Лишь бы не надо было говорить, а тем более — слушать.
— Кирилл! Кирилл Иванович!
До дня ее рождения сто девяносто пять дней.
Сейчас на Лерочке курточка белого цвета; когда-то белоснежная, она сейчас кажется серой; голову Валерии прикрывает смешная черно-белая шапочка с двумя помпончиками, как у шута. Матерчатые шарики весело прыгают из стороны в сторону, пока Лера торопливо шагает ко мне. Глаза у нее серьезные, а на лбу прямо между бровей появилась сердитая морщинка. В левой руке ее тлеет недокуренная сигарета, тонкая как спичка. Что-то дорогое и модное с фильтром, который стопроцентно задерживает никотин и смолы.
Закуривая дорогую сигарету, вы чаще всего платите за удовольствие курить бумагу.
— Привет, Лерочка, — сказал я тихо, когда она остановилась рядом.
— Лерочкой меня отец звал, — нахмурилась она и отвернулась; молчала, со злостью разглядывая серую больничную стену. Потом затянулась и сердито топнула кроссовкой. Грязь брызнула во все стороны, и часть ее осела на моей штанине. Как обычно.
Я вздохнул.
— Извини… Валерия.
— Вы их видели, да? — Она повернулась ко мне.
— Кого? — спросил я и поднял лицо к небу. Небо было похоже на простоквашу: такое же белое и мерзкое, как та простокваша, которая стоит в моем холодильнике, которая когда-то была молоком. И где-то в глубинах этого стылого неба родилась капелька; рождена она была для того, чтобы стукнуть меня по лбу, скатиться по переносице к скулам, свернуть и попасть в рот.
— Маму и этого… — Лера замолчала. Снова затянулась, подержала дым во рту и выпустила. Дым тянулся к ее ноздрям и растворялся во влажном холодном воздухе.
— Будешь курить не затягиваясь, получишь рак губы, — сказал я.
Она посмотрела с иронией:
— А если буду затягиваться, получу рак легких? Небогатый выбор.
— С чего ты решила, что я их видел?
— Следила. Они пошли в туалет. А потом — сразу — вышли вы. И я тогда спустилась сюда. — Губы у девчонки задрожали. Она посмотрела вверх на простоквашное небо и прошептала: — Какое ужасное сегодня небо. Оно похоже на…
— На простоквашу, — сказал я, удивляясь, как схожи наши мысли.
— Совсем нет, — возразила Л ера. — С чего вы решили? Что за глупости? Оно похоже на грязный снег.
Я промолчал, уязвленный, а Лера сказала:
— Я знаю, уверена, что папа увидел их вместе. И тогда этот урод, Михалыч ваш, нанял отморозков, чтобы они избили папу. А теперь… я чувствую, папа не выйдет из больницы. Он постарается. Папку будут пичкать лекарствами, чтобы он не проснулся. Или убьют… я чувствую!
Простоквашное, похожее на грязный снег небо нависало над нами. Казалось, еще миг — и прольется оно прокисшим молоком или просыплется пропахшим бензином снегом, или там будет все вперемешку: и снег, и простокваша.
Люди вокруг перекрикивались, кто-то пел песню, кто-то наезжал на бабок, а те огрызались в ответ; люди орали, а мы с Лерой «выключились» из мира, погрузившись в свои мысли.
Следующим утром Миша Шутов умрет на самом деле. Но сейчас Лера об этом не знала; девчонка уткнулась в мою старенькую курточку носом и зарыдала. Сигарету она не выбросила, и огонек мелькал в опасной близости от моего плеча.
— Вы ведь были его лучшим другом — отец говорил мне. Он сказал, что настоящих друзей у него нет, кроме вас. Вы — единственный его друг; остальные разбежались, как крысы. Пожалуйста, помогите папе!
Я не его лучший друг, хотел сказать я. Таких лучших друзей у Шутова полфирмы. Не знаю, почему он рассказывал тебе, будто я его лучший, а тем более единственный друг. Отвали, девочка, иди отсюда, папе твоему могу помочь только одним способом: оставив его в покое. Шутов ничего не чувствует и поэтому счастлив. Счастливых людей — мертвых, сумасшедших, не рожденных и коматозников — на земле очень много. У Мишки хорошая компания.
Иди к черту, девочка.
Да, я меняюсь, я снова собираюсь стать благородным и справедливым, но не хочу помогать тебе.
Уходи.
И забери сигарету, которая прожигает мою куртку.
— Вы поможете ему? Спасете?
— Пойдем, — сказал я и взял ее за руку, — здесь поблизости есть маленькая кафешка, нам надо серьезно поговорить. Ты мне все расскажешь.
