Хоть она и орала на меня в трубку вчера вечером. Но ведь я изменяюсь в обратную сторону. Хочу стать хорошим и мечтаю помочь как можно большему количеству людей.
— Извините, шеф, не могу сказать. Личное дело. Касалось оно только меня и Миш… господина Шутова. Но к смерти его это никакого отношения не имеет, честное слово!
— Думаешь, органам тоже не придется рассказывать? — поинтересовался Михалыч вроде как мягко, но я-то видел, что у него от нервного возбуждения дергается левое веко.
Стол чихнул и зачмокал губами, хотя, конечно, глупости это, потому что откуда у стола могут взяться губы?
— Думаю, до этого не дойдет, — сказал я, тактично не обращая внимания на чавканье.
— Ты себя зря не успокаивай: дойдет, и еще как дойдет. Много чего дойдет, а что не дойдет — додумают. Времена нынче смутные, а ты для подозрения самый подходящий объект. Пришел по блату. С Мишкой темные дела какие-то имел. Может, и в больницу пробрался под видом врача, уколол ему какую-то гадость. Или… — Шеф навис над столом, и в мою сторону отчетливо пахнуло запахом дорогого одеколона, уксуса и еще чем-то, едва уловимым, женскими духами, что ли. — Или тогда… в тот день, когда мы навещали Михаила Шутова. Когда ты был с ним наедине. Уколол что-то тайком, яд какой-то медленно действующий, а утром следующего дня Шутов умер. Могло так быть?
— На вскрытии определят! — сказал я громче, стараясь перекричать шмыгающий, чихающий и причмокивающий стол.
— Так ведь уже определили, мил ты человек, — ответил Михалыч, ухмыльнувшись, и снова откинулся в кресле. — Так оно и есть. Отравил кто-то нашего Шутова-а… да…да… да…
— Что «да»? — буркнул я. На меня навалилась апатия. Стало все равно. Прислушался к звукам на улице: ветер свистел в оконных щелях, по стеклу стучали дождевые капли; бумажки какие-то, газеты тащило над дорогой, ледяной дождь лепил их к потемневшим заборам и голым тополям. И ни птицы, ни белочки нигде не видать. А ведь вон там, за трамвайными рельсами, парк когда-то был. И белки с дерева на дерево скакали, и голуби летали, а я семечками их кормил и хлебными крошками. И гонял их по парку, опять, из воздушки насмерть бил, но не для того, чтоб пропитаться, а из спортивного интереса.
— Какое еще «да»? — строго спросил шеф.
— Вы сказали «да».
— Я не говорил «да», Полев! — отвечал шеф нарочно громко, потому что стол чихал и чертыхался женским голосом. Столу в нос попала соринка.
— Как пожелаете.
— О чем думаешь, Полев?
— Думаю, шеф, зачем вы мне это рассказываете.
— Потому что не верю я, что ты Шутова убил, — пожевав нижнюю губу, отвечал Михалыч. — Ты, может, и мелкий в чем-то человечек, эгоист — не спорь! — но не убийца. И хочу я дать тебе шанс… — Он вытянул из ящика стола машинописный лист, гелевую ручку, шлепнул их на стол и приказал: — Пиши.
— Чего писать? — Я вылупился на листок бумаги. Чистосердечное признание он, что ли. требует? Так и представлялось, как я пишу: «Такой-то, такой-то, находясь в каком-то там уме и чьей-то памяти, убил Шутова Михаила, с особой жестокостью и цинизмом. Истязал: чаще всего по почкам и печени бил, голову ботинком в горячий асфальт впечатывал, пока не превратилась она, голова эта, в арбуз раздутый, только внутри арбуза того была не вкусная сочная мякоть, а гной, мозги и кровь…»
Потом я представил, как отдаю признание Михалычу, как он прячет его в стол, достает револьвер и стреляет мне в сердце. Стреляет — а мне не больно. С удивлением смотрю вниз — провода торчат, шестеренки скрипят и искры вылетают. Так я — чертов робот!
Мне совсем подурнело.
— Что-что? Повторите, шеф!
Он нахмурился:
— Ты меня вообще-то слушаешь или нет?
— Задумался, шеф, простите.
— Перед тобой заявление об увольнении.
— Кого увольняют?
— Тебя, Полев.
— Чего-о? — Увольнение испугало меня еще больше, чем несостоявшееся признание, выстрел в сердце и чихающий стол.
— Единственный твой шанс спастись, — объяснил шеф терпеливо. — По бумагам ты «уволишься» еще до Нового года, до случая с Шутовым. За деньги, кстати, не волнуйся — компенсируем в полном размере. Среди народа я проведу разъяснительную работу — никто и не
пикнет.
Совсем растерявшись, я взял лист в руки.
