подышал на него.
Аккуратно протер рукавом.
Сплетение четвертое
СТРЕЛЬБА ПО ЖИВЫМ МИШЕНЯМ
Я тебе скажу, кто такой Тарантино. Тарантино — пистолет в моей руке у твоего виска, помноженный на те банальности, которые я сейчас тебе скажу.
Студент киношколы
Я постучал в дверь Громова сначала тихо, будто сомневаясь, стоит ли вообще стучать. Может, надеялся, что он не услышит.
Потом разозлился и стукнул сильнее. Краем глаза увидел, как мелькает огонек в глазке соседней квартиры: тетя Дина пост сдавать не собиралась. Я мысленно поздравил себя: не зря сунул Лизу в картонную коробку, иначе бы милиция уже спешила сюда.
— Кто там? — буркнул Леша из-за двери. Голос у него был злой и пропитый.
— Свои.
— Хватило наглости прийти?
— Открывай. Дело важное.
— На суде встретимся. Когда с твоей наглой рожи синяки сойдут.
— Да открой же! — Я врезал по двери ногой. — Думаешь, просто так пришел? А на суде я тебе все припомню, не переживай.
— Ну смотри…
Ключ повернулся в замке; с легким скрипом отворилась дверь. Леша выглядел неважно: спортивные штаны засалены, белая майка в жирных пятнах, а лицо напоминало сдувшийся алый шарик, зачем-то обросший жесткой щетиной. Глаза у Леши были красные, как у бешеного быка, а волосы через один — седые.
— Хреново выглядишь, — сообщил я ему.
— Ты еще хуже. Приперся, чтобы комплименты говорить?
Я протиснулся мимо Леши; картонная коробка неприятно надавила на бок. Громов подумал и захлопнул за мной дверь. Спросил, не оборачиваясь:
— Чего тебе?
В квартире у него было чисто и опрятно; похоже, забросив себя, Громов не забыл о порядке в доме; наверное, квартира ассоциировалась у него с погибшей семьей.
— Леш, — сказал я, — тебе надо спасти живое существо. Курицу. Ты же не откажешь мне, правда?
— Убирайся, — шепотом сказал Громов. — Господи, Кир, чего ты от меня хочешь? Ты и так поломал мне жизнь…
— Меньше пафоса, глупый Громов! — Я толкнул его в бок. — А курица эта, кстати, разумная.
Я опустил коробку на пол и открыл ее — несушка выглянула, вытянув шею, с любопытством посмотрела по сторонам и одобрительно закудахтала, но тут же замолчала, с сомнением разглядывая Лешу.
Я ее понимал. Если бы меня притащили в картонной коробке к чудищу, я бы тоже сомневался.
Громов обернулся и посмотрел на Лизу.
— П… — сказал он.
— Если ее найдут, то сразу прирежут. Или заберут на опыты, — сказал я. — А это разумная курица! Зовут Лиза. Лиза, это Алексей Громов! Громов, это Лиза.
Курица выбралась из коробки, подошла к Лешке и замерла. Черный катышек на ее боку слабо пульсировал; пахло заплесневевшим хлебом и пометом. Громов протянул руку и коснулся Лизиного клювика; курица не отстранилась.
— Дрессированная? — спросил он.
Курица мотнула головой.
— Черная Курица.
Мы обернулись, Лиза — тоже. Из кухни, держась рукой за стену, вышел Коля Громов; он был в поношенных серых джинсах и домашней клетчатой рубашке; глаза закрывали широкие черные очки, из-под которых выглядывали засохшие, вроде сосулек, капельки гноя. Лешка громко задышал за моей спиной и сказал, шмыгая большущим своим носом:
— Коленька, иди в зал. Сейчас я вернусь и дочитаю тебе книжку…
— Откуда ты знаешь, что она черная? — спросил я.
Мальчишка присел на корточки и позвал:
— Черная курица… иди ко мне!
Лиза настороженно шагнула к нему. Сделала еще шаг и еще и пустилась бегом. Они замерли друг против друга, не прикасаясь, не делая попытки сблизиться. Просто смотрели. Впрочем, Коля ничего не мог видеть.
Я сказал:
— Забавно. Встретились два нечеловеческих разума.
— Оставляй несушку и убирайся, — прошептал с угрозой Громов.
— С удовольствием. Я спешу. Потом зайду, ты не сомневайся, проведаю. И не забывай: ее зовут Лиза, и она любит, когда с ней в одной комнате кто-то курит!
— Что она ест?
— О, все подряд! Я даже колбасные обрезки ей давал — клюет!
— Хорошо.
Дверь захлопнулась за моей спиной.