Она заупрямилась, замерла на месте, вцепившись свободной рукой в решетку на больничном окне. Решетка противно заскрипела.
— Так вы поможете отцу?
— Да, — пообещал я, — обязательно помогу твоему отцу.
На следующий день Шутов умрет, но в тот миг я не знал этого. В тот миг я еще многого не знал. В тот миг я, весь из себя благородный и с большущим синяком под глазом, потащил Лерочку за собой в ближайшую забегаловку.
У Лерочки Шутовой жизнь была расписана на годы вперед, и она боролась с этим, как могла. В четырнадцать Лера вступила в элитный клуб «Женщины за равноправие». Официально Шутова там не числилась, потому что не проходила по возрасту, но посещать собрания ей не запрещали; Лера бывала там каждую субботу до шейпинга; иногда заходила в воскресенье, если преподаватель, с которым занималась английским, болел или отменял занятия. В понедельник она прогуливала бассейн и опять шла в клуб. Посетив два или три занятия, Лера прекратила ходить на курсы «правил хорошего тона» по четвергам. Потому что на курсы эти ходили исключительно женщины; мужчинам, видите ли, правила хорошего тона ни к чему. После пятого занятия Лерочка забросила любимую песцовую шубку и накинула на худенькие плечики старую замызганную куртку. Юбки и платья затолкала в самый дальний угол платяного шкафа. Некоторые предварительно изрезала ножницами. Стала ходить в тертых широких джинсах — бахрома внизу и заплатки на коленях — и бесформенном серо-зеленом свитере.
Когда отец позвал Лерочку, чтобы серьезно поговорить о брошенных занятиях, она обозвала его шовинистом и свиньей; уличила в сексуальной озабоченности, бросила в него телефонным аппаратом и вазой, а потом ушла в свою комнату, где повернула ручку громкости музыкального центра до упора, открыла окно и собралась бежать. На улице было холодно — ноябрь тащил по грустным улицам жухлые желтые и красные листья. Лерочке стало зябко. Она хотела вернуться в прихожую за курткой, но вспомнила, что там ждет отец со своими нравоучениями.
Шутова закрыла окно. Подумала так: «Я все равно сказала отцу в глаза всю правду и кинула в него вазой; бежать, значит, необязательно. В конце концов, можно сбежать и завтра. Сразу после геометрии, до химии».
Химию Валерия не любила.
Вечером отец еще раз поговорил с Лерочкой и на этот раз извинялся. Он долго и подробно перечислял все свои грехи, даже те, о которых Лера не знала. Улыбнулся под конец речи жалко, мол, ну их, эти курсы. Хороший тон? Кому он нужен! Главное, мол, сохранить семью. А ты занимайся чем хочешь.
Лерочка победно улыбалась: ей понравилась власть над мужчинами. О сохранении семьи речи не шло: семья — данность. Так думала Шутова.
Чтобы закрепить успех, на следующий день она перед всем классом заявила своему парню, Егору Лютикову, что он шовинистически настроенная свинья, бросила в него пеналом, но промахнулась и обвинила Егора в сексуальной озабоченности. Лютиков, услышав такое, потер нос и пробасил возмущенно:
— Не выдумывай, ничего у нас не было! Целовались, и то всего три раза! Без языков даже!
— Без языков, значит? — закричала Лера и метнула в Лютикова гелевую ручку. — Брехун!
— А че, не так, что ли… — промямлил Егор, потирая щеку, в которую попала ручка.
Лерочка презрительно хмыкнула, повернулась к Егору спиной и ушла. Уйти далеко ей, правда, не удалось. Зазвенел звонок, и ученики побежали в класс. Шутова хотела прогулять урок, но вспомнила, что у нее незакрытая двойка, подняла с пола пенал и ручку и поплелась вслед за всеми. Села отдельно, кинув недоумевающего Лютикова на произвол судьбы. В конце урока от него пришла записка, но Лерочка порвала ее, не глядя. Клочки сунула в карман, чтобы сложить и просмотреть на досуге.
В тот же день, после уроков, она, окончательно уверившись в собственных силах, подошла к симпатичному десятикласснику Семену Панину и предложила встречаться. Ошалевший Панин оглянулся на свою девушку, потом настороженно посмотрел на растрепанную Шутову и неожиданно для самого себя ляпнул: «Хорошо». Его девушка — теперь уже бывшая — вытаращила на Семена прекрасные голубые глаза. Хотела сказать что-то резкое, но вместо этого заплакала. Стояла и вытирала кулаками слезы, а Лерочка говорила ей, уводя с собой Панина:
— Сестра, из-за чего плачешь? Никогда не плачь из-за мужика, сестра! Они недостойны этого, запомни!