Руки дрожали.
— Но…
— Хочешь, чтобы совсем плохо стало? — подняв левую бровь, спросил начальник. — Или как, Полев?
«Он играет, — подумал я. — Просто играет. Хочет, чтобы я ушел. Избавиться мечтает. После того случая в больничном туалете. Или и впрямь помогает? Черт подери…»
— Я тебе шанс даю, Полев! — повторил Михалыч. — А ты мнешься, как красная девица. Здоровый лоб, характеристику тебе напишем дай боже. Думаешь, не найдешь другую работу? За неделю найдешь. И получать будешь больше. У нас тут все-таки государственное учреждение. В коммерцию иди, Полев, загребай легкие денежки лопатой!
— Чего ж тогда все в коммерцию загребать не идут? — буркнул я, украдкой наступая на женские пальцы, которые высунулись из-под стола и шарили по полу, разыскивая, вероятно, помаду.
— Не идут те, у кого совесть осталась, — объяснил шеф, не обращая внимания на всхлипывающий стол. — И тупые. У тебя совести нет, а ум есть. Поэтому пиши.
И я послушно стал писать; под одобрительные кивки Михалыча; под шум сплит-системы; под тарахтенье дождя по стеклу и кровле. Под чавкающий и облизывающийся стол. Под позвякивание идиотского хрустального гуся в серванте. Под придушенный шепот Михалыча: «Да… да… да…»
Когда я захлопывал за собой дверь, из кабинета шефа послышалось:
— Милая, тебе понравилось, как я его уволил?
— Да, милый, это было очень возбуждающе…
— Котенок мой, ты тоже была великолепна…
— Спасибо, медвежоночек!
— Со столом, что ли, разговаривает? — буркнул я и внимательно оглядел пол. Монеток не было.
Иринкины глаза покраснели, а веки опухли. Когда я остановился против ее стола, она закрыла карточный пасьянс, который раскладывала на компьютере, и потянулась ко мне всем телом. А тело у нее было красивое, и полупрозрачная с широким воротом рубашечка подчеркивала самые соблазнительные изгибы. Серебряная цепочка, что пряталась в ложбинке между грудей, подстегивала воображение.
— Кирилл? Кирилл… что с вами?
Я остановился посреди комнаты, глупо разглядывая папоротник в кадке, который стоял на подоконнике за Иринкиной спиной. Идти мне было некуда. Разве что в бухгалтерию за расчетом.
Меня уволили. Маша уехала в горы с любовником. За мной охотятся придурки с паранормальными способностями. Мне надавал по мордасам сосед. Я выяснил, что существует денежный разум, о котором все, оказывается, знают, а я — нет.
— Вам плохо? — Она, кажется, не слышала. Сунула руку под стол, выдвинула ящичек и стала рыться в нем. — Вы бледный. Сердце? У меня тут где-то есть таблетки… валокордин, валидол, еще что-то… валерьянка. У меня кот раньше был, я для него держала. Он ее лизал и такой потешный становился!..
— Не надо! — Я неопределенно махнул рукой, будто дирижер, который забыл нужные движения.
— А насчет денежного разума — вы не один такой, — шептала Иринка. — Я сама, когда узнала, удивилась. Но еще больше удивилась, когда выяснилось, что крабовые палочки делают не из крабов, а из дешевой трески.
— М-да… — пробормотал я. — Чего только на свете не бывает. А про холодильную жижу, в которой вещи прячут, ничего не слышала?
— Что?
— Ладно, проехали. Ириш, ты мне лучше скажи, что ты делаешь… допустим, через два часа?
Рука ее замерла в ящичке, а сам ящичек пошел ходуном, стукаясь о низ столешницы.
— Я?
— Да, ты.
— Делаю?
— Именно так, — подтвердил я.
— Работаю.
— Но ведь можно хоть раз в жизни забыть о работе? Ради меня?
— Можно… — Ира потупилась, а бледные ее щечки зарумянились.
— Пойдешь со мной в кино? Я давно, очень давно не ходил в кино. Вот и… — Я замялся. — Вот и приглашаю тебя.
— Пойду, — без тени сомнения ответила она.
— Ладно, когда тебя устроит? Давай так: в два часа дня… нет, лучше в три встречаемся на Пушкинской у памятника. Идет?
— Идет, — пробормотала она, не поднимая глаз.
Я перешел на шепот:
— Ириш… можно интимный вопрос?
— Можно.
Ты зачем в меня влюбилась?
Она посмотрела мне в глаза:
— Влюбилась.
— Ы?
— Ой, я не то хотела сказать… вы первый здесь, на работе, вспомнили про мой день рождения. Год назад. И первый поздравили. Вот поэтому.
