Кленк на полпути опустил руку, подносившую кусок ко рту.
– Вы пишете книгу о Баварии? – спросил он. – Вы, значит, тоже пишете нечто вроде мемуаров?
– Если хотите, пожалуй, – любезно ответил Тюверлен. – Я стараюсь выразить себя, как я уже однажды имел честь объяснить вам.
– И на этом пути вы ожидаете успеха? – произнес Кленк. – Политического успеха? Перемены? – Его удлиненное красно-бурое лицо расползлось в улыбке.
Редька пропиталась солью. Тюверлен ел с удовольствием, ломтик за ломтиком.
– Один великий человек, – сказал он, – которого вы не любите и которого я, кстати, тоже не люблю, а именно Карл Маркс, сказал: философы объясняли мир, задача теперь в том, чтобы его изменить. Я лично думаю, что единственный способ изменить его – это его объяснить. Сколько-нибудь удовлетворительно объяснить – значит тихо и без шума изменить его, воздействуя на него разумом. Изменить его силой пытаются лишь те, кто не в состоянии удовлетворительно объяснить его. Эти громкие попытки не выдерживают критики, я больше верю в бесшумные. Большие государства перестают существовать, хорошая книга остается. Я больше верю в хорошо исписанную бумагу, чем в пулеметы.
Кленк внимательно слушал. Он был все так же полон мирной, насмешливой веселости.
– Что же будет в вашей книге? – спросил он.
– В моей книге будет «Касперль в классовой борьбе», – ответил Тюверлен. – Можно также назвать это: «Вечное повторение одних и тех же явлений». Все колотя! Касперля по голове, но в конце он всегда снова встает на ноги. Так как понимает он только то, что приближается к нему. Я уже однажды изобразил это в одном обозрении. Но тогда ничего не вышло, потому что мне нужна была помощь сотни партнеров. На этот раз я все сделаю сам, в книге.
– И вот тем, что вы напишете, – спросил Кленк, сотрясаясь от сдерживаемого смеха, – вы надеетесь вновь поднять дело Крюгера?
Тюверлен покончил с редькой. Лукавый, оживленный, сидел он напротив своего огромного собеседника.
– Да, – сказал он.

20. Воспоминания Отто Кленка

Кленк после встречи с Тюверленом твердо решил изобразить дело Крюгера со своей точки зрения, на свой лад. Не с каким-то там выдохшимся, отвлеченным Касперлем придется иметь дело Мартину Крюгеру, а с вполне реальным Флаухером, с вполне реальным Кленком.
Своими мемуарами Кленк уже не хотел пугать врагов. Все больше увлекало его желание проследить за теми, с кем он был связан, узнать о дальнейшей жизни тех, с кем скрещивался его путь. Его интересовала судьба часовщика Трибшенера, кочегара Горнауэра, музыканта Водички. Доктор Гейер, после того как «истинные германцы» по-дурацки избили его на похоронах Эриха Борнгаака, скитался где-то за границей. Жаль. Если бы адвокат еще жил в Берлине, Кленк готов был бы специально съездить туда.
Через неделю после посещения Тюверлена в Берхтольдсцелль заглянул как-то доктор Маттеи. После смерти Пфистерера он был лишь наполовину прежним Маттеи. Он страдал, если у него не было никого, с кем он мог бы всласть поругаться. Теперь он для этого избрал Кленка. Соку в нем хватит, и подлец он изрядный, так что могла бы получиться здоровая потасовка. Но Кленк, увы, не поддается. Маттеи и так и сяк старается раздразнить его, но, как бы грубо он ни трубил, Кленк реагирует с кротостью юной девушки.
Экономка Вероника убрала со стола. Хозяин и гость все еще сидят друг против друга за бутылкой пива, оба в охотничьих куртках, и курят свои тирольские трубки. Каждый раз, собираясь сюда, Маттеи надеется всласть позабавиться. Но Кленк не идет на удочку, отвечает так односложно, что положительно начинаешь чувствовать себя лишним. И сегодня он тоже такой пресный, что кажется, будто сидишь на священных играх в Оберфернбахе.
Маттеи подыскивает подходящую тему. Вот русские теперь бальзамируют тело своего Ленина. Инфантильная идея, не правда ли? Он добавляет еще несколько фраз, но уже без всякого подъема. Он потерял надежду, что Кленк заговорит. Но что это? Кленк поднимается: огромный, шагает он взад и вперед по скрипучему полу. Ах ты, чертова бабушка, вот он раскрывает рот.