Бывшая на следующий день отправилась в клинику и сделала аборт; Лерочка об этом узнала много позже. И устыдилась.
Тоже позже.
Сердцеед Панин на некоторое время превратился в подкаблучника; он сам не понимал метаморфозы, которая с ним приключилась, но сопротивляться наглой худощавой девчонке не мог. Основная проблема была в том, что Панин знал, кто ее отец, и потому не решался тащить малолетку в постель; с другой стороны, он слабо представлял, чем еще можно заниматься с девушками. За него представляла Лерочка. Она тащила Семена в театр, на выставки и в музеи. Пару раз приводила на собрания в клуб защиты женских прав. На Панина косились, и в те дни речи феминисток звучали особенно обличительно и зло. Панин краснел, втягивал голову в плечи и мечтал провалиться сквозь пол.
Но были и хорошие стороны во встречах с Лерочкой: она часто водила Панина к себе в гости, и там Семен от пуза наедался мяса. Недавно начался мясной кризис, и Панину по ночам снились франкфуртские сосиски. Как-то он сказал Лерочке об этом, но тут же пожалел, потому что Шутова процитировала Фрейда. Когда она завела речь о кастрации, Панин побледнел и отказался от очередного куска куриного филе.
Лерочка радовалась. Жизнь удавалась. Парень есть, одноклассницы уважают, родителей построила как надо — особенно отца. Дома Шутов выглядел пришибленно. Дочкино поведение копировала Шутова-старшая, и жизнь папы медленно превращалась в ад, но Лерочка не придавала этому особого значения. Она считала, что поступает верно и отец наказан заслуженно — за все те годы, когда третировал женскую половину семьи.
Мишка дома вел себя ниже травы; мать, которая раньше вечно сидела дома и готовила, теперь где-то пропадала вечерами; дочь Мишку не ставила ни в грош. Единственным человеком, на котором Шутов мог отыграться, стал несчастный Панин. Миша периодически — примерно раз в неделю — проводил с Семеном профилактические беседы о том, что секс до брака вреден, и прежде всего вреден он будет для Панина, потому что, если мальчишка коснется его дочери хоть пальцем, ему несдобровать. Он — — труп.
На бледном лице Панина проступали розовые пятна. Семен втягивал голову в плечи и кивал. Удовлетворенный Шутов рассказывал очередную байку из истории сайтов, посвященных кастрации в реальном времени. Семен готов был плакать, но терпел; бедняга сам не понимал, как его втянуло в эту историю и как теперь выпутаться из нее.
Лерочка ходила по школьным коридорам гордая; девчонки ее ненавидели и потому старались подружиться с ней. Увязалась за Шутовой и долговязая новенькая Алиса Горева. Новенькая заглядывала Лерочке в рот и восхищалась. Шутовой это льстило. Она всюду гуляла с Горевой. Иногда забывала Панина (чему парень был, безусловно, рад), но Алису — никогда. Горева превратилась в счастливый талисман Шутовой и одновременно — в ее разменную карту. Случалось, Лерочка начинала прививать Горевой любовь к феминизму. Алиса слушала внимательно и пыталась высказать свое мнение, но Лерочка в ответ презрительно качала головой, улыбалась левым уголком губ и цедила:
— Ты чего, Горева? Это сделает тебя слабее. Мужики увидят твою слабость, и — оп! — ты проиграла. Запомни, Горева, ты — личность. Ты — главное. Ты — центр Вселенной. А теперь, Горева, возьми деньги и сбегай в ларек за сигаретами; ты такая долговязая, что все думают, будто тебе уже есть восемнадцать. Продадут-продадут, не возражай. Беги давай!
Алиса хватала монетки и послушно бежала.
Тем временем Семен Панин кое-как и не без протекции Шутова поступил в техникум. Видеться с Лерой стал реже. Отчасти из-за того, что техникум находился в поселке Левобережье, за городом. Конечно, Лерочка все равно не давала парню спуску. Названивала, заявлялась к нему в техникум и срывала с лекций. Панин терпел эти выходки какое-то время, но больше по инерции. Вскоре Лерочка все чаще стала находить, что сотовый возлюбленного заблокирован или отключен. Событие не вписывалось в жизненные планы Лерочки, и она занервничала. Кое-как вызвонила Семена и позвала его на откровенную беседу в кафе на берегу реки.