— Понятно, — пробормотал я, отводя взгляд. Замялся, не зная, что сказать. Потом сказал: — Я знал… в принципе. Думал, вдруг еще какая причина. Впрочем, ладно. Пора мне.
— Хорошо.
— Итак, через два… два с половиной часа встречаемся?
— Да.
Я развернулся, а она сказала мне в спину:
— Я буду ждать вас до вечера. Будто уверена была, что опоздаю.
Выйдя от шефа, я повернул в кабинет к своим бывшим подчиненным. При моем появления разговор сошел на нет, а в воздухе запахло скорой революцией. Предчувствуют что-то, сволочная порода.
— Итак, друзья мои, — сказал я, направляясь к свободному компьютеру. — У меня для вас есть приятные новости.
— К нам не едет ревизор? — сострил кто-то осторожно и фыркнул. Фыркнул тихо и незаметно, и я даже не сумел понять, кто же это там фыркает.
— Не едет, — подтвердил я. — Но новость эта не главная.
Компьютер был включен. Я залез под стол и, надышавшись пылью, подключил к системному блоку флэшку. Поднялся, стряхивая пыль с колен, сел в кресло и, управляя сенсором, открыл папку с запароленными панинскими архивами.
— Все мы сейчас огорчены смертью нашего коллеги, Михаила Шутова, — сказал я с неуместным пафосом, сообразил, что пафос не просто неуместен, но и пошл, потому продолжил в том же духе: — Все мы переживаем. И кажется нам, что темная полоса в жизни будет тянуться и тянуться до бесконечности.
Я попытался «затуманить» зрение, внимательно разглядывая архивы. Сначала на мониторе вместо заставки-одуванчики в цвету — появилась голая женщина, но я помотал головой, и женщина исчезла, зато проявились бордовые буквы. Они медленно выступали из тумана и превращались в женское имя.
— Но это не так. Не может вечно тянуться темная полоса. Тучи расступятся. Выглянет солнышко. Злодеи умрут. Авторы нескончаемых женских сериалов попадут в ад. Мяса хватит на всех. Дохлые голуби восстанут из могил. И будет хорошо. Знаете почему?
Женское имя было такое: «Алиса». Я набрал имя как пароль для архива. Подошло. Архив раскрылся. Внутри оказались файлы с текстом.
— Потому что в мире, где есть дьявол, есть и Бог. И…
Мои бывшие подчиненные зашушукались. Они не понимали, что происходит с их строгим боссом. Я и сам не понимал.
— А ну заткнитесь все! Так вот, в мире, где существует Бог, не может быть все и всегда плохо. Даже если вы кричите «Бога нет» ему в лицо. Даже если вы кричите Богу, что он испортил вам жизнь, как делает мой сосед, Алексей Громов. И вот вам хорошая новость — я увольняюсь. Не буду больше вас третировать и унижать. Не буду подшучивать и заставлять работать. Вам повезло, друзья мои. Радуйтесь.
Текста было много. То были стихи, которые Панин посвящал своей возлюбленной, Алисе Горевой. Той самой, которая была талисманом для Лерочки.
«Как лань изящная прекрасна… и покраснели вдруг ланиты… и холодильные магниты, и жижа черная в устах».
«Тьфу», — подумал я.
— А при чем тут ваше увольнение и Бог? — спросил кто-то и фыркнул. Я выглянул из-за монитора, надеясь понять, кто же там фырчит на каждую мою фразу, но лица коллег были чисты и непорочны. Может быть, фырканье — это что-то вроде всемирного фырчащего разума и возникает само по себе?
— Кто-нибудь что-нибудь знает о холодильной жиже? — спросил я громко.
Мне не ответили.
Я вернулся к компьютеру и ловким движением руки удалил архив. Оторвал взгляд от монитора; коллеги все как один глядели на меня. Не верили. Кто-то с трудом сдерживал радостную улыбку. «Ублюдки, — подумал я с безразличием. — Думаете, станет лучше? Верите в нового доброго царя?»
Они верили. Перемигивались и шептали друг другу:
— А что я вам говорил?
И фыркали. Все, как один, фыркали. И ради этих сволочей я пытался исправиться? То есть, конечно, я пытался исправиться ради всех людей, но эти сволочи ведь тоже люди. Получается, конкретно ради них я зря пытался исправиться!
— Прощайте, — сказал я, вставая.
Когда я выходил из кабинета, за спиной зазвенели рюмки. Кто-то кричал что-то веселое, но я не мог сообразить, что именно, потому что в ушах звенело, а в висках стучало.
Наверное, то был тост.
Я торопился покинуть Институт Морали. Я мечтал забыть о несчастных женщинах и девушках, которые перед камерами раздеваются, занимаются любовью с животными и жрут дерьмо. Я не хотел знать, что бывшие коллеги кричат мне вслед. Не хотел знать, откуда у них взялась выпивка. Наверное, приготовили заранее, надеясь на подобный исход. Уроды.