— Подумаешь, — сказал я закрытой двери. Из-за закрытой двери никто не ответил, и тогда я сказал шепотом:— Лешка, прости…
На улице было все так же темно. При нулевой температуре отчего-то вздумал пойти снег, и мокрые снежинки, как пластилиновые, липли к щекам и подбородку. Бессонная ночь давала о себе знать: я чихал и тер распухший нос. Клял себя за то, что забыл взять платок.
До станции пришлось идти пешком. Было тихо и пустынно, но на полпути к станции мимо промчалась машина, в которой на весь квартал орала магнитола.
Окутанный клубами табачного дыма, автомобиль мчался вперед мимо тусклых ларьков и черных многоэтажек; водитель подпевал магнитоле и курил сигарету. Путь его усеивали окурки и пустые пивные банки. Водитель был крепко пьян и мчался вперед на скорости сто километров в час, а я шел по тротуару вслед за ним.
Я увидел его машину метров через триста; она стояла, передом «обняв» столб, а рядом суетились милиционеры с фонариками; водитель едва слышно стонал, зажатый между сиденьем и приборной панелью. Милиционеры безуспешно пытались его вытащить.
Я прошел мимо. Мне не нужны были неприятности.
На перроне народу оказалось всего ничего: два подвыпивших семейства. Из их разговора я узнал, что они гостили у кого-то в городе, пили несколько дней подряд, сегодня протрезвели и рассорились с хозяевами. Неподалеку примостился пожилой краснолицый мужичок в простецкой телогрейке, шерстяных штанах, валенках и буденовке на седой голове. Мужичок курил «приму» в мундштуке, сипло кашлял и сплевывал на блестящую рельсу.
Было холодно, и казалось еще холоднее от недосыпа. Я дрожал, притопывал на одном месте и кутался в куртку. Хвалил себя за то, что переодел дурацкую кожанку Игоря; за это же и корил — вдруг запомнят? Узнают? В голове возникла идея сжечь куртку после всего.
Потом подумал, что надо было бы пойти на главную, крытую, станцию: там теплее. Правда, тогда пришлось бы сделать изрядный крюк, а времени у меня оставалось совсем немного.
Поезд опаздывал, и я нервничал. Чтоб отвлечься, стал наблюдать за беспородной дворняжкой, которая барахталась в луже с той стороны монорельсовой дороги. Холода она не боялась, не боялась и изредка проезжающих по магистрали автомашин; гналась за ними с громким лаем метров десять, а потом возвращалась к луже. Уши ее превратились в лохматые сосульки, а с любопытной морды стекала жидкая грязь. Два фонаря величественно возвышались над лужей, которая расположилась точно посередке. Фонари бросали свет и на собачку, словно светильники из-за рампы. Псина, наверное, чувствовала себя в центре внимания, поэтому вылезать из лужи не собиралась и иногда поглядывала на нас — одобряем ли? Видим ли, какая она смелая? Готовы ли поклоняться? «Так и у людей, — подумал я. — Кажется, что мы в центре внимания, а на самом деле торчим посреди лужи и бессильно тявкаем на проносящуюся мимо жизнь».
Загорелся красный свет на светофоре; зашипело радио на станционной будочке, которую строители впихнули между брошенным вокзалом, пакгаузом и деревянным сортиром. Записанный на пленку голос предупредил, что приближается поезд, и не советовал выбегать на рельсы. Собачка встрепенулась, повела ушами-сосульками; поняла, видимо, что приближается кульминация, финальный, высочайший момент ее никчемной жизни. Лужа перестала быть источником вдохновения. Лаять на машины — это мелко, подумала отважная дворняжка.
И когда к станции, сигналя, приблизился блестящий синий поезд, дворняжка с разбега прыгнула на рельсу и даже успела тявкнуть разок, прежде чем ее растянуло кровавой полосой по глянцевой шпале метров на тридцать вперед.
Бабы в компании дружно взвизгнули; мужики кто промолчал, а кто загоготал. Тут же и помянули бесстрашную собачку, выпили за нее по глотку пива, не стукаясь. Старик с «примой» снял буденовку и молча перекрестился. Открылись двери, и мы поспешили в вагон.
В Левобережье было уже не так темно. А может быть, глаза привыкли к темноте. До рассвета оставалось минут сорок или около того. В стороне у кустов стояла все та же «волга». Мотор водитель приглушил. Он там случайно не замерз? Вроде нет. По крайней мере, из машины снова потянуло табаком, на этот раз с ментолом, а мертвые, как известно, не курят.
Продолжая кутаться в куртку, я прошлепал мимо «волги» и разбитого ларька. Миновал улицу и подъем, остановился в тени деревьев и прислушался. Возле общаги было тихо, милиционеров я тоже не заметил. Студенты отсыпались. Некоторые, наверное, в вытрезвителе.
