Слышны были крики возниц, – ауриг, – одетых в туники шести разных цветов – белого, красного, голубого, зеленого, пурпурного и золотого; они стояли в своих колесницах, натянув вожжи, привязанные к поясу. За поясом у них торчали ножи, которыми, в случае надобности, можно было бы перерезать вожжи.
Они сделали семь кругов. Взмыленные кони носились по арене в облаках пыли, пересеченных яркими солнечными лучами. Зрители бесновались, приветствуя любимцев-ауриг, периодически вырывавшихся вперед. Но победил аурига в пурпурной тунике, раньше других достигший финишной белой черты. Это был дакиец – красивый, крепко сложенный юноша со смелым взглядом. Он настолько понравился Элагабалу, что тот даже спустился с подиума и поцеловал его в губы. Публика при этом возмущенно взревела.
Но Элагабал не собирался уступать зрителям, показывавшим ему кулаки. Он стал осыпать их ругательствами, угрожал им конницей, грозный топот которой слышался в цирке; его голос становился все более грубым, как бы в подражание крику зверей, по его приказанию тоже приведенных сюда из Вивариума. Весь Цирк волновался; Императору делали непристойные жесты. Тогда Элагабал, приподняв одежду, показал толпе свою наготу, на что некоторые из зрителей, в особенности из народа, ответили тем же.
Женщины уходили, охваченные безумным страхом, предчувствуя, что Игры окончатся какой-нибудь трагедией. Но появились новые колесницы, заиграли рога и трубы, распорядители жестами успокаивали народ, – и все вдруг стали укрываться от солнца под широкими полями круглых шляп.
Так продолжалось до середины дня. Элагабал не целовал больше победителей, но дарил им богатые одежды, золотые чаши, дорогие каменья в золотой оправе, пальмовые ветви, перевитые пурпурной лентой, деньги и серебряные венки.
Он обещал зрителям в Цирке вкусные яства, и теперь их раздавали, в первую очередь, странникам, прибывшим издалека: вареное мясо и овощи, приготовленные в шафранных соусах, плоды из разных стран, целые хлеба, которые теперь перебрасывались по рядам. Шумная еда двухсот пятидесяти тысяч человек с полными ртами, звуки отрыжки, плевков постепенно распространились по всему цирку. Элагабал тоже ел, его гнев прошел. Он стал очень весел, переходил от Паулы к Юношам и Девам Наслаждения, целовался с Гиероклесом и Зописком и без стеснения, при всех, с подиума отправлял свою естественную надобность.
Но вот трапеза завершилась. Шествие музыкантов возобновилось, и к ним присоединились юноши, игравшие на металлических треугольниках и быстро щелкавшие кружками из твердого дерева, похожими на черепки. Игры продолжались – и все со вниманием проследили, как снова брошенный Элагабалом кусок белой материи, попорхав в воздухе, опустился на песок.
Появились карлики и стали гоняться друг за другом, тщетно стараясь ухватиться за край туники. Их шутовство, делая комические гримасы, подхватили мимы, а за ними выскочили, тут же вставая на руки, ловкие гимнасты, дрыгающие при этом своими паучьими ногами. Наконец вышли атлеты и разогнали всех ударами голых ног. Они были натерты цермой, чтобы удобнее было бегать, прыгать, драться, бороться и метать диск.
Эти атлеты стали исполнять свою программу. Борцы хватались друг за друга, падали и снова поднимались, сцепив руки и напрягая мышцы; прыгуны с разбега прыгали в длину, все время увеличивая расстояние; бегуны, как молнии, проносились по арене, держа в зубах ветки шалфея; кулачные бойцы наносили друг другу удары хиротеками или цестами, железными или медными перчатками, надетыми на руку; наконец, метатели дисков сорвали аплодисменты, бросая свинцовые пластинки, которые, вертясь в воздухе, падали у намеченной черты.
Цирк со вниманием следил за Играми, как вдруг Элагабал спустился с подиума и громко сказал:
– Граждане, я, Божественный и Август, я бросаю вызов борцам!
Он стоял на арене, подобрав одежду, скрестив на груди руки. Один из борцов подошел к нему и, почти без всяких усилий со стороны Императора, оказался на песке. За ним второй, третий. Атлеты облегчали победу Императору, и скоро вокруг него была куча поверженных тел, и Элагабал гордо опустил на нее ногу.