Был июль. Пахло цветущей липой. С речки тянуло свежим воздухом. Нещадно палило солнце. Две силы боролись на пристани: жар и холод. Асфальт обжигал босые ступни даже сквозь подошву Лерочкиных сандаликов, а дышать было легко и приятно. Если закрыть глаза, можно представить, что рядом не речка, а бескрайнее синее море.
Лера так и поступила. Прикрыла веки и вспомнила: ей семь лет, отец рядом, такой большой и веселый. Он рассказывает что-то смешное; они вдвоем гуляют по набережной. Останавливаются, чтобы полакомиться сахарной ватой, а потом смотрят, держась за руки, на ярко-синюю реку под ногами. Папа рассказывает смешные анекдоты про Винни-Пуха и Пятачка, а Лерочка смеется и жует вату. Потом Лерочка смеется и щелкает семечки и подкармливает ими курлычущих голубей. Тогда не было никакого мясного закона, и на набережную часто прилетали птицы.
И Лерочка еще раз закрывает глаза — уже в своих мечтах — и представляет, что голуби — это чайки. Что море рядом, соленое и теплое, что отец сейчас возьмет ее на руки, и они вместе бултыхнутся в море. Раскинут в стороны руки и сольются с морем, сами станут солеными и бескрайними…
И только чайки в небе, и только ракушки с жемчужинами на желтом с прозеленью дне.
На самом деле все было не так. На самом деле рядом, не вынимая рук из карманов, шагал Панин. На голове у него была кепка с черным околышем, а тень от козырька скрывала Семеновы глаза.
В кафе они так и не пошли.
— Сема, — тихонько позвала Лерочка, открывая глаза.
— Ну?
— Ты меня любишь?
— Нет, — ответил он без промедления, поправил козырек и пробормотал безразлично: — Извини.
— У тебя есть другая? — спросила юная феминистка.
Панин кивнул. Они подошли к желтой скамейке и сели. Рядом под тенью липы, дремала старушка в широкополой соломенной шляпе и сиреневом сарафане; она торговала жареным арахисом и семечками. Панин уставился на Шутову.
— Хочешь семечек? — спросил он.
— Все равно, — тихо ответила Лера. — Хочу.
Панин сбегал к бабушке, купил два пакетика. Через минуту Панин и Шутова сидели рядом и грызли семечки. Семечки были присоленные, и Лера не могла избавиться от навязчивой мысли о море. На улице парило, как перед грозой.
— Это хорошо, — сказал вдруг Панин. — Поможет.
— Что поможет?
— Семечки. По-хорошему, тебе бы сейчас покурить или пару рюмок водки выпить, но ты не пьешь и не куришь. Значит, тебе помогут только семечки. Кстати, от них не бывает рака легких и цирроза печени.
— Я слышала, можно заработать аппендицит… — прошептала Лера.
— Спокойствие требует жертв, — кивнул Панин. Он аккуратно завернул края своего пакетика внутрь и сунул его в задний карман джинсов. Не прощаясь, встал и пошел по набережной. Лера еще некоторое время наблюдала, как симпатичный, накачанный, навеки ее Семен уходит, и поймала себя на мысли, что не воспринимает бывшего парня как человека. Абстрактная тень, мускулы и зависть одноклассниц — вот кем был Панин.
Таким же талисманом, как и Алиса.
Открытие поразило Лерочку; удивило ее и то, что ничего особенного она не чувствует, ни жалости, ни печали. Может, семечки помогли?
Собственная холодность огорчила Шутову, и она выкинула недоеденные семечки в урну и побежала домой. Отец работал, а мать опять куда-то запропастилась; Лерочка пробежалась по комнатам, распахивая двери и окна — в квартиру рвались запахи липы и нагретого асфальта. Было душно. Слабый сквознячок не спасал от зноя.
Лерочка пыталась поймать отклик хоть каких-нибудь чувств, но ей было все равно.
Вспоминались походы с отцом за липой. Вспоминался вкусный липовый чай и то, как она гордилась, что сама собрала много-много душистых веточек. Вспомнилось, как вечером отец мазал расцарапанные ее коленки зеленкой, а она дрыгала ногами и не могла дождаться главного — чаепития . С кухни сквознячок приносил запах душистой липы и малинового варенья, там звенела посудой мама.
Было все равно.
Совсем огорченная, Лера отыскала на полу в ванной комнате ржавое лезвие и села с ним на краешек унитаза. Долго примеривалась, проводила лезвием по запястью правой руки, но никак не могла решиться, а на запястье оставались коричневые полосы — ржавчина.
— Я потеряла любимого, и мне незачем жить, — громко сказала Лерочка и царапнула кожу — стало больно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Кирилл! Кирилл Иванович!