Добрый вахтер Семеныч справился о том, куда я ухожу и не приболел ли. Я ускорил шаг и прошел мимо, не ответив. Я как последняя скотина хлопнул перед носом Семеныча дверью и побежал к лифту. Меня лихорадило. Кажется, поднялась температура. Я судорожно шмыгал носом, потому что казалось, будто вот-вот пойдет кровь. Внизу Полина Ильинична, облокотившись о столешницу, слушала классическую музыку. Глаза она закрыла и качала седой головой из стороны в сторону. Наверное, от удовольствия. Когда я постучал костяшками пальцев о столешницу, старушка очнулась и радостно улыбнулась:
— А, Кирилл! Уже уходите? Что-то срочное?
— Полина Ильинична, — процедил я сквозь зубы, — что с вами сталось? Несколько дней назад вы были сущей ведьмой!
— Исправляюсь. — Старушка скромно потупилась. — Все равно помирать скоро, так хоть напоследок добренькой побуду. Тебе спасибо, Кирилка, образумил старую.
— Двадцать семь лет, двадцать три дня и три часа — стукнуло в мозгу. Именно столько ей осталось.
— Нескоро помирать, не волнуйтесь, — промямлил я, забирая из трясущихся старческих рук куртку. — Можете еще людям жизнь попортить.
Она, улыбаясь, качала головой.
— Все шутишь, Кирилка? Ты бы лучше шарфик прикупил, простудишься ведь! Ишь какой бледный. Случилось что?
— Ым-м, — ответил я и побежал через холл на улицу.
На улице потеплело; асфальт был мокрый и чистый, а на обочине таял снег и грязными рыхлыми кучами скапливался у деревьев. Люди ходили хмурые и почему-то жались к стенам. На перекрестках стояли милиционеры. Чаще, чем раньше, по улицам мчали автомобили с мигалками, а один раз проехал военный грузовик, в кузове которого сидели солдаты с автоматами. Солдаты зубоскалили и орали матерную песню. В руках у них мелькали фляжки. Судя по радостным солдатским физиономиям, во фляжках было спиртное.
Я решил навестить Игорька. Все равно делать больше нечего. Но переться пешком через весь город я не хотел и решил потратиться. Пошел к автобусной остановке, до которой, против обыкновения, добрался не через десять минут, а спустя полчаса. Милиция не дремала и на каждом повороте останавливала меня и придирчиво разглядывала паспорт. Доставалась порция подозрительных взглядов и синяку.
— Синячок откуда-с заимели?
— Шел. Упал. Потерял сознание. Очнулся — синяк. Ничего не помню.
— Шутник, — рычал в ответ сержантик, теряя вежливый тон. — Хочешь, закрою суток на тридцать? В городе военное положение с минуты на минуту объявят, ты и пикнуть не посмеешь!
— Извините, товарищ милиционер, нервы сдают. Третий раз спрашивают одно и то же.
— Надо будет — и в десятый ответишь, — бурчал в ответ мент, но паспорт возвращал.
Наконец-то мне удалось свернуть с Ленина и по спуску Герцена протопать к автобусной остановке. Здесь было полно народа, в основном женщин. Кто-то нервно курил, кто-то травил анекдоты, а бабушки пересказывали друг другу новости о террористах в Левобережье, крестились и с надеждой поглядывали на милиционеров, которые, зябко кутаясь в куртки, мостились поближе к воротам завода напротив. От ворот шло ровное тепло.
На остановке на скамеечке спал бомж в черном ватнике и рваных валенках; под скамейкой валялась шапка-ушанка.
Может быть, бомж не спал. Может, умер. Я не знал. Мне было все равно. Мой мир рухнул, и мысленно я видел себя на месте бомжа.
Ничто не могло мне помочь, ничто уже не поможет.
«Я ненавижу свою работу, — говорил я себе. — Все в порядке. Случилось то, что должно было случиться. Успокойся, Киря. Сожми губы в ниточку и смотри на небо. На небо можно глядеть вечно и ни о чем не думать примерно полчаса. Так что заткнись и смотри».
Я вздохнул и заметил вдруг, что из-под ушанки бомжа выглядывает краешек купюры; метнулся к ней, вынул денежку, но это оказался обычный червонец, причем он явно принадлежал бомжу, потому что тот сразу же открыл глаза и заорал:
— Караул! Грабят!
Люди стали оборачиваться. Напряглись милиционеры. Пришлось успокаивать бомжа полтинником. Он сунул бумажку за пазуху, поправил ушанку и снова уснул.