Снега за ночь насыпало прилично; теперь он не таял, едва достигнув асфальта, а задерживался и успевал слежаться под ногами. Шагать по хрустящему снежку было приятно, вспоминалось детство.
Погрузившись в мысли, я тенью проскользнул к гаражу. Замер, прислушиваясь. Отсчитал в уме до ста и потянул за ручку: как хорошо, что мы не догадались запереть замок: сам бы я его ни за что не открыл. Разве что ломиком.
Нащупал сбоку выключатель и щелкнул им.
— Вот ты какая, с-ссука… — В бок меня пихнули несильно, но неожиданно. Я едва удержался на ногах; уперся локтем в стену и замер, разглядывая обидчика.
Обидчиков. Их было двое. Тот, который пихнул меня — долговязый лопоухий парнишка с головой, покрытой редким пушком, и Семен Панин собственной персоной. Панин стоял возле холодильника и демонстративно разглядывал Игоревы корочки.
— Ну что? Добегался? — спросил долговязый. Я узнал его голос: тот самый парнишка, который болтал с папашей-милиционером.
Интересно, как Панин успел добраться сюда раньше меня?
Долговязый нахохлился и прошелся передо мной гоголем, поигрывая битой. Зашипел яростно, что та гадюка:
— А я-то сразу и не допер… потом думаю, оба-на! А ведь замка на гараже не было! Сразу сюда… А ты… паспорт потерял?
Я кивнул. Поправил съехавшую набок шапку и попросил:
— Верните, пожалуйста. Обронил.
— Ах он обронил! — возмутился долговязый. — А кто Семке деньги вернет? Он на такси сюда примчался, когда я ему позвонил. Кто за водку деньги отдаст? За фотографию? Ты, сволочь, зачем фотку забрал?
— Отдам. Сколько с меня?
— Не он, — сказал вдруг Семен. Голос у него был спокойный, не то что у дружка.
— Чего?
— Паспорт не его. Приятеля, скорее всего.
Он посмотрел мне в глаза, и я поневоле вздрогнул — взгляд у Панина был холодный и расчетливый. Жестокий. Наслушавшись рассказов Лерочки, я представлял парня другим, забитым и жалким.
Панин прищурил правый глаз и наклонил голову, разглядывая меня.
— Я тебя видел где-то? — спросил он. Я напрягся, потому что взгляд его изменился, и изменился не в лучшую сторону.
— Вряд ли, — ответил я. — Послушайте, ребята, вышла ошибка, мы с приятелем моим…
— Работали на дизеле?
— Нет, я…
Он подошел ко мне вплотную и руками, расставив их в стороны, взял в капкан, уперся ладонями в стены, а я стоял, зажатый в угол, и беспомощно озирался. Лопоухий дружок Панина довольно пыхтел за его плечом; от него несло застарелым потом и жареным луком.
— В «Желтом клубе» я тебя видел, — удовлетворенно кивнул Панин. — Первого января. Вечером. Да?
— Не знаю, о чем ты…
Панин открыл дверцу холодильника и кивнул мне:
— А ну подойди.
— Ребята, да ладно вам, если надо, я заплачу…
— Подойди, я сказал.
Я сделал шаг к нему. Заглянул в холодильник и замер с открытым ртом. В холодильнике отсутствовала задняя стенка. Вместо нее сверху вниз стекала, масляно поблескивая, черная жижа. Не совсем ясно было, откуда она берется и куда стекает. Панин засунул в жижу руку по локоть и выдернул оттуда розу. Рот открылся у меня еще шире. Панин недовольно рыкнул, снова сунул руку в жижу и на этот раз достал гаечный ключ. Самое интересное, что при этом его рука и ключ оставались чистыми, хотя жижа была вполне материальной: она противно чавкала, когда Панин засовывал в нее руку.
— Где мой кастет? — не поворачиваясь, растягивая слова, поинтересовался Панин и кинул ключ обратно в жижу. Ключ провалился в нее, а в жиже в том месте надулся и лопнул пузырь; пахнуло метаном.
— Не знаю, — пробормотал я.
— Не к тебе обращаюсь!
— Не знаю, Сема… — уныло отвечал дружок Панина. — Разве его нет на месте?
— А зачем я тогда, по-твоему, тебя спрашиваю?
Долговязый помялся и протянул жалобно:
— Сема, дружище, тут такая беда приключилась… я вчера кастет взял — ну ты знаешь, на всякий случай, район, блин, тревожный…
— Опять перед Ингой красовался?
— …а папка меня встретил, ну и…
— Я с тобой потом разберусь, — пообещал ему Панин, снова сунул руку в жижу и достал гаечный ключ.
— Говоришь, не знаешь про «Желтый клуб»? Зато я знаю, — сказал Панин, поворачиваясь ко мне, — ты, сволочь, с Прокуроровым разговаривал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39