Взяв телеграмму, я пошла разыскивать Леонида. Знала, что он где-то в институте. Лаборатории были заперты, только в коридорах горело дежурное освещение. По одному из коридоров я прошла в пристройку института, где находится малый зал отдыха. И здесь услышала звуки рояля. Потихоньку приоткрыв дверь, я при свете небольшой лампы увидела, что над клавиатурой склонился Леонид…
Помните, друг мой, год назад в Колонном зале пианист Григорьев играл Скрябина? И вы тогда спросили, почему у меня слезы на глазах. Тогда я не ответила вам.
Хотите знать, почему? Теперь скажу. Григорьев играл дисмольный этюд № 12. И я, слушая, вспомнила, что Леонид в тот вечер тоже играл этот чудесный скрябинский этюд, энергичный, зовущий к жизни, утверждающий могущество человеческого чувства.
Леонид играл, весь отдавшись музыке. Вот отзвучал последний аккорд. Леонид не отнимал пальцев от клавишей. Он поднял голову и посмотрел поверх рояля, вероятно, забыв обо всем. А я замерла и боялась нарушить очарование минуты. В игре Леонида вдруг раскрылось мне все богатство его души. Я и не представляла себе раньше, что ученый может быть одновременно и художником, музыкантом.
Дверь скрипнула.
– Кто там? – повернулся на табурете Леонид.
– Простите, помешала вам, – пробормотала я, входя. – Вот телеграмма.
Леонид долго читал телеграмму. Это была обширная фотограмма, насколько я заметила, исписанная тонким женским почерком. Листок бумаги дрожал в его бледной руке.
– Что-нибудь неприятное? – осмелилась спросить я.
– Нет, – прошептал Леонид. – Это с Севера. Приходится решать новую задачу.
Крупными шагами Леонид ходил по залу и разговаривал как бы сам с собой, в своей обычной манере. Но я чувствовала, что он говорил это для меня:
– В далекой тундре… два года назад… найдены мощные залежи минерала… с огромным содержанием радия…
Он подошел и взял меня за руку. Я увидела его голубые глаза близко. И вдруг он заговорил как-то по-особому сердечно:
– Бывают минуты, когда хочется поделиться мыслями… Ищешь решения и не находишь. Тогда помогает музыка. Играешь, и чувство вытесняет мысль. А потом мысль с новой силой заполняет тебя всего. Хочется сказать вам…
– Говорите, слушаю, – пробормотала я, осторожно освобождая свою руку и отступая за рояль.
Леонид облокотился на разделявший нас рояль и заговорил, как бы посвящая меня в свои тайны:
– Лабораторные исследования образцов показали, что если наладить заводскую разработку на месте, то советского радия мы будем давать кило-полтора ежегодно.
Затаив дыхание, я слушала эту удивительную новость.
– В тундре за Полярным кругом пока трудно. Климатические условия там тяжелые. Ах, если бы рядом был уголь или хотя бы торф, можно было бы развернуть широкую добычу радия. Я ездил туда. В течение полугода с невероятными трудностями открыли мы экспериментальный завод. Уголь, продовольствие, материалы везли через топи, горы и овраги на грузовиках, вьюком на оленях и собаках, несли на себе. Дорог нет. Кое-что сделали, но автодорогу летом размывает, зимой заносит снегом, мороз – сорок шесть градусов. Я оставил там своих близких друзей. Мало о них сказать, что это энтузиасты. Это подвижники, герои. Сейчас они мне телеграфируют: «Если будет электроэнергия, засыплем мир радием. Давай электроэнергию». А нужно ее миллионы киловатт-часов, чтобы пустить хотя бы четверть проектной мощности завода. Ну, что молчите? Что думаете? – перегнулся Леонид ко мне через рояль.
Неожиданный прилив смелости нахлынул на меня:
– Вам будет неинтересно, что отвечу…
Я поправила непокорные кудряшки, выбивавшиеся из-под моей лабораторной шапочки, и продолжала:
– Я – глупая… фантазерка… Смейтесь надо мной, ругайте. Но если б имела ваши знания… я бы подумала об атмосферном электричестве…
– Ждал от вас этого ответа, – отозвался Леонид. – Вы любили своего отца и хотите, чтоб его мысли осуществились.
– Да. Не теряю надежды… Потому что записки, мне кажется, попали в надежные руки.
– Фантазируйте дальше, – серьезно вымолвил Леонид.
– Я бы подумала, как наладить транспортировку шаровых на аэропланах в тундру.
– Почему?
– Потому, – твердо сказала я, – что шаровые, мне думается, представляют собой электричество… электроны.
Леонид забарабанил пальцами по крышке рояля и очень тихо вымолвил:
– Может быть, вы отчасти и угадали. Но нужны не догадки, а факты. Я писал об этой возможности в одной своей статье. Вы, наверное, ее читали. Но… ваша идея насчет воздушного транспорта… это…
И Леонид засмеялся.

XXII. Светофильтры и фото

Я никак не ожидала, что Грохотов, потом, при случайной встрече, спросит меня:
– Вы серьезно надеетесь, что мы будем посылать в тундру грузы шаровых на аэроплане?
Я сделала вид, что не понимаю. Пожав плечами, постаралась придать лицу наивное выражение. Мне не нравилось, что Грохотов так обращается со мной.
Впрочем, он понял и в тот день был чрезвычайно любезен. Даже предложил билет на концерт, от которого я отказалась.
Однажды я случайно зашла в кабинет Грохотова и увидела на столике около окна новый макет. Это было точное изображение прошлогодней грохотовской станции в степи. Художники очень похоже сделали не только рельеф местности, но и рощу, и бугор, окраину поселка с садом, с моей хатой и омшаником, где, бывало, я мечтала. Изгиб степной речки из стекла блестел под кабинетной люстрой, как настоящая вода на солнце. За рощей, на бугре, была воспроизведена миниатюрная модель станции с антенной и домиками на грузовиках.
От дверей меня в этот момент окликнул голос Грохотова:
– Вас просит к себе Симон!
Это был замаскированный приказ выйти из кабинета.
Я сообразила это потом, когда оказалось, что Симон совершенно не нуждается в разговоре со мной.
Впрочем, в тот же день я нашла предлог снова зайти к Грохотову. Макет на столе у окна был прикрыт большим картонным футляром.
Позднее мне не раз приходилось видеть через приоткрытую дверь, как Леонид подолгу стоял около этого макета, рассматривая его. Иногда подходили Симон и Грохотов. Велись длинные разговоры. Если они замечали, что дверь приоткрыта, ее захлопывали.
Только раз мне удалось услышать обрывок разговора:
– Получится заколдованный круг?
– Проверим, но в более сложных условиях…
В лаборатории при мне произошел странный разговор.
– Где ты возьмешь шаровую? – бурчал Грохотов. – Я не дам тебе музейного аппарата. Это собственность института.
– Придется перевезти мегалотрон в поле, – невозмутимо отозвался Леонид.
Удивленно смотрел Грохотов на Леонида, будто хотел спросить, зачем тот насмехается над ним. Любой лаборантке ясно: мегалотрон громоздок, возить его нельзя.
Симон сохранял непроницаемое молчание, делая вид, что всецело занят проверкой прочности припоя.
В это время стеколевая пробирка выскользнула из рук Грохотова и покатилась со звоном. Грохотов выругался.
А Леонид улыбнулся:
– Ты, Степан, стал нервничать. И пошутить нельзя. Береги драгоценную пленницу. Как-нибудь обойдемся и без мегалотрона.
– Опять выдумываешь, Леонид, – уже мягче произнес Грохотов.
Стоял ранний март. Знакомые остроконечные антенны вонзились в глубокую синь неба. Влажная земля чавкала под ногами, когда приходилось ходить по низинам степи.
Впрочем, это не была степь, только пологая долина, похожая на старый, заброшенный полигон.
Ионизаторы «Р-2» были расставлены в одну линию.
Они как бы составляли радиус, исходящий из центра, где возвышалась антенна. «Р-2» представляли собой метровые пирамиды из пластмассы. В вершинах их были впаяны излучатели, работавшие от аккумуляторов. Так объяснил Симон.
Около антенны помещался знакомый домик на колесах.
В нем располагалась аппаратура, на которую Леонид, видимо, возлагал какие-то особые надежды.
– Попробуем направить разряд в нужном направлении, – строго сказал Леонид, посмотрев метеорологические сводки.
Ночью ждали грозы. Но это, кажется, не должно было мешать эксперименту.
Мой пост был расположен на опушке леса точно в одном километре от группы «Р-2» и в шести километрах от станции. Я должна была наблюдать за работой ионизаторов и заснять на ленте световые эффекты, если они будут ночью в моем секторе.
Ночь выдалась холодная. Гроза прошла стороной. Закутавшись в теплую кофту, я с нетерпением всматривалась в светящийся циферблат ручных часов, ожидая назначенной минуты. Ровно в 0.15 Леонид должен был приступить к опыту передачи искусственной молнии в заранее заданном направлении – вдоль ионизаторов «Р-2».
Время наступило. Но не произошло ничего особенного. По-прежнему высоко в небе мигали тусклые звезды. А вокруг расстилалась серая туманная мгла.
Начало опыта могло задержаться. На этот случай было предусмотрено запасное время – ровно 0.30.
Я напряженно вглядываюсь в серую мглу. Но в моем секторе все было спокойно. Вот и полчаса первого.
Вдруг из темноты ко мне донесся слабый крик. Я вздрогнула. Неожиданно застрекотал мой фотоаппарат. Вероятно, я нечаянно задела спусковой рычаг.
А вокруг лежала прежняя мгла. Она показалась мне еще более густой и жуткой. Я выключила фотоаппарат.
Вскоре на востоке стало светлеть. Я сильно продрогла, мысли были только о теплой постели, о стакане горячего сладкого кофе с ванильными сухарями.
Подъехал наш институтский маленький грузовик. Мы с Олей принялись складывать ионизаторы, чтобы отправить их обратно на станцию. Таково было распоряжение Леонида в записке, которую вручил мне шофер.
В тот же день в институте Леонид расспрашивал меня, как прошло ночное дежурство. Я узнала, что станция свертывается. Значит, из опыта ничего не вышло? Заикнулась об этом. Леонид утвердительно кивнул головой.
– Думаете, в науке все должно идти гладко, без сучка, без задоринки, как по писаному?
Я смолчала. Леонид по телефону вызвал Симона. Тот явился со свежепроявленной пленкой.
– Что вы хотели заснять? – строго спросил меня Леонид. – Почему пустили аппарат в ход?
– Я уже докладывала, что это произошло нечаянно, – ответила я. – Мне послышался крик. Я вздрогнула. Рука моя лежала на рычажке…
– Странно, – мягко сказал Леонид. – А теперь посмотрим, что получилось. Покажите, Симон.
На развернутых фотокадрах, которые проявил Симон, можно было заметить, что какая-то точка двигалась справа налево параллельно линии ионизаторов, но по направлению к станции.
– Значит, движение этой точки противоположно направлению, по которому должна была двигаться наша молния, – строго произнес Леонид, глядя в упор на меня. Что это такое, по-вашему? – спросил он.
– Не знаю, – ответила я, недовольная подобным экзаменом, а еще более настороженным тоном Леонида.
– Тогда думайте! Если даже придет в голову что-нибудь необыкновенное, скажите мне.
Я сочла это за окончание разговора и приподнялась со стула.
– Нет, пожалуйста, не уходите, – попросил Леонид. – Вы должны остаться. Хочу дать вам пищу для размышлений.
И Леонид обратился к Симону:
– Ну как, Симон, вы сможете выполнить работу, о которой я вам говорил?
– Разумеется. Я уже получил светофильтры.
– Ах, уже получили? Тогда, значит, можно сделать и…
Леонид взял трубку телефона, и я услыхала его разговор с Грохотовым:
– Степан, ты? Будь добр, пришли мне сейчас с Олей тетрадки, о которых я говорил вчера… Зачем? А меня интересуют некоторые цифры. Не могу их вспомнить…
Через несколько минут Леонид медленно перелистывал тетради моего отца. Вот он показал страницу, где больше половины строк было зачеркнуто.
– Вся надежда на вас, – обратился Леонид к Симону. – Здесь ничего нельзя разобрать. Требуется ваше искусство…
Симон взял тетрадь. Долго рассматривал строки. Смотрел страницу на свет. Потом вооружился лупой.
– Замазано очень основательно, – усмехнулся Симон. – Кто-то постарался, только не сумел. Замазано разными чернилами. Если подберу светофильтр, может быть, и удастся.

* * *

Через несколько дней мы снова встретились втроем. Симон положил на стол несколько больших фотографий.
– По вашему предложению, Леонид Михайлович, я применил фотографическую экспертизу. Это наилучший способ исследовать документы. Посмотрите. Вот здесь текст дневника был залит чернилами. В подлиннике разобрать ничего нельзя, сплошное черное пятно. – Я применил цветоделительное фотографирование, светофильтры в зависимости от цвета чернил… Леонид взял в руки фото.
– Спасибо, дорогой Симон. Вы – гений фотография. Не будем пока искать, кто зачеркнул строки в записях Ильи Акимовича. Главное вами сделано, Симон, – восстановлен текст.
– Что же там написано? – воскликнула я.
Леонид всматривался в фото и говорил:
– Ваш отец, Таня, приводил расчеты для использования атмосферного электричества и пишет о своей машине. Его машина должна была состоять из остроконечных гребенок, между которыми вращается тонкозубчатый вал. Он учитывал разницу потенциала в высоких слоях атмосферы и на поверхности Земли. Эта разница достигает почти полутора тысяч вольт. Вот Илья Акимович и ожидал, что вал придет во вращательное движение. Свой уловитель атмосферного электричества он сделал из легкой металлической кисти и поднимал его на змее в воздух. От кисти шел тонкий изолированный провод, вплетенный в бечевку для запускания змея. На земле конец провода прикрепляется к вводной клемме модели. По расчетам Ильи Акимовича, ток, раньше чем уйти по специальному заземлителю, должен был пробежать по зубцам гребенки. А они рассчитаны были у него так, что соответствующие зубцы на валу никогда не могли поставить его на «мертвую точку».
Мы просмотрели целую серию фотографий, в которых искусный Симон восстановил текст рукописи моего отца.
– Самое интересное, друзья мои, – сказал Леонид, – это одна фраза в записках Ильи Акимовича. Он пишет, как настоящий провидец: «Шаровая молния – не молния, а совсем другое».
– Но что же? – задала вопрос я.
– Чтобы узнать, мы должны работать. Я еще не нашел ответа на многие интересующие меня вопросы, – задумчиво сказал Леонид. – Какие опыты производил Илья Акимович в лесу? Может быть, он работал там со своей собственной «громовою машиной»? Был убит молнией, как самоотверженный служитель науки?
При этих словах у меня навернулись слезы на глазах.
Я представила себе отца, когда он спускался по ступенькам крыльца, быстро вскакивал на лошадь и приветливо махал рукой. Вспомнилось, как охотники привезли его из лесу мертвым.
– Еще у меня вопрос, на который ищу ответ, – очень тихо говорил Леонид. – Зачем Илья Акимович зачеркнул в своих записях самые важные строки?

* * *

Через несколько дней вышло распоряжение, чтобы наша лаборатория в полном составе выехала в Саялы.

XXIII. Догадка

Апрельское чистое небо расстилалось над знакомым мне саяльским лугом, сплошь покрытым большими, необычайно красивыми цветами. Лилии, орхидеи, колокольчики, горные фиалки огромной величины наполняли воздух тонким ароматом.
Был день отдыха, и Леонид придумал прогулку. Наверху, на станции, дежурил старый Лука, смотревший обычно за лошадьми. Мы оставили его, когда он возился со своей лошадью, смазывая ей копыта. Впятером мы спустились ниже на луг. Две огромные кавказские овчарки с забавными кличками Анод и Катод сопровождали нас.
Еще в прошлом году Симон достал их щенками. Они перезимовали здесь со стариком Лукой и теперь превратились в огромных лохматых псов. Каждый из них был способен разорвать волка. Они не любили лаять, а если видели чужого, предпочитали рычать и устрашающе скалить зубы. Это действовало, как гипноз, и чужак беспомощно застывал на месте. Псы были хорошо выдрессированы и нападали только по приказанию.
Наша компания выбрала место для привала около большого красного камня. Мы сидели и молчали. Вокруг было так хорошо, что не хотелось ни о чем говорить.
Я полузакрыла глаза. Вспомнила родной домик в алтайской тайге…
– Ты плачешь?– услыхала я голос Оли рядом.
Слабо улыбнувшись, я вытерла невольную слезу.
– Так, Ольгушка, что-то взгрустнулось.
– А ты посмотри, как красиво… На горах лиловые тени. Кушай шоколадку… – ласково говорила Оля. – Степан Кузьмич, где вы?
Грохотов сидел под тенью камня около корзинки с продовольствием. Мы только что позавтракали на свежем воздухе. И теперь Грохотов собирался оделять нас десертом.
Я задумчиво жевала шоколад и смотрела на Леонида.
Он растянулся на траве и мечтательно глядел в небо. Случайно поймал мой взгляд.
– Понимаю древнего Антея,– сказал он. – Вероятно, Антей тоже лежал среди подобной роскоши и молил: «Земля! Дай силы мне!» Честное слово, он прав. Лежу и чувствую, как в меня вливаются новые силы.
– Или ревматизм… – пробурчал Грохотов.
– У тебя окончательно испортился характер, Степан, пошутил Леонид. – Надо блаженствовать, а ты про ревматизм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16