Автобус подъехал минут через пятнадцать — редкая удача! — был он уже забит под завязку и ехал медленно-медленно, от покрытых сухой коркой грязи боков воняло соляркой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Извините, шеф, не могу сказать. Личное дело. Касалось оно только меня и Миш… господина Шутова. Но к смерти его это никакого отношения не имеет, честное слово!
— Думаешь, органам тоже не придется рассказывать? — поинтересовался Михалыч вроде как мягко, но я-то видел, что у него от нервного возбуждения дергается левое веко.
Стол чихнул и зачмокал губами, хотя, конечно, глупости это, потому что откуда у стола могут взяться губы?
— Думаю, до этого не дойдет, — сказал я, тактично не обращая внимания на чавканье.
— Ты себя зря не успокаивай: дойдет, и еще как дойдет. Много чего дойдет, а что не дойдет — додумают. Времена нынче смутные, а ты для подозрения самый подходящий объект. Пришел по блату. С Мишкой темные дела какие-то имел. Может, и в больницу пробрался под видом врача, уколол ему какую-то гадость. Или… — Шеф навис над столом, и в мою сторону отчетливо пахнуло запахом дорогого одеколона, уксуса и еще чем-то, едва уловимым, женскими духами, что ли. — Или тогда… в тот день, когда мы навещали Михаила Шутова. Когда ты был с ним наедине. Уколол что-то тайком, яд какой-то медленно действующий, а утром следующего дня Шутов умер. Могло так быть?
— На вскрытии определят! — сказал я громче, стараясь перекричать шмыгающий, чихающий и причмокивающий стол.
— Так ведь уже определили, мил ты человек, — ответил Михалыч, ухмыльнувшись, и снова откинулся в кресле. — Так оно и есть. Отравил кто-то нашего Шутова-а… да…да… да…
— Что «да»? — буркнул я. На меня навалилась апатия. Стало все равно. Прислушался к звукам на улице: ветер свистел в оконных щелях, по стеклу стучали дождевые капли; бумажки какие-то, газеты тащило над дорогой, ледяной дождь лепил их к потемневшим заборам и голым тополям. И ни птицы, ни белочки нигде не видать. А ведь вон там, за трамвайными рельсами, парк когда-то был. И белки с дерева на дерево скакали, и голуби летали, а я семечками их кормил и хлебными крошками. И гонял их по парку, опять, из воздушки насмерть бил, но не для того, чтоб пропитаться, а из спортивного интереса.
— Какое еще «да»? — строго спросил шеф.
— Вы сказали «да».
— Я не говорил «да», Полев! — отвечал шеф нарочно громко, потому что стол чихал и чертыхался женским голосом. Столу в нос попала соринка.
— Как пожелаете.
— О чем думаешь, Полев?
— Думаю, шеф, зачем вы мне это рассказываете.
— Потому что не верю я, что ты Шутова убил, — пожевав нижнюю губу, отвечал Михалыч. — Ты, может, и мелкий в чем-то человечек, эгоист — не спорь! — но не убийца. И хочу я дать тебе шанс… — Он вытянул из ящика стола машинописный лист, гелевую ручку, шлепнул их на стол и приказал: — Пиши.
— Чего писать? — Я вылупился на листок бумаги. Чистосердечное признание он, что ли. требует? Так и представлялось, как я пишу: «Такой-то, такой-то, находясь в каком-то там уме и чьей-то памяти, убил Шутова Михаила, с особой жестокостью и цинизмом. Истязал: чаще всего по почкам и печени бил, голову ботинком в горячий асфальт впечатывал, пока не превратилась она, голова эта, в арбуз раздутый, только внутри арбуза того была не вкусная сочная мякоть, а гной, мозги и кровь…»
Потом я представил, как отдаю признание Михалычу, как он прячет его в стол, достает револьвер и стреляет мне в сердце. Стреляет — а мне не больно. С удивлением смотрю вниз — провода торчат, шестеренки скрипят и искры вылетают. Так я — чертов робот!
Мне совсем подурнело.
— Что-что? Повторите, шеф!
Он нахмурился:
— Ты меня вообще-то слушаешь или нет?
— Задумался, шеф, простите.
— Перед тобой заявление об увольнении.
— Кого увольняют?
— Тебя, Полев.
— Чего-о? — Увольнение испугало меня еще больше, чем несостоявшееся признание, выстрел в сердце и чихающий стол.
— Единственный твой шанс спастись, — объяснил шеф терпеливо. — По бумагам ты «уволишься» еще до Нового года, до случая с Шутовым. За деньги, кстати, не волнуйся — компенсируем в полном размере. Среди народа я проведу разъяснительную работу — никто и не
пикнет.
Совсем растерявшись, я взял лист в руки.
Руки дрожали.
— Но…
— Хочешь, чтобы совсем плохо стало? — подняв левую бровь, спросил начальник. — Или как, Полев?