До дня ее рождения сто девяносто пять дней.
Сейчас на Лерочке курточка белого цвета; когда-то белоснежная, она сейчас кажется серой; голову Валерии прикрывает смешная черно-белая шапочка с двумя помпончиками, как у шута. Матерчатые шарики весело прыгают из стороны в сторону, пока Лера торопливо шагает ко мне. Глаза у нее серьезные, а на лбу прямо между бровей появилась сердитая морщинка. В левой руке ее тлеет недокуренная сигарета, тонкая как спичка. Что-то дорогое и модное с фильтром, который стопроцентно задерживает никотин и смолы.
Закуривая дорогую сигарету, вы чаще всего платите за удовольствие курить бумагу.
— Привет, Лерочка, — сказал я тихо, когда она остановилась рядом.
— Лерочкой меня отец звал, — нахмурилась она и отвернулась; молчала, со злостью разглядывая серую больничную стену. Потом затянулась и сердито топнула кроссовкой. Грязь брызнула во все стороны, и часть ее осела на моей штанине. Как обычно.
Я вздохнул.
— Извини… Валерия.
— Вы их видели, да? — Она повернулась ко мне.
— Кого? — спросил я и поднял лицо к небу. Небо было похоже на простоквашу: такое же белое и мерзкое, как та простокваша, которая стоит в моем холодильнике, которая когда-то была молоком. И где-то в глубинах этого стылого неба родилась капелька; рождена она была для того, чтобы стукнуть меня по лбу, скатиться по переносице к скулам, свернуть и попасть в рот.
— Маму и этого… — Лера замолчала. Снова затянулась, подержала дым во рту и выпустила. Дым тянулся к ее ноздрям и растворялся во влажном холодном воздухе.
— Будешь курить не затягиваясь, получишь рак губы, — сказал я.
Она посмотрела с иронией:
— А если буду затягиваться, получу рак легких? Небогатый выбор.
— С чего ты решила, что я их видел?
— Следила. Они пошли в туалет. А потом — сразу — вышли вы. И я тогда спустилась сюда. — Губы у девчонки задрожали. Она посмотрела вверх на простоквашное небо и прошептала: — Какое ужасное сегодня небо. Оно похоже на…
— На простоквашу, — сказал я, удивляясь, как схожи наши мысли.
— Совсем нет, — возразила Л ера. — С чего вы решили? Что за глупости? Оно похоже на грязный снег.
Я промолчал, уязвленный, а Лера сказала:
— Я знаю, уверена, что папа увидел их вместе. И тогда этот урод, Михалыч ваш, нанял отморозков, чтобы они избили папу. А теперь… я чувствую, папа не выйдет из больницы. Он постарается. Папку будут пичкать лекарствами, чтобы он не проснулся. Или убьют… я чувствую!
Простоквашное, похожее на грязный снег небо нависало над нами. Казалось, еще миг — и прольется оно прокисшим молоком или просыплется пропахшим бензином снегом, или там будет все вперемешку: и снег, и простокваша.
Люди вокруг перекрикивались, кто-то пел песню, кто-то наезжал на бабок, а те огрызались в ответ; люди орали, а мы с Лерой «выключились» из мира, погрузившись в свои мысли.
Следующим утром Миша Шутов умрет на самом деле. Но сейчас Лера об этом не знала; девчонка уткнулась в мою старенькую курточку носом и зарыдала. Сигарету она не выбросила, и огонек мелькал в опасной близости от моего плеча.
— Вы ведь были его лучшим другом — отец говорил мне. Он сказал, что настоящих друзей у него нет, кроме вас. Вы — единственный его друг; остальные разбежались, как крысы. Пожалуйста, помогите папе!
Я не его лучший друг, хотел сказать я. Таких лучших друзей у Шутова полфирмы. Не знаю, почему он рассказывал тебе, будто я его лучший, а тем более единственный друг. Отвали, девочка, иди отсюда, папе твоему могу помочь только одним способом: оставив его в покое. Шутов ничего не чувствует и поэтому счастлив. Счастливых людей — мертвых, сумасшедших, не рожденных и коматозников — на земле очень много. У Мишки хорошая компания.
Иди к черту, девочка.
Да, я меняюсь, я снова собираюсь стать благородным и справедливым, но не хочу помогать тебе.
Уходи.
И забери сигарету, которая прожигает мою куртку.
— Вы поможете ему? Спасете?
— Пойдем, — сказал я и взял ее за руку, — здесь поблизости есть маленькая кафешка, нам надо серьезно поговорить. Ты мне все расскажешь.