– Бальзамируют? – со смехом переспрашивает он. – Есть лучший способ, дорогой мой, сохранить для мира человека, – и он со значительным видом хлопает по письменному столу с его многочисленными большими ящиками.
Маттеи вздрагивает. Ага, мемуары. Он горит желанием ознакомиться с этими мемуарами, но старается владеть собой, чтобы теперь, когда собеседник наконец заговорил, снова все не испортить. Он протирает стекла пенсне, сидит тихонько, его жирное, исполосованное шрамами, необузданное собачье лицо опущено, он ждет.
Кленку не терпится наконец-то хоть кому-нибудь показать написанное. У него готово уже не менее двухсот, если не триста больших страниц. Неужели так этому и лежать без движения только для него одного? Если бы сегодня здесь был Тюверлен, он, наверно, не удержался бы. Почему, – бесится он в душе, – Маттеи не раскрывает рта, не заявляет, что желал бы послушать?
Маттеи сгорал от желания послушать чтение Кленка. Но он боялся, что, если он только заикнется об этом, Кленк сразу же его осадит. И вот он сидел на деревянной скамье и ждал, а Кленк, стоя у письменного стола, тоже ждал. В конце концов видя, что Маттеи явно запер свою глотку на замок, Кленк рывком выдвинул ящик стола, выгреб из него рукопись и принялся ее перелистывать. Прошло несколько минут. Маттеи все еще молчал. Тогда Кленк начал читать, без всякого предисловия, прямо из середины.
А были эти воспоминания Отто Кленка целой серией портретов. Недобрый глаз был у министра Отто Кленка: для надгробных надписей его характеристики вряд ли могли бы пригодиться. Много самых разнообразных людей встречал он на своем пути, и все они, по его мнению, были сволочью и дрянью. Но так же как энтомологом, посвящающим тысячи страниц описанию клопов, овладевает любовь к изучаемому объекту, так и на Отто Кленка в процессе работы нашел какой-то радостный азарт. Он был образованный юрист, умел, когда нужно, самые запутанные вещи изображать в их логической связи. Но здесь он отказывался от логической связи, от строго взвешенного суждения. С наслаждением и гневом изображал он людей, с пламенной непоследовательностью. И совершенно так же, как баварский деревенский мальчишка, когда драка уже кончилась и враг отступает, еще раз запускает вслед удаляющемуся противнику горсть навоза, – так и Кленк, заканчивая описание какого-либо из своих героев, добавлял на полях еще один-другой красочный анекдот или яркую черточку. Он давал себе волю, исполнял дикий, торжествующий «ватшентанц», великолепную древнебаварскую пляску «амок». Сыпались кругом удары; еще и еще раз, сияющий, одержимый, ударял он павших. Маттеи сидел тихо, настороженно, как охотник, курил, был увлечен. Такая штука мерещилась и ему как последний творческий идеал, но он был обязан литературно представительствовать, он, к сожалению, не мог позволить себе такую роскошь.
Кленку очень хотелось знать, какое впечатление его писание производит на Маттеи. Жадно, во время чтения, поглядывал он на неуклюжего человека. Когда Кленк кончил, тот разразился потоком отборных ругательств. Все это – пресная, дилетантская болтовня, вопли оскорбленного самолюбия, без твердого суждения, без внутренней связи. Язык невыдержанный, пестрящий нелепыми канцелярскими оборотами. Кленка эта бешеная ругань наполнила удовлетворением: очевидно, он произвел на Маттеи сильнейшее впечатление. Оживленный, каким он не был уже давно, ввязался Он в яростный спор со своим собеседником.
– Баварцам, – заявил Маттеи, – просто должно быть стыдно, что у них на посту министра юстиции годами мог держаться человек с такой слабой способностью к суждению.
– По адресу Маттеи, – сказал Кленк, – в рукописи, тоже есть несколько сочных фраз, но он их ему сейчас еще не покажет. Они предназначаются для его «жития», и он надеется, когда Маттеи отправится в лучший мир, еще долго услаждать этим «житием» свое сердце. Они выпили бутылку пива, и еще одну, затем бутылку вина, и еще одну бутылку вина, а среди ночи Веронике пришлось еще жарить яичницу с ветчиной и готовить салат.
Только под утро, очень довольные, но отнюдь еще не закончив спора, они расстались.
– Приезжайте поскорей снова! – крикнул Кленк вслед отъезжавшему Маттеи. – Мне нужен еще материал для вашего «жития».
Встреча с Маттеи заставила Кленка еще острее ощутить желание проследить судьбу тех, с кем его сталкивала жизнь. Особенно сильно хотелось ему повидать Гейера. Ходили слухи, что Гейер поселился в каком-то маленьком местечке на южном берегу Франции. Кленк решил разыскать его.
Он отправился в автомобиле через овеянные дыханьем раннего лета швейцарские горные перевалы, могучие и вместе с тем какие-то юные.
Местечко, где жил Гейер, было рыбачьим поселком. Поросшие темным лесом холмы тянулись вдоль берега, спускаясь почти к самому морю. Кедры, каштаны, пробковый дуб. После войны вся местность была густо заселена, особенно англичанами. Небольшие домики тянулись над деревней вверх по склонам холмов. Один из таких домиков купил для себя и Гейер.
В ответ на звонок Кленка громко и настойчиво залаяла собака. Показалась недоверчивая, желтолицая экономка Агнеса, ворчливо, маловразумительно объяснила, что господина доктора нет дома, когда он вернется – неизвестно, и что он вообще никого не принимает. За спиной удалявшегося Кленка яростно тявкала собака. Желтолицая женщина сердито глядела ему вслед.
Кленка это не трогало. Погода была хороша, местность – прекрасна. Гейер отправился гулять. Он Гейера где-нибудь да разыщет. Было, пожалуй, приятнее поговорить с ним на открытом воздухе, в этих чудесных привольных местах, чем в тесной комнате.
Кленк поселился в приветливой маленькой гостинице. Узнал, что Гейер очень тихий господин, о котором мало что слышно и потребности которого весьма скромны. Он всецело находился под башмаком мадам, своей экономки или, может быть, жены, – этого никто не знал.
На следующий день, под вечер, пробираясь без дороги сквозь густой горный кустарник, сквозь поросль дрока, тимьяна и лаванды, Кленк натолкнулся на того, кто был ему нужен. Человек этот сидел на обломке скалы, вперив взор в голубую гладь моря. Он выглядел изможденным, опустившимся. Кленк первый увидел его. Когда огромный человек в охотничьей куртке, топая тяжелыми сапожищами, приблизился, доктор Гейер побледнел, задрожал. Кленку передавали, что доктор Гейер во время покушения на него, так же как и в неприятной истории в связи с похоронами Эриха Борнгаака, вел себя отнюдь не трусливо. Но Кленк слышал также, что вызванный неожиданно испуг нередко сказывается на человеке с большим опозданием. Такой в свое время не испытанный страх, должно быть, и напал сейчас на адвоката при виде приближавшегося врага.
Кленку это было неприятно. Он пришел сюда не как враг. Он хотел знать, что стало с этим человеком, хотел, пожалуй, немного подразнить его, – вот и все. Эрих Борнгаак умер, Симон, парнишка, был жив. А в общем – оба они сейчас остались при своей стариковской доле; Кленк при своих мемуарах, Гейер при своей книге «Право и история», или как там она называлась. Вражда к этому тощему адвокату? Нет.
Итак, он благодушно заговорил с доктором Гейером, стараясь быть как можно любезнее, чтобы тот поскорее пришел в себя. Но доктор Гейер не приходил в себя. Кленк скоро увидел, что доктор Гейер, должно быть, никогда в жизни уже не придет в себя. Покрасневший, тонкокожий, часто мигая, сидел он в своем широком грязноватом пиджаке и длинных обтрепанных о кустарник брюках, как-то не подходя к этому привольному, спокойному ландшафту, неисцелимо издергавшийся и развинтившийся. Неужели это был тот самый человек, который Кленку временами казался достойным противником? Это вообще уже был не человек, а вещь.
Эта вещь – Гейер – сидела на камне. Кленк говорил с вещью – Гейером, эта вещь – Гейер – думала мыслями прежних лет, и если задеть ее тут или там, то получалось какое-то подобие ответа, иногда даже складного, вразумительного ответа. В конце концов Кленк отправился с вещью – Гейером, домой, поужинал в обществе вещи – Гейера. На следующий день он уехал обратно в Берхтольдсцелль.
Поездка была прекрасная, и местность была прекрасная, и вообще Кленк никогда не раскаивался в том, что делал. Все же он не стал бы утверждать, что перемена в его враге Гейере доставила ему особое удовольствие. Он вычеркнул из своих мемуаров страницы, в которых шла речь о депутате Гейере.