«Он играет, — подумал я. — Просто играет. Хочет, чтобы я ушел. Избавиться мечтает. После того случая в больничном туалете. Или и впрямь помогает? Черт подери…»
— Я тебе шанс даю, Полев! — повторил Михалыч. — А ты мнешься, как красная девица. Здоровый лоб, характеристику тебе напишем дай боже. Думаешь, не найдешь другую работу? За неделю найдешь. И получать будешь больше. У нас тут все-таки государственное учреждение. В коммерцию иди, Полев, загребай легкие денежки лопатой!
— Чего ж тогда все в коммерцию загребать не идут? — буркнул я, украдкой наступая на женские пальцы, которые высунулись из-под стола и шарили по полу, разыскивая, вероятно, помаду.
— Не идут те, у кого совесть осталась, — объяснил шеф, не обращая внимания на всхлипывающий стол. — И тупые. У тебя совести нет, а ум есть. Поэтому пиши.
И я послушно стал писать; под одобрительные кивки Михалыча; под шум сплит-системы; под тарахтенье дождя по стеклу и кровле. Под чавкающий и облизывающийся стол. Под позвякивание идиотского хрустального гуся в серванте. Под придушенный шепот Михалыча: «Да… да… да…»
Когда я захлопывал за собой дверь, из кабинета шефа послышалось:
— Милая, тебе понравилось, как я его уволил?
— Да, милый, это было очень возбуждающе…
— Котенок мой, ты тоже была великолепна…
— Спасибо, медвежоночек!
— Со столом, что ли, разговаривает? — буркнул я и внимательно оглядел пол. Монеток не было.
Иринкины глаза покраснели, а веки опухли. Когда я остановился против ее стола, она закрыла карточный пасьянс, который раскладывала на компьютере, и потянулась ко мне всем телом. А тело у нее было красивое, и полупрозрачная с широким воротом рубашечка подчеркивала самые соблазнительные изгибы. Серебряная цепочка, что пряталась в ложбинке между грудей, подстегивала воображение.
— Кирилл? Кирилл… что с вами?
Я остановился посреди комнаты, глупо разглядывая папоротник в кадке, который стоял на подоконнике за Иринкиной спиной. Идти мне было некуда. Разве что в бухгалтерию за расчетом.
Меня уволили. Маша уехала в горы с любовником. За мной охотятся придурки с паранормальными способностями. Мне надавал по мордасам сосед. Я выяснил, что существует денежный разум, о котором все, оказывается, знают, а я — нет.
— Вам плохо? — Она, кажется, не слышала. Сунула руку под стол, выдвинула ящичек и стала рыться в нем. — Вы бледный. Сердце? У меня тут где-то есть таблетки… валокордин, валидол, еще что-то… валерьянка. У меня кот раньше был, я для него держала. Он ее лизал и такой потешный становился!..
— Не надо! — Я неопределенно махнул рукой, будто дирижер, который забыл нужные движения.
— А насчет денежного разума — вы не один такой, — шептала Иринка. — Я сама, когда узнала, удивилась. Но еще больше удивилась, когда выяснилось, что крабовые палочки делают не из крабов, а из дешевой трески.
— М-да… — пробормотал я. — Чего только на свете не бывает. А про холодильную жижу, в которой вещи прячут, ничего не слышала?
— Что?
— Ладно, проехали. Ириш, ты мне лучше скажи, что ты делаешь… допустим, через два часа?
Рука ее замерла в ящичке, а сам ящичек пошел ходуном, стукаясь о низ столешницы.
— Я?
— Да, ты.
— Делаю?
— Именно так, — подтвердил я.
— Работаю.
— Но ведь можно хоть раз в жизни забыть о работе? Ради меня?
— Можно… — Ира потупилась, а бледные ее щечки зарумянились.
— Пойдешь со мной в кино? Я давно, очень давно не ходил в кино. Вот и… — Я замялся. — Вот и приглашаю тебя.
— Пойду, — без тени сомнения ответила она.
— Ладно, когда тебя устроит? Давай так: в два часа дня… нет, лучше в три встречаемся на Пушкинской у памятника. Идет?
— Идет, — пробормотала она, не поднимая глаз.
Я перешел на шепот:
— Ириш… можно интимный вопрос?
— Можно.
Ты зачем в меня влюбилась?
Она посмотрела мне в глаза:
— Влюбилась.
— Ы?
— Ой, я не то хотела сказать… вы первый здесь, на работе, вспомнили про мой день рождения. Год назад. И первый поздравили. Вот поэтому.
— Понятно, — пробормотал я, отводя взгляд. Замялся, не зная, что сказать. Потом сказал: — Я знал… в принципе. Думал, вдруг еще какая причина. Впрочем, ладно. Пора мне.