Но ярость борьбы уже овладела им. Он окликнул карликов и приказал им догонять его. Все смотрели на это шутовское зрелище, как двадцатилетнего Императора вдоль огромной Спины изо всех сил преследовали люди ростом по пояс обыкновенному человеку, с большими качающимися головами, отвислыми ушами, с огромными ступнями ног и коротким туловищем. Они бежали и кричали, и иногда Элагабал оборачивался и ударял в нос кому-нибудь из них или цинично поднимал ногу. Цирк не рукоплескал, ожидая грозу.
Утомленные карлики остановились, признавая себя побежденными, но Элагабал, увлеченный забавой, приказал впустить зверей. В ужасе карлики и борцы кинулись к выходным дверям, но те были крепко заперты. Они пробовали влезть на ступени амфитеатра, но распорядители сталкивали их назад. И вот уже около арены показались хоботы слонов и полосатые шкуры тигров.
Публика безмолствовала. Отчасти она увлеклась неожиданным ходом Игр, но все же в ее молчании скорее ущущалось недовольство Императором, который нарушил принятый порядок и унизил Империю своей нелепой борьбой и беготней. И вдруг Атта, рискуя головой, вскочил со своего места и, вытянув кулак в сторону Элагабала, громко прокричал:
– Сын Авита, граждане, хочет бросить борцов зверям, но сам он убежит, чтобы они не сожрали его!
Задетый за живое, Элагабал устремился к Атте, но один из зрителей сверху крикнул:
– Пойди поцелуйся с Гиероклесом, он Император, а не ты, ублюдок!
И тут со всех сторон, со всех ступеней, вверхних и нижних, над подиумом и портиками, протянулись сжатые кулаки, полились ругательства, позорные насмешливые прозвища. Его называли Элагабалом, Авитом, Сирийцом, Сарданапалом, Нечистым, Лже-Антонином, супругой Гиероклеса, Бассианом, Барием. Он возвратился на подиум, угрожая очистить цирк при помощи солдат. Но Атта опередил его;
– Граждане! Пошли, и пусть нас попробуют перебить преторианцы!
И он спрыгнул на арену, а за ним последовала толпа. В этот момент выпустили зверей. Но зрители, как глыба, скатывались на арену, и звери убежали, испуганные ревущим океаном людей. Распорядители попытались было сопротивляться, но обратились в бегство; борцы смешались с толпой, карабкавшейся на подиум. И казалось, что белое и пурпурное пятна, – группы Элагабала, Женщин и Дев, консулов, приближенных и Юношей Наслаждения, – были затоплены толпой. Рим решил укусить своего Императора, он крепко вцепился зубами в тело извращенного безумца. С площади прибежали преторианцы и яростно атаковали нападавших, многие из которых рухнули с пробитой мечом или копьем грудью. Всюду хлестала кровь, валялись трупы – и хаос властвовал над всем. Элагабал исчез, но битва солдат и граждан продолжалась.
XVII
На площади Большого Цирка вожатые оленей и олени, запряженные в колесницу Элагабала, были убиты. Но подоспела конница и смяла тысячи граждан, нанося всем удары копьями, так что кони топтались в крови. Император, дрожа, прокрался в случайную колесницу; свита последовала его примеру, и императорский поезд, прежде торжественно прибывший в Цирк, теперь обратился в бегство, забрасываемый камнями и грязью, которую швыряли в него римляне через шлемы преторианцев. До самого Целия это была безумная, бешеная погоня Рима по пятам за Императором, Сэмиас и Атиллией и их лошадьми, впряженными в золотые колесницы. Но все же чем далее они подвигались вперед, тем реже становилась толпа преследователей, рассеиваемых конницей и избиваемых преторианцами и аргираспидами, которые, обращаясь лицом к нападавшим и разгоняя толпу, отступали шаг за шагом. Наконец, открылись бронзовые ворота садов, и на стенах появились солдаты с палицами, стрелки из лука и пращники, готовые защищать дворец Старой Надежды. В глубине его и скрылся Элагабал со своей свитой, в трепете перед внезапным гневом Рима.
Многочисленные христиане, последовавшие за Аттой, были рассеяны на площади Большого Цирка отрядом катафрактариев, под начальством Атиллия. Но они вновь собрались, призываемые Аттой, который убеждал их идти ко Дворцу Цезарей, освободить Маммею и Александра и поставить их во главе народа, против Элагабала. Образовалась длинная колонна, которая стала взбираться на Палатин и к которой присоединились многие из римлян; некоторым из них наскучил Черный Камень, другие же искали в мятеже развлечения. Но войска под начальством Антиохана и Аристомаха и опытных офицеров, участвовавших во всех походах в Африку и Азию, неистово преследовали и убивали их, не зная в сущности, чего хочет эта толпа.
Не понимали этого и преторианцы, занявшие позиции на стенах Дворца. Они предполагали, что толпа послана Элагабалом для уничтожения Маммеи с сыном, Мезы, возвратившейся из Цирка, и других важных особ, – и готовы были защищать их своими телами.
А Антиохан и Аристомах, глядя на рассредоточенные по группам толпы, в конце концов решили, что эти люди действуют по высочайшему указанию, и их маневр должен лишь прикрыть факт предстоящего убийства, о котором они тоже слышали. Поэтому они развернули своих коней и резким галопом умчались к Тибру, на берегах которого уже собирались любопытные.
Атта, вождь мятежа, пытался войти во Дворец, охраняемый преторианцами, и тысячи людей окружили его стены, готовые взобраться по приставным лестницам, но Атиллий, увидев, что Антиохан и Аристомах покинули Палатин, стремительно поскакал туда. Как и они, он думал, что нападавшие направлены подстрекателями к этому убийству, о котором по Риму катилась грозная молва. Но его охватила великая жалость к этой женщине и ее сыну, и еще то глубокое чувство, свидетелем которого была Сэмиас, чувство отвращения к жизни, не оправдавшей ни одной его надежды. Вместе с катафрактариями он попытался очистить площадь, но мятежники упорно сопротивлялись. У многих в руках появились кинжалы и дротики, другие выворачивали из мостовой камни и швыряли их во всадников, пробивая шлемы. Всюду лилась кровь, уже трупы загромождали улицы, и упавшие кони вздрагивали в предсмертных судорогах. И тогда дворцовые преторианцы нерешительно подумали: если нападавшие позволяют убивать себя, значит, они не посланцы Смерти, а скорее, друзья, спешащие на выручку Маммеи, Александра и их сторонников.
В этом убеждали и действия Атты, который, правда, из трусости не участвовал в сражении, но бегал под стенами Дворца и кричал офицерам:
– Мы друзья, помогите нам! Скажите ее Светлости Маммее, что Атта здесь.
И он упорно повторял эти слова, среди возраставших воплей резни, чувствуя, что если вход во Дворец не откроется, то они все останутся лежать на улицах, на площади и в переулках квартала. Он боязливо оглядывался, видя как Атиллий, в ослепительном блеске своего халькохитона, с нечеловеческой яростью сеял вокруг себя смерть. Он уже приближался к нему, как вдруг со стены донеслось:
– Ты – Атта! Скажи своим, чтобы они следовали за тобой. Мы откроем тебе.
Отворились двери, и Атта вошел в сопровождении нескольких сотен людей. Двери закрылись перед всадниками, которые хотели проникнуть во дворец.
– Оставьте! – закричал один офицер. – Так решено!
И он сделал знак, как бы объясняя, что это было условленно для удобства их захвата.
Мятежников попросили выбрать из своего состава нескольких человек, которых и проводят к Маммее, но во Дворец стремились попасть все:
– Мы хотим видеть ее Светлость! Мы хотим видеть Цезаря!
– Ты взбунтовал их, – сказал офицер, который уже обращался к Атте, – и мы понимаем, конечно, что ты стал во главе их, чтобы спасти ее Светлость, если бы ей действительно пришлось пострадать от Антонина. Маммеа приказала мне впустить тебя. Она тебя знает. Иди, но только вместе с некоторыми из них.
Атта отделился от толпы, взяв с собой самых надежных христиан; среди них были Винсаний, торговец травами, Равид, Корнифиций и Криниас. Снова Атта увидел залы Дворца, через которые он проходил при первом свидании с Маммеей; и тот же самый громилараб ввел их в маленькую комнату, где стоял трон с ручками в виде золотых крыльев сфинкса. В гинекее стоял гул взволнованных голосов женщин, убежавших из Цирка; мужчины шумно запирали двери, и аргираспиды, защищавшие Императора, хотя они были на службе у Маммеи, возвращались, покрытые грязью, – некоторые были окровавлены. Не зная намерений вошедших, они готовы были напасть на них, но преторианцы силой удержали их.
Маммеа появилась перед Аттой и его товарищами; она была взволнована и слегка дрожала; протянув к ним руку, она села. Атта представил ей Випсания, Равида, Корнифиция, Криниаса, сильно пострадавших, защищая ее.
– Христиане, о Светлость! Христиане, о Величество! Они отразили опасность, которую готовил тебе Элагабал; отстранили, вместе со мною, смерть направленную на голову твою и твоего сына. Слушай, – прибавил он, увлекаясь, несмотря на свою обычную холодность, – мы сильны в Риме; без нас язычники дали бы возможность Элагабалу убить тебя. Предоставь нам не только благорасположение, каким мы уже пользуемся, но первенство. Дай могущество Агнцу, вознеси Крейстоса над Империей. И род твой будет плодовит во веки веков, вечно будет обладать Мечом и Державою мира и будет благословен, как праведный, святой и великий!
– Да, да! – подтвердили христиане, увлеченные красноречием Атты, который совсем преобразился. – Дай первенство Агнцу, вознеси Крейстоса над Империей!
На глазах Маммеи показались слезы.
– Я за вас, христиане. Я разделяю ваше учение; я люблю Крейстоса. Но не спрашивайте с меня большего. Я не стою во главе Империи, и сын еще очень молод, а Нечистый, попирающий ногами Рим, может похитить его у вас. Я вам обещаю, я вам обещаю любить вас и покровительствовать вам.
Она встала, обратившись к Атте:
– Всякий раз, когда Атта придет сюда, пусть он знает, что Маммеа будет счастлива беседовать с ним о Крейстосе. – И она отступила назад, в полутьму коридора, где поблескивал кинжал ее слуги.
А в это время в садах и за стенами, на площади и близлежащих улицах, многоголосая толпа повторяла имена Маммеи и Александра и проклинала Элагабала, – так проявлялась любовь и надежда на лучшее будущее Империи, так выражалось возмущение Черным Камнем, его Великим Жрецом, Юношами Наслаждения и преторианцами, пролившими кровь римлян. Маммею и Александра хотелось приветствовать всем простолюдинам, даже с другого берега Тибра, где ютились восточные христиане.
Дворец заполнялся военными. Христиане Атты растерянно смотрели, как из всех его комнат выходили вооруженные люди. А в Садах, под портиками, в атриуме, в глубине перестилей, в кубикулах и залах, украшенных статуями и канделябрами, в гинекее – всюду громко и упорно повторялись имена Маммеи и Александра:
– Да здравствует Цезарь, трижды благочестивый!
– Пусть Маммеа во главе Империи охраняет отрока!
– Он наш, наш, наш Император, единственный, кого мы признаем!
Возбужденная криками, Маммеа появилась под портиками вместе с Александром, положила руку на плечо сына и взволнованно посмотрела на огромную толпу, лившуюся по Риму живым потоком. Раздался всеобщий крик радости: так Рим приветствовал ее и Александра.
Однако армия, судя по всему, не собиралось пока признавать этих перемен. За исключением преторианцев Дворца Цезарей, преданных Маммее, войска оставались на стороне Элагабала, точнее, они отождествляли служение Александру, и поэтому мало что понимали в происходящих событиях. Им казалось, что действия толпы направлены против обоих, поэтому безжалостно разгоняли мятежников, восстанавливая общий порядок. Это поняли Маммеа, ее советники и Атта, который по секрету предложил ей:
– Тебе лучше удалиться, думаю, скоро войска, как и народ, перейдут на сторону твоего сына, а значит, на твою. А если не согласишься, можешь все испортить.
Она подняла глаза и увидала в глубине улиц, в основном у Лагеря преторианцев, черную массу вооруженных солдат, озарявшуюся, как светом молний, блеском оружия. От Тибра опять поднималась конница – консулы приказали ей занять городские высоты – и всюду Черный Камень, поверженный ненадолго, вновь призывал к жестокой междоусобной войне. Необходимо было как можно скорее привлечь воинов Элагабала на свою сторону разными выгодами и тем самым избежать хаоса войны, пробуждавшего в них слепые инстинкты убийц, и делавшего их неуправляемыми. Маммеа приветливо улыбалась народу, а Ульпиан, Сабин, Модестин и Венулей многозначительно кивали головами. Атта прокричал христианам:
– Ее Светлость спасена и Крейстос одержал сегодня великую победу. Довольно! Удалимся!
И он исчез в толпе, сопровождаемый рукоплескавшими ему христианами и выросший в своем честолюбии, а Маммеа, Александр и их свита возвратились во Дворец под неумолчный рев голосов, разливавшийся по набережным, форуму, по холмам и террасам домов, переполненных народом, который одновременно проклинал Элагабала, замкнувшегося в Старой Надежде, немой и мрачной, на Целийском холме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Они сделали семь кругов. Взмыленные кони носились по арене в облаках пыли, пересеченных яркими солнечными лучами. Зрители бесновались, приветствуя любимцев-ауриг, периодически вырывавшихся вперед. Но победил аурига в пурпурной тунике, раньше других достигший финишной белой черты. Это был дакиец – красивый, крепко сложенный юноша со смелым взглядом. Он настолько понравился Элагабалу, что тот даже спустился с подиума и поцеловал его в губы. Публика при этом возмущенно взревела.
Но Элагабал не собирался уступать зрителям, показывавшим ему кулаки. Он стал осыпать их ругательствами, угрожал им конницей, грозный топот которой слышался в цирке; его голос становился все более грубым, как бы в подражание крику зверей, по его приказанию тоже приведенных сюда из Вивариума. Весь Цирк волновался; Императору делали непристойные жесты. Тогда Элагабал, приподняв одежду, показал толпе свою наготу, на что некоторые из зрителей, в особенности из народа, ответили тем же.
Женщины уходили, охваченные безумным страхом, предчувствуя, что Игры окончатся какой-нибудь трагедией. Но появились новые колесницы, заиграли рога и трубы, распорядители жестами успокаивали народ, – и все вдруг стали укрываться от солнца под широкими полями круглых шляп.
Так продолжалось до середины дня. Элагабал не целовал больше победителей, но дарил им богатые одежды, золотые чаши, дорогие каменья в золотой оправе, пальмовые ветви, перевитые пурпурной лентой, деньги и серебряные венки.
Он обещал зрителям в Цирке вкусные яства, и теперь их раздавали, в первую очередь, странникам, прибывшим издалека: вареное мясо и овощи, приготовленные в шафранных соусах, плоды из разных стран, целые хлеба, которые теперь перебрасывались по рядам. Шумная еда двухсот пятидесяти тысяч человек с полными ртами, звуки отрыжки, плевков постепенно распространились по всему цирку. Элагабал тоже ел, его гнев прошел. Он стал очень весел, переходил от Паулы к Юношам и Девам Наслаждения, целовался с Гиероклесом и Зописком и без стеснения, при всех, с подиума отправлял свою естественную надобность.
Но вот трапеза завершилась. Шествие музыкантов возобновилось, и к ним присоединились юноши, игравшие на металлических треугольниках и быстро щелкавшие кружками из твердого дерева, похожими на черепки. Игры продолжались – и все со вниманием проследили, как снова брошенный Элагабалом кусок белой материи, попорхав в воздухе, опустился на песок.
Появились карлики и стали гоняться друг за другом, тщетно стараясь ухватиться за край туники. Их шутовство, делая комические гримасы, подхватили мимы, а за ними выскочили, тут же вставая на руки, ловкие гимнасты, дрыгающие при этом своими паучьими ногами. Наконец вышли атлеты и разогнали всех ударами голых ног. Они были натерты цермой, чтобы удобнее было бегать, прыгать, драться, бороться и метать диск.
Эти атлеты стали исполнять свою программу. Борцы хватались друг за друга, падали и снова поднимались, сцепив руки и напрягая мышцы; прыгуны с разбега прыгали в длину, все время увеличивая расстояние; бегуны, как молнии, проносились по арене, держа в зубах ветки шалфея; кулачные бойцы наносили друг другу удары хиротеками или цестами, железными или медными перчатками, надетыми на руку; наконец, метатели дисков сорвали аплодисменты, бросая свинцовые пластинки, которые, вертясь в воздухе, падали у намеченной черты.
Цирк со вниманием следил за Играми, как вдруг Элагабал спустился с подиума и громко сказал:
– Граждане, я, Божественный и Август, я бросаю вызов борцам!
Он стоял на арене, подобрав одежду, скрестив на груди руки. Один из борцов подошел к нему и, почти без всяких усилий со стороны Императора, оказался на песке. За ним второй, третий. Атлеты облегчали победу Императору, и скоро вокруг него была куча поверженных тел, и Элагабал гордо опустил на нее ногу.
Но ярость борьбы уже овладела им. Он окликнул карликов и приказал им догонять его. Все смотрели на это шутовское зрелище, как двадцатилетнего Императора вдоль огромной Спины изо всех сил преследовали люди ростом по пояс обыкновенному человеку, с большими качающимися головами, отвислыми ушами, с огромными ступнями ног и коротким туловищем. Они бежали и кричали, и иногда Элагабал оборачивался и ударял в нос кому-нибудь из них или цинично поднимал ногу. Цирк не рукоплескал, ожидая грозу.
Утомленные карлики остановились, признавая себя побежденными, но Элагабал, увлеченный забавой, приказал впустить зверей. В ужасе карлики и борцы кинулись к выходным дверям, но те были крепко заперты. Они пробовали влезть на ступени амфитеатра, но распорядители сталкивали их назад. И вот уже около арены показались хоботы слонов и полосатые шкуры тигров.
Публика безмолствовала. Отчасти она увлеклась неожиданным ходом Игр, но все же в ее молчании скорее ущущалось недовольство Императором, который нарушил принятый порядок и унизил Империю своей нелепой борьбой и беготней. И вдруг Атта, рискуя головой, вскочил со своего места и, вытянув кулак в сторону Элагабала, громко прокричал:
– Сын Авита, граждане, хочет бросить борцов зверям, но сам он убежит, чтобы они не сожрали его!
Задетый за живое, Элагабал устремился к Атте, но один из зрителей сверху крикнул:
– Пойди поцелуйся с Гиероклесом, он Император, а не ты, ублюдок!
И тут со всех сторон, со всех ступеней, вверхних и нижних, над подиумом и портиками, протянулись сжатые кулаки, полились ругательства, позорные насмешливые прозвища. Его называли Элагабалом, Авитом, Сирийцом, Сарданапалом, Нечистым, Лже-Антонином, супругой Гиероклеса, Бассианом, Барием. Он возвратился на подиум, угрожая очистить цирк при помощи солдат. Но Атта опередил его;
– Граждане! Пошли, и пусть нас попробуют перебить преторианцы!
И он спрыгнул на арену, а за ним последовала толпа. В этот момент выпустили зверей. Но зрители, как глыба, скатывались на арену, и звери убежали, испуганные ревущим океаном людей. Распорядители попытались было сопротивляться, но обратились в бегство; борцы смешались с толпой, карабкавшейся на подиум. И казалось, что белое и пурпурное пятна, – группы Элагабала, Женщин и Дев, консулов, приближенных и Юношей Наслаждения, – были затоплены толпой. Рим решил укусить своего Императора, он крепко вцепился зубами в тело извращенного безумца. С площади прибежали преторианцы и яростно атаковали нападавших, многие из которых рухнули с пробитой мечом или копьем грудью. Всюду хлестала кровь, валялись трупы – и хаос властвовал над всем. Элагабал исчез, но битва солдат и граждан продолжалась.
XVII
На площади Большого Цирка вожатые оленей и олени, запряженные в колесницу Элагабала, были убиты. Но подоспела конница и смяла тысячи граждан, нанося всем удары копьями, так что кони топтались в крови. Император, дрожа, прокрался в случайную колесницу; свита последовала его примеру, и императорский поезд, прежде торжественно прибывший в Цирк, теперь обратился в бегство, забрасываемый камнями и грязью, которую швыряли в него римляне через шлемы преторианцев. До самого Целия это была безумная, бешеная погоня Рима по пятам за Императором, Сэмиас и Атиллией и их лошадьми, впряженными в золотые колесницы. Но все же чем далее они подвигались вперед, тем реже становилась толпа преследователей, рассеиваемых конницей и избиваемых преторианцами и аргираспидами, которые, обращаясь лицом к нападавшим и разгоняя толпу, отступали шаг за шагом. Наконец, открылись бронзовые ворота садов, и на стенах появились солдаты с палицами, стрелки из лука и пращники, готовые защищать дворец Старой Надежды. В глубине его и скрылся Элагабал со своей свитой, в трепете перед внезапным гневом Рима.
Многочисленные христиане, последовавшие за Аттой, были рассеяны на площади Большого Цирка отрядом катафрактариев, под начальством Атиллия. Но они вновь собрались, призываемые Аттой, который убеждал их идти ко Дворцу Цезарей, освободить Маммею и Александра и поставить их во главе народа, против Элагабала. Образовалась длинная колонна, которая стала взбираться на Палатин и к которой присоединились многие из римлян; некоторым из них наскучил Черный Камень, другие же искали в мятеже развлечения. Но войска под начальством Антиохана и Аристомаха и опытных офицеров, участвовавших во всех походах в Африку и Азию, неистово преследовали и убивали их, не зная в сущности, чего хочет эта толпа.
Не понимали этого и преторианцы, занявшие позиции на стенах Дворца. Они предполагали, что толпа послана Элагабалом для уничтожения Маммеи с сыном, Мезы, возвратившейся из Цирка, и других важных особ, – и готовы были защищать их своими телами.
А Антиохан и Аристомах, глядя на рассредоточенные по группам толпы, в конце концов решили, что эти люди действуют по высочайшему указанию, и их маневр должен лишь прикрыть факт предстоящего убийства, о котором они тоже слышали. Поэтому они развернули своих коней и резким галопом умчались к Тибру, на берегах которого уже собирались любопытные.
Атта, вождь мятежа, пытался войти во Дворец, охраняемый преторианцами, и тысячи людей окружили его стены, готовые взобраться по приставным лестницам, но Атиллий, увидев, что Антиохан и Аристомах покинули Палатин, стремительно поскакал туда. Как и они, он думал, что нападавшие направлены подстрекателями к этому убийству, о котором по Риму катилась грозная молва. Но его охватила великая жалость к этой женщине и ее сыну, и еще то глубокое чувство, свидетелем которого была Сэмиас, чувство отвращения к жизни, не оправдавшей ни одной его надежды. Вместе с катафрактариями он попытался очистить площадь, но мятежники упорно сопротивлялись. У многих в руках появились кинжалы и дротики, другие выворачивали из мостовой камни и швыряли их во всадников, пробивая шлемы. Всюду лилась кровь, уже трупы загромождали улицы, и упавшие кони вздрагивали в предсмертных судорогах. И тогда дворцовые преторианцы нерешительно подумали: если нападавшие позволяют убивать себя, значит, они не посланцы Смерти, а скорее, друзья, спешащие на выручку Маммеи, Александра и их сторонников.
В этом убеждали и действия Атты, который, правда, из трусости не участвовал в сражении, но бегал под стенами Дворца и кричал офицерам:
– Мы друзья, помогите нам! Скажите ее Светлости Маммее, что Атта здесь.
И он упорно повторял эти слова, среди возраставших воплей резни, чувствуя, что если вход во Дворец не откроется, то они все останутся лежать на улицах, на площади и в переулках квартала. Он боязливо оглядывался, видя как Атиллий, в ослепительном блеске своего халькохитона, с нечеловеческой яростью сеял вокруг себя смерть. Он уже приближался к нему, как вдруг со стены донеслось:
– Ты – Атта! Скажи своим, чтобы они следовали за тобой. Мы откроем тебе.
Отворились двери, и Атта вошел в сопровождении нескольких сотен людей. Двери закрылись перед всадниками, которые хотели проникнуть во дворец.
– Оставьте! – закричал один офицер. – Так решено!
И он сделал знак, как бы объясняя, что это было условленно для удобства их захвата.
Мятежников попросили выбрать из своего состава нескольких человек, которых и проводят к Маммее, но во Дворец стремились попасть все:
– Мы хотим видеть ее Светлость! Мы хотим видеть Цезаря!
– Ты взбунтовал их, – сказал офицер, который уже обращался к Атте, – и мы понимаем, конечно, что ты стал во главе их, чтобы спасти ее Светлость, если бы ей действительно пришлось пострадать от Антонина. Маммеа приказала мне впустить тебя. Она тебя знает. Иди, но только вместе с некоторыми из них.
Атта отделился от толпы, взяв с собой самых надежных христиан; среди них были Винсаний, торговец травами, Равид, Корнифиций и Криниас. Снова Атта увидел залы Дворца, через которые он проходил при первом свидании с Маммеей; и тот же самый громилараб ввел их в маленькую комнату, где стоял трон с ручками в виде золотых крыльев сфинкса. В гинекее стоял гул взволнованных голосов женщин, убежавших из Цирка; мужчины шумно запирали двери, и аргираспиды, защищавшие Императора, хотя они были на службе у Маммеи, возвращались, покрытые грязью, – некоторые были окровавлены. Не зная намерений вошедших, они готовы были напасть на них, но преторианцы силой удержали их.
Маммеа появилась перед Аттой и его товарищами; она была взволнована и слегка дрожала; протянув к ним руку, она села. Атта представил ей Випсания, Равида, Корнифиция, Криниаса, сильно пострадавших, защищая ее.
– Христиане, о Светлость! Христиане, о Величество! Они отразили опасность, которую готовил тебе Элагабал; отстранили, вместе со мною, смерть направленную на голову твою и твоего сына. Слушай, – прибавил он, увлекаясь, несмотря на свою обычную холодность, – мы сильны в Риме; без нас язычники дали бы возможность Элагабалу убить тебя. Предоставь нам не только благорасположение, каким мы уже пользуемся, но первенство. Дай могущество Агнцу, вознеси Крейстоса над Империей. И род твой будет плодовит во веки веков, вечно будет обладать Мечом и Державою мира и будет благословен, как праведный, святой и великий!
– Да, да! – подтвердили христиане, увлеченные красноречием Атты, который совсем преобразился. – Дай первенство Агнцу, вознеси Крейстоса над Империей!
На глазах Маммеи показались слезы.
– Я за вас, христиане. Я разделяю ваше учение; я люблю Крейстоса. Но не спрашивайте с меня большего. Я не стою во главе Империи, и сын еще очень молод, а Нечистый, попирающий ногами Рим, может похитить его у вас. Я вам обещаю, я вам обещаю любить вас и покровительствовать вам.
Она встала, обратившись к Атте:
– Всякий раз, когда Атта придет сюда, пусть он знает, что Маммеа будет счастлива беседовать с ним о Крейстосе. – И она отступила назад, в полутьму коридора, где поблескивал кинжал ее слуги.
А в это время в садах и за стенами, на площади и близлежащих улицах, многоголосая толпа повторяла имена Маммеи и Александра и проклинала Элагабала, – так проявлялась любовь и надежда на лучшее будущее Империи, так выражалось возмущение Черным Камнем, его Великим Жрецом, Юношами Наслаждения и преторианцами, пролившими кровь римлян. Маммею и Александра хотелось приветствовать всем простолюдинам, даже с другого берега Тибра, где ютились восточные христиане.
Дворец заполнялся военными. Христиане Атты растерянно смотрели, как из всех его комнат выходили вооруженные люди. А в Садах, под портиками, в атриуме, в глубине перестилей, в кубикулах и залах, украшенных статуями и канделябрами, в гинекее – всюду громко и упорно повторялись имена Маммеи и Александра:
– Да здравствует Цезарь, трижды благочестивый!
– Пусть Маммеа во главе Империи охраняет отрока!
– Он наш, наш, наш Император, единственный, кого мы признаем!
Возбужденная криками, Маммеа появилась под портиками вместе с Александром, положила руку на плечо сына и взволнованно посмотрела на огромную толпу, лившуюся по Риму живым потоком. Раздался всеобщий крик радости: так Рим приветствовал ее и Александра.
Однако армия, судя по всему, не собиралось пока признавать этих перемен. За исключением преторианцев Дворца Цезарей, преданных Маммее, войска оставались на стороне Элагабала, точнее, они отождествляли служение Александру, и поэтому мало что понимали в происходящих событиях. Им казалось, что действия толпы направлены против обоих, поэтому безжалостно разгоняли мятежников, восстанавливая общий порядок. Это поняли Маммеа, ее советники и Атта, который по секрету предложил ей:
– Тебе лучше удалиться, думаю, скоро войска, как и народ, перейдут на сторону твоего сына, а значит, на твою. А если не согласишься, можешь все испортить.
Она подняла глаза и увидала в глубине улиц, в основном у Лагеря преторианцев, черную массу вооруженных солдат, озарявшуюся, как светом молний, блеском оружия. От Тибра опять поднималась конница – консулы приказали ей занять городские высоты – и всюду Черный Камень, поверженный ненадолго, вновь призывал к жестокой междоусобной войне. Необходимо было как можно скорее привлечь воинов Элагабала на свою сторону разными выгодами и тем самым избежать хаоса войны, пробуждавшего в них слепые инстинкты убийц, и делавшего их неуправляемыми. Маммеа приветливо улыбалась народу, а Ульпиан, Сабин, Модестин и Венулей многозначительно кивали головами. Атта прокричал христианам:
– Ее Светлость спасена и Крейстос одержал сегодня великую победу. Довольно! Удалимся!
И он исчез в толпе, сопровождаемый рукоплескавшими ему христианами и выросший в своем честолюбии, а Маммеа, Александр и их свита возвратились во Дворец под неумолчный рев голосов, разливавшийся по набережным, форуму, по холмам и террасам домов, переполненных народом, который одновременно проклинал Элагабала, замкнувшегося в Старой Надежде, немой и мрачной, на Целийском холме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39