Она заупрямилась, замерла на месте, вцепившись свободной рукой в решетку на больничном окне. Решетка противно заскрипела.
— Так вы поможете отцу?
— Да, — пообещал я, — обязательно помогу твоему отцу.
На следующий день Шутов умрет, но в тот миг я не знал этого. В тот миг я еще многого не знал. В тот миг я, весь из себя благородный и с большущим синяком под глазом, потащил Лерочку за собой в ближайшую забегаловку.
У Лерочки Шутовой жизнь была расписана на годы вперед, и она боролась с этим, как могла. В четырнадцать Лера вступила в элитный клуб «Женщины за равноправие». Официально Шутова там не числилась, потому что не проходила по возрасту, но посещать собрания ей не запрещали; Лера бывала там каждую субботу до шейпинга; иногда заходила в воскресенье, если преподаватель, с которым занималась английским, болел или отменял занятия. В понедельник она прогуливала бассейн и опять шла в клуб. Посетив два или три занятия, Лера прекратила ходить на курсы «правил хорошего тона» по четвергам. Потому что на курсы эти ходили исключительно женщины; мужчинам, видите ли, правила хорошего тона ни к чему. После пятого занятия Лерочка забросила любимую песцовую шубку и накинула на худенькие плечики старую замызганную куртку. Юбки и платья затолкала в самый дальний угол платяного шкафа. Некоторые предварительно изрезала ножницами. Стала ходить в тертых широких джинсах — бахрома внизу и заплатки на коленях — и бесформенном серо-зеленом свитере.
Когда отец позвал Лерочку, чтобы серьезно поговорить о брошенных занятиях, она обозвала его шовинистом и свиньей; уличила в сексуальной озабоченности, бросила в него телефонным аппаратом и вазой, а потом ушла в свою комнату, где повернула ручку громкости музыкального центра до упора, открыла окно и собралась бежать. На улице было холодно — ноябрь тащил по грустным улицам жухлые желтые и красные листья. Лерочке стало зябко. Она хотела вернуться в прихожую за курткой, но вспомнила, что там ждет отец со своими нравоучениями.
Шутова закрыла окно. Подумала так: «Я все равно сказала отцу в глаза всю правду и кинула в него вазой; бежать, значит, необязательно. В конце концов, можно сбежать и завтра. Сразу после геометрии, до химии».
Химию Валерия не любила.
Вечером отец еще раз поговорил с Лерочкой и на этот раз извинялся. Он долго и подробно перечислял все свои грехи, даже те, о которых Лера не знала. Улыбнулся под конец речи жалко, мол, ну их, эти курсы. Хороший тон? Кому он нужен! Главное, мол, сохранить семью. А ты занимайся чем хочешь.
Лерочка победно улыбалась: ей понравилась власть над мужчинами. О сохранении семьи речи не шло: семья — данность. Так думала Шутова.
Чтобы закрепить успех, на следующий день она перед всем классом заявила своему парню, Егору Лютикову, что он шовинистически настроенная свинья, бросила в него пеналом, но промахнулась и обвинила Егора в сексуальной озабоченности. Лютиков, услышав такое, потер нос и пробасил возмущенно:
— Не выдумывай, ничего у нас не было! Целовались, и то всего три раза! Без языков даже!
— Без языков, значит? — закричала Лера и метнула в Лютикова гелевую ручку. — Брехун!
— А че, не так, что ли… — промямлил Егор, потирая щеку, в которую попала ручка.
Лерочка презрительно хмыкнула, повернулась к Егору спиной и ушла. Уйти далеко ей, правда, не удалось. Зазвенел звонок, и ученики побежали в класс. Шутова хотела прогулять урок, но вспомнила, что у нее незакрытая двойка, подняла с пола пенал и ручку и поплелась вслед за всеми. Села отдельно, кинув недоумевающего Лютикова на произвол судьбы. В конце урока от него пришла записка, но Лерочка порвала ее, не глядя. Клочки сунула в карман, чтобы сложить и просмотреть на досуге.
В тот же день, после уроков, она, окончательно уверившись в собственных силах, подошла к симпатичному десятикласснику Семену Панину и предложила встречаться. Ошалевший Панин оглянулся на свою девушку, потом настороженно посмотрел на растрепанную Шутову и неожиданно для самого себя ляпнул: «Хорошо». Его девушка — теперь уже бывшая — вытаращила на Семена прекрасные голубые глаза. Хотела сказать что-то резкое, но вместо этого заплакала. Стояла и вытирала кулаками слезы, а Лерочка говорила ей, уводя с собой Панина:
— Сестра, из-за чего плачешь? Никогда не плачь из-за мужика, сестра! Они недостойны этого, запомни!