— Хорошо.
— Итак, через два… два с половиной часа встречаемся?
— Да.
Я развернулся, а она сказала мне в спину:
— Я буду ждать вас до вечера. Будто уверена была, что опоздаю.
Выйдя от шефа, я повернул в кабинет к своим бывшим подчиненным. При моем появления разговор сошел на нет, а в воздухе запахло скорой революцией. Предчувствуют что-то, сволочная порода.
— Итак, друзья мои, — сказал я, направляясь к свободному компьютеру. — У меня для вас есть приятные новости.
— К нам не едет ревизор? — сострил кто-то осторожно и фыркнул. Фыркнул тихо и незаметно, и я даже не сумел понять, кто же это там фыркает.
— Не едет, — подтвердил я. — Но новость эта не главная.
Компьютер был включен. Я залез под стол и, надышавшись пылью, подключил к системному блоку флэшку. Поднялся, стряхивая пыль с колен, сел в кресло и, управляя сенсором, открыл папку с запароленными панинскими архивами.
— Все мы сейчас огорчены смертью нашего коллеги, Михаила Шутова, — сказал я с неуместным пафосом, сообразил, что пафос не просто неуместен, но и пошл, потому продолжил в том же духе: — Все мы переживаем. И кажется нам, что темная полоса в жизни будет тянуться и тянуться до бесконечности.
Я попытался «затуманить» зрение, внимательно разглядывая архивы. Сначала на мониторе вместо заставки-одуванчики в цвету — появилась голая женщина, но я помотал головой, и женщина исчезла, зато проявились бордовые буквы. Они медленно выступали из тумана и превращались в женское имя.
— Но это не так. Не может вечно тянуться темная полоса. Тучи расступятся. Выглянет солнышко. Злодеи умрут. Авторы нескончаемых женских сериалов попадут в ад. Мяса хватит на всех. Дохлые голуби восстанут из могил. И будет хорошо. Знаете почему?
Женское имя было такое: «Алиса». Я набрал имя как пароль для архива. Подошло. Архив раскрылся. Внутри оказались файлы с текстом.
— Потому что в мире, где есть дьявол, есть и Бог. И…
Мои бывшие подчиненные зашушукались. Они не понимали, что происходит с их строгим боссом. Я и сам не понимал.
— А ну заткнитесь все! Так вот, в мире, где существует Бог, не может быть все и всегда плохо. Даже если вы кричите «Бога нет» ему в лицо. Даже если вы кричите Богу, что он испортил вам жизнь, как делает мой сосед, Алексей Громов. И вот вам хорошая новость — я увольняюсь. Не буду больше вас третировать и унижать. Не буду подшучивать и заставлять работать. Вам повезло, друзья мои. Радуйтесь.
Текста было много. То были стихи, которые Панин посвящал своей возлюбленной, Алисе Горевой. Той самой, которая была талисманом для Лерочки.
«Как лань изящная прекрасна… и покраснели вдруг ланиты… и холодильные магниты, и жижа черная в устах».
«Тьфу», — подумал я.
— А при чем тут ваше увольнение и Бог? — спросил кто-то и фыркнул. Я выглянул из-за монитора, надеясь понять, кто же там фырчит на каждую мою фразу, но лица коллег были чисты и непорочны. Может быть, фырканье — это что-то вроде всемирного фырчащего разума и возникает само по себе?
— Кто-нибудь что-нибудь знает о холодильной жиже? — спросил я громко.
Мне не ответили.
Я вернулся к компьютеру и ловким движением руки удалил архив. Оторвал взгляд от монитора; коллеги все как один глядели на меня. Не верили. Кто-то с трудом сдерживал радостную улыбку. «Ублюдки, — подумал я с безразличием. — Думаете, станет лучше? Верите в нового доброго царя?»
Они верили. Перемигивались и шептали друг другу:
— А что я вам говорил?
И фыркали. Все, как один, фыркали. И ради этих сволочей я пытался исправиться? То есть, конечно, я пытался исправиться ради всех людей, но эти сволочи ведь тоже люди. Получается, конкретно ради них я зря пытался исправиться!
— Прощайте, — сказал я, вставая.
Когда я выходил из кабинета, за спиной зазвенели рюмки. Кто-то кричал что-то веселое, но я не мог сообразить, что именно, потому что в ушах звенело, а в висках стучало.
Наверное, то был тост.
Я торопился покинуть Институт Морали. Я мечтал забыть о несчастных женщинах и девушках, которые перед камерами раздеваются, занимаются любовью с животными и жрут дерьмо. Я не хотел знать, что бывшие коллеги кричат мне вслед. Не хотел знать, откуда у них взялась выпивка. Наверное, приготовили заранее, надеясь на подобный исход. Уроды.