21. В дело вмешивается тетушка Аметсридер

Тюверлен работал. В нем жило много образов, теснее связанных с его существом, рвавшихся наружу, но он избрал как раз этот свинцовый, неприятный материал – Баварию. У него был заказ.
То, что он тогда благодаря обозрению добился амнистии Крюгера, – это было случайностью, счастьем. Путь к воплощению Крюгера, которым он сейчас должен был идти, требовал горячих, методических усилий. Он работал. Обхаживал свой материал со всех сторон, брал его в окружение. Все более четко выступало вечное повторение в этих людях одних и тех же черт: их собственническая жестокость, их бешеная, тупая злоба против неизбежного, против натиска индустрии на землю. Он нащупывал это, вытаскивал на свет. Он вглядывался в сделанное: оно стояло перед ним четкое и ясное, оно было сделано хорошо.
Оно никуда не годилось. Это было познание, не больше, это был все тот же очерк. Одного познания было мало: искусство начинается лишь там, где познание сливается с любовью или ненавистью. Ничто баварское не ожило. Ничего здесь не было от видения, вставшего перед ним на пути в Берхтольдсцелль. Кленку не придется отпарывать пуговиц своей куртки.
В конце сентября, когда Тюверлен в четвертый раз сызнова начинал свою работу, произошло чреватое последствиями посещение его г-жой Аметсридер.
Тетушка Аметсридер снова захватила в свои руки домашнее хозяйство племянницы. Со стороны все казалось там в полном порядке. Иоганна тихо жила на Штейнсдорфштрасее, у нее было много хорошо оплачиваемой работы, за книги Крюгера также поступали деньги. Но у тетушки Аметсридер глаза были зоркие: она отлично видела, что все это спокойствие и уверенность ровно ничего не стоили. Девочка много пережила, большую несправедливость и горькое разочарование. Когда человек все это таит в себе, это давит на душу. Тетушка Аметсридер отлично понимает, что это значит – так долго носить в себе невысказанным, как носит ее племянница, такой большой и справедливый гнев. Г-н Тюверлен, если бы только захотел, мог бы в один миг создать Иоганне какую-нибудь возможность публично излить в словах свою обиду. Человек он влиятельный, и мозги у него в порядке, хоть он и писатель. Но он просто ничего не замечает. Поэтому-то вот она и явилась сюда, в виллу «На озере», и ясно, на чистейшем баварском наречии объясняет ему, как обстоит дело. Не видит он разве, что дальше так продолжаться не может? Вот уже сколько месяцев, как девочка живет в кругу каких-то мертвых вещей, каких-то рукописей, какой-то маски и высохшего ломтя хлеба и вынуждена давиться своим справедливым гневом, вместо того чтобы швырнуть его в лицо всему свету. Такой умный человек, а не понимает, что девочка погибнет, если ей не помочь.
Писатель Тюверлен внимательно слушал г-жу Аметсридер. Да, то, что она говорила, было от слова до слова правдой. Он как будто так прекрасно анализировал и Иоганну и свои отношения с ней, а вот мимо самого главного он прошел, как слепой. Он вел себя как осел и университетский профессор. Что же он сделал для нее осязательного? Написал великолепнейшее исследование, этот самый знаменитый очерк. Если человек погибает от боли, хочет кричать и не может, – легче: ему станет разве, если ему из энциклопедического словаря прочесть описание его боли? Эта энергичная тетушка Аметсридер в десять раз умнее его. Иоганна – живой человек и хочет кричать, когда ей больно.
Нет, тетушке Аметсридер не пришлось особенно долго говорить, у господина писателя сразу прояснилось в голове. Он забегал по комнате, его голое сморщенное лицо разгладилось. Он прямо повеселел. Хлопнул ее по плечу и произнес с признательностью:
– Тетушка Аметсридер, вы – молодчина!
Не будь она такой крупной и представительной, он завертел бы ее на месте. А так ему ничего не оставалось, как с большой сердечностью пригласить эту решительную г-жу Bavaria отправиться с ним на осенние празднества.
После того как тетушка Аметсридер, удовлетворенная, уехала, Жак Тюверлен совершил еще длинную прогулку. С радостной болью почувствовал он, как сильно ему все эти месяцы не хватало Иоганны. Ему нужна была эта молодая баварка, ее гнев, замедленность ее восприятий, ее угрюмость, ее сила. Права она, если ей хочется крикнуть. Его самого хватало за душу, когда он вспоминал, как ее заставили молчать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101