Бывшая на следующий день отправилась в клинику и сделала аборт; Лерочка об этом узнала много позже. И устыдилась.
Тоже позже.
Сердцеед Панин на некоторое время превратился в подкаблучника; он сам не понимал метаморфозы, которая с ним приключилась, но сопротивляться наглой худощавой девчонке не мог. Основная проблема была в том, что Панин знал, кто ее отец, и потому не решался тащить малолетку в постель; с другой стороны, он слабо представлял, чем еще можно заниматься с девушками. За него представляла Лерочка. Она тащила Семена в театр, на выставки и в музеи. Пару раз приводила на собрания в клуб защиты женских прав. На Панина косились, и в те дни речи феминисток звучали особенно обличительно и зло. Панин краснел, втягивал голову в плечи и мечтал провалиться сквозь пол.
Но были и хорошие стороны во встречах с Лерочкой: она часто водила Панина к себе в гости, и там Семен от пуза наедался мяса. Недавно начался мясной кризис, и Панину по ночам снились франкфуртские сосиски. Как-то он сказал Лерочке об этом, но тут же пожалел, потому что Шутова процитировала Фрейда. Когда она завела речь о кастрации, Панин побледнел и отказался от очередного куска куриного филе.
Лерочка радовалась. Жизнь удавалась. Парень есть, одноклассницы уважают, родителей построила как надо — особенно отца. Дома Шутов выглядел пришибленно. Дочкино поведение копировала Шутова-старшая, и жизнь папы медленно превращалась в ад, но Лерочка не придавала этому особого значения. Она считала, что поступает верно и отец наказан заслуженно — за все те годы, когда третировал женскую половину семьи.
Мишка дома вел себя ниже травы; мать, которая раньше вечно сидела дома и готовила, теперь где-то пропадала вечерами; дочь Мишку не ставила ни в грош. Единственным человеком, на котором Шутов мог отыграться, стал несчастный Панин. Миша периодически — примерно раз в неделю — проводил с Семеном профилактические беседы о том, что секс до брака вреден, и прежде всего вреден он будет для Панина, потому что, если мальчишка коснется его дочери хоть пальцем, ему несдобровать. Он — — труп.
На бледном лице Панина проступали розовые пятна. Семен втягивал голову в плечи и кивал. Удовлетворенный Шутов рассказывал очередную байку из истории сайтов, посвященных кастрации в реальном времени. Семен готов был плакать, но терпел; бедняга сам не понимал, как его втянуло в эту историю и как теперь выпутаться из нее.
Лерочка ходила по школьным коридорам гордая; девчонки ее ненавидели и потому старались подружиться с ней. Увязалась за Шутовой и долговязая новенькая Алиса Горева. Новенькая заглядывала Лерочке в рот и восхищалась. Шутовой это льстило. Она всюду гуляла с Горевой. Иногда забывала Панина (чему парень был, безусловно, рад), но Алису — никогда. Горева превратилась в счастливый талисман Шутовой и одновременно — в ее разменную карту. Случалось, Лерочка начинала прививать Горевой любовь к феминизму. Алиса слушала внимательно и пыталась высказать свое мнение, но Лерочка в ответ презрительно качала головой, улыбалась левым уголком губ и цедила:
— Ты чего, Горева? Это сделает тебя слабее. Мужики увидят твою слабость, и — оп! — ты проиграла. Запомни, Горева, ты — личность. Ты — главное. Ты — центр Вселенной. А теперь, Горева, возьми деньги и сбегай в ларек за сигаретами; ты такая долговязая, что все думают, будто тебе уже есть восемнадцать. Продадут-продадут, не возражай. Беги давай!
Алиса хватала монетки и послушно бежала.
Тем временем Семен Панин кое-как и не без протекции Шутова поступил в техникум. Видеться с Лерой стал реже. Отчасти из-за того, что техникум находился в поселке Левобережье, за городом. Конечно, Лерочка все равно не давала парню спуску. Названивала, заявлялась к нему в техникум и срывала с лекций. Панин терпел эти выходки какое-то время, но больше по инерции. Вскоре Лерочка все чаще стала находить, что сотовый возлюбленного заблокирован или отключен. Событие не вписывалось в жизненные планы Лерочки, и она занервничала. Кое-как вызвонила Семена и позвала его на откровенную беседу в кафе на берегу реки.
Был июль. Пахло цветущей липой. С речки тянуло свежим воздухом. Нещадно палило солнце. Две силы боролись на пристани: жар и холод. Асфальт обжигал босые ступни даже сквозь подошву Лерочкиных сандаликов, а дышать было легко и приятно. Если закрыть глаза, можно представить, что рядом не речка, а бескрайнее синее море.
Лера так и поступила. Прикрыла веки и вспомнила: ей семь лет, отец рядом, такой большой и веселый. Он рассказывает что-то смешное; они вдвоем гуляют по набережной. Останавливаются, чтобы полакомиться сахарной ватой, а потом смотрят, держась за руки, на ярко-синюю реку под ногами. Папа рассказывает смешные анекдоты про Винни-Пуха и Пятачка, а Лерочка смеется и жует вату. Потом Лерочка смеется и щелкает семечки и подкармливает ими курлычущих голубей. Тогда не было никакого мясного закона, и на набережную часто прилетали птицы.
И Лерочка еще раз закрывает глаза — уже в своих мечтах — и представляет, что голуби — это чайки. Что море рядом, соленое и теплое, что отец сейчас возьмет ее на руки, и они вместе бултыхнутся в море. Раскинут в стороны руки и сольются с морем, сами станут солеными и бескрайними…
И только чайки в небе, и только ракушки с жемчужинами на желтом с прозеленью дне.
На самом деле все было не так. На самом деле рядом, не вынимая рук из карманов, шагал Панин. На голове у него была кепка с черным околышем, а тень от козырька скрывала Семеновы глаза.
В кафе они так и не пошли.
— Сема, — тихонько позвала Лерочка, открывая глаза.
— Ну?
— Ты меня любишь?
— Нет, — ответил он без промедления, поправил козырек и пробормотал безразлично: — Извини.
— У тебя есть другая? — спросила юная феминистка.
Панин кивнул. Они подошли к желтой скамейке и сели. Рядом под тенью липы, дремала старушка в широкополой соломенной шляпе и сиреневом сарафане; она торговала жареным арахисом и семечками. Панин уставился на Шутову.
— Хочешь семечек? — спросил он.
— Все равно, — тихо ответила Лера. — Хочу.
Панин сбегал к бабушке, купил два пакетика. Через минуту Панин и Шутова сидели рядом и грызли семечки. Семечки были присоленные, и Лера не могла избавиться от навязчивой мысли о море. На улице парило, как перед грозой.
— Это хорошо, — сказал вдруг Панин. — Поможет.
— Что поможет?
— Семечки. По-хорошему, тебе бы сейчас покурить или пару рюмок водки выпить, но ты не пьешь и не куришь. Значит, тебе помогут только семечки. Кстати, от них не бывает рака легких и цирроза печени.
— Я слышала, можно заработать аппендицит… — прошептала Лера.
— Спокойствие требует жертв, — кивнул Панин. Он аккуратно завернул края своего пакетика внутрь и сунул его в задний карман джинсов. Не прощаясь, встал и пошел по набережной. Лера еще некоторое время наблюдала, как симпатичный, накачанный, навеки ее Семен уходит, и поймала себя на мысли, что не воспринимает бывшего парня как человека. Абстрактная тень, мускулы и зависть одноклассниц — вот кем был Панин.
Таким же талисманом, как и Алиса.
Открытие поразило Лерочку; удивило ее и то, что ничего особенного она не чувствует, ни жалости, ни печали. Может, семечки помогли?
Собственная холодность огорчила Шутову, и она выкинула недоеденные семечки в урну и побежала домой. Отец работал, а мать опять куда-то запропастилась; Лерочка пробежалась по комнатам, распахивая двери и окна — в квартиру рвались запахи липы и нагретого асфальта. Было душно. Слабый сквознячок не спасал от зноя.
Лерочка пыталась поймать отклик хоть каких-нибудь чувств, но ей было все равно.
Вспоминались походы с отцом за липой. Вспоминался вкусный липовый чай и то, как она гордилась, что сама собрала много-много душистых веточек. Вспомнилось, как вечером отец мазал расцарапанные ее коленки зеленкой, а она дрыгала ногами и не могла дождаться главного — чаепития . С кухни сквознячок приносил запах душистой липы и малинового варенья, там звенела посудой мама.
Было все равно.
Совсем огорченная, Лера отыскала на полу в ванной комнате ржавое лезвие и села с ним на краешек унитаза. Долго примеривалась, проводила лезвием по запястью правой руки, но никак не могла решиться, а на запястье оставались коричневые полосы — ржавчина.
— Я потеряла любимого, и мне незачем жить, — громко сказала Лерочка и царапнула кожу — стало больно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39