Добрый вахтер Семеныч справился о том, куда я ухожу и не приболел ли. Я ускорил шаг и прошел мимо, не ответив. Я как последняя скотина хлопнул перед носом Семеныча дверью и побежал к лифту. Меня лихорадило. Кажется, поднялась температура. Я судорожно шмыгал носом, потому что казалось, будто вот-вот пойдет кровь. Внизу Полина Ильинична, облокотившись о столешницу, слушала классическую музыку. Глаза она закрыла и качала седой головой из стороны в сторону. Наверное, от удовольствия. Когда я постучал костяшками пальцев о столешницу, старушка очнулась и радостно улыбнулась:
— А, Кирилл! Уже уходите? Что-то срочное?
— Полина Ильинична, — процедил я сквозь зубы, — что с вами сталось? Несколько дней назад вы были сущей ведьмой!
— Исправляюсь. — Старушка скромно потупилась. — Все равно помирать скоро, так хоть напоследок добренькой побуду. Тебе спасибо, Кирилка, образумил старую.
— Двадцать семь лет, двадцать три дня и три часа — стукнуло в мозгу. Именно столько ей осталось.
— Нескоро помирать, не волнуйтесь, — промямлил я, забирая из трясущихся старческих рук куртку. — Можете еще людям жизнь попортить.
Она, улыбаясь, качала головой.
— Все шутишь, Кирилка? Ты бы лучше шарфик прикупил, простудишься ведь! Ишь какой бледный. Случилось что?
— Ым-м, — ответил я и побежал через холл на улицу.
На улице потеплело; асфальт был мокрый и чистый, а на обочине таял снег и грязными рыхлыми кучами скапливался у деревьев. Люди ходили хмурые и почему-то жались к стенам. На перекрестках стояли милиционеры. Чаще, чем раньше, по улицам мчали автомобили с мигалками, а один раз проехал военный грузовик, в кузове которого сидели солдаты с автоматами. Солдаты зубоскалили и орали матерную песню. В руках у них мелькали фляжки. Судя по радостным солдатским физиономиям, во фляжках было спиртное.
Я решил навестить Игорька. Все равно делать больше нечего. Но переться пешком через весь город я не хотел и решил потратиться. Пошел к автобусной остановке, до которой, против обыкновения, добрался не через десять минут, а спустя полчаса. Милиция не дремала и на каждом повороте останавливала меня и придирчиво разглядывала паспорт. Доставалась порция подозрительных взглядов и синяку.
— Синячок откуда-с заимели?
— Шел. Упал. Потерял сознание. Очнулся — синяк. Ничего не помню.
— Шутник, — рычал в ответ сержантик, теряя вежливый тон. — Хочешь, закрою суток на тридцать? В городе военное положение с минуты на минуту объявят, ты и пикнуть не посмеешь!
— Извините, товарищ милиционер, нервы сдают. Третий раз спрашивают одно и то же.
— Надо будет — и в десятый ответишь, — бурчал в ответ мент, но паспорт возвращал.
Наконец-то мне удалось свернуть с Ленина и по спуску Герцена протопать к автобусной остановке. Здесь было полно народа, в основном женщин. Кто-то нервно курил, кто-то травил анекдоты, а бабушки пересказывали друг другу новости о террористах в Левобережье, крестились и с надеждой поглядывали на милиционеров, которые, зябко кутаясь в куртки, мостились поближе к воротам завода напротив. От ворот шло ровное тепло.
На остановке на скамеечке спал бомж в черном ватнике и рваных валенках; под скамейкой валялась шапка-ушанка.
Может быть, бомж не спал. Может, умер. Я не знал. Мне было все равно. Мой мир рухнул, и мысленно я видел себя на месте бомжа.
Ничто не могло мне помочь, ничто уже не поможет.
«Я ненавижу свою работу, — говорил я себе. — Все в порядке. Случилось то, что должно было случиться. Успокойся, Киря. Сожми губы в ниточку и смотри на небо. На небо можно глядеть вечно и ни о чем не думать примерно полчаса. Так что заткнись и смотри».
Я вздохнул и заметил вдруг, что из-под ушанки бомжа выглядывает краешек купюры; метнулся к ней, вынул денежку, но это оказался обычный червонец, причем он явно принадлежал бомжу, потому что тот сразу же открыл глаза и заорал:
— Караул! Грабят!
Люди стали оборачиваться. Напряглись милиционеры. Пришлось успокаивать бомжа полтинником. Он сунул бумажку за пазуху, поправил ушанку и снова уснул.
Автобус подъехал минут через пятнадцать — редкая удача! — был он уже забит под завязку и ехал медленно-медленно, от покрытых сухой коркой грязи боков воняло соляркой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39