Наконец, когда чувство угнетения стало невыносимым, из алтаря послышались знакомые меланхолические звуки «Misere, Domine».
Было что-то особенно торжественное в этих звуках, и они, то поднимаясь, то опускаясь в тишине, потрясали молящихся до глубины души. Слезы заволакивали глаза, невидимая рука сжимала горло, головы поникли даже у сильных людей, а руки их дрожали.
Пение смолкло. Псалом окончился. Среди тьмы внезапно вспыхнул яркий огонек. Показалось худое, бледное лицо с горящими глазами, устремленными не на молящихся, а поверх их голов, туда, где на арках свода смутно виднелись изображения святых.
Началась проповедь.
Сначала проповедник тихо и монотонно заговорил о неисповедимых путях Господних, о вечности прошлого и мимолетности настоящего, о всемогуществе Божием, перед которым ничто и время, и пространство. Потом, постепенно усиливая голос, он перешел к церкви — Божьему орудию на земле, к делу, которое она вершила в течение целых веков. Он призывал молящихся держаться церкви, стоять за нее.
Не успел проповедник произнести последние слова, как свет около него потух, и безгласная масса снова погрузилась в темноту. Правда, теперь толпа была охвачена волнением. Мужчины переминались с ноги на ногу со странным шумом, который, сгущаясь под сводами, напоминал отдаленный гром. Женщины рыдали, вскрикивая, и громко молились. Священник, стоя у алтаря, благословлял богомольцев дрожащим от волнения голосом.
Я едва пришел в себя от всего испытанного, когда моя спутница дотронулась до моей руки и, сделав знак, чтобы я шел за ней, быстро поднялась с колен и пошла назад, к двери. Ночной воздух пахнул на нас свежестью. Через несколько минут мы были уже дома у m-me Катино, перед освещенным салоном, где я впервые ее увидел.
Прежде, чем я успел сообразить, что она собирается делать, она повернулась ко мне стремительно и обеими ручками схватила мою руку. Слезы градом покатились по ее щекам.
— Кто со Мною! — вскричала она, повторяя слова проповеди.
И, закрыв лицо руками, она так же стремительно отвернулась.
Я стоял в полном смущении: вид этой плачущей женщины произвел на меня глубокое впечатление. Некоторое время я молчал.
— Сударыня, — начал я неуверенно наконец, — вы были так любезны по отношению ко мне, и я страшно сожалению, что не могу отблагодарить вас за это.
— Не говорите этого! — воскликнула она, прерывая меня. — Не говорите!
Она положила свои, стиснутые в кулаки, руки мне на плечи и сквозь слезы пристально посмотрела на меня.
— Простите меня, — сдержавшись, проговорила она. — Я неправильно взялась за дело. Я чувствую слишком сильно и спрашиваю слишком быстро. Но вы не измените своему достоинству? Не измените?
— Однако, на меня возложено поручение от комитета, — заметил я.
— Откажитесь от него.
— Но это не уничтожит моего отношения к комитету.
— Кто со Мной! Кто со Мной! — мягко повторила она.
Я глубоко вздохнул. В тишине комнаты слышно было, как потрескивал уголь в камине и тикали часы.
— За Бога и короля! — твердо промолвила мадам, глядя на меня сверкающими глазами.
— Что я могу сделать для вас, если б даже у меня были развязаны руки! — резко вскричал я. — Чем могу я вам помочь?
— Всем! Всем! С вашим приходом одним мужчиной будет больше! — ответила она. — Один лишний мужчина в борьбе за право! Слушайте! Вы еще не знаете, что происходит, не знаете, какие притеснения мы переживаем…
Тут она остановилась и, глядя на меня, стала прислушиваться. На ее лице мелькнуло какое-то новое выражение. Дверь была приоткрыта, и снизу доносился мужской голос, громко говоривший что-то. Потом послышались быстрые шаги по вестибюлю, а затем по лестнице.
Моя собеседница, замерев, с широко открытыми глазами продолжала вслушиваться в приближающиеся шаги. В последнюю минуту она, который уже раз за вечер, сделала мне знак молчать, быстро бросилась к двери и вышла, закрыв ее за собой.
Я был убежден, что мужчина уже достиг двери и услышал, как он воскликнул, когда она внезапно появилась перед ним. Потом он что-то тихо сказал ей, но я не мог разобрать, что именно.
Не мог я разобрать и ее ответа, но последние слова я слышал довольно явственно:
— Итак, вы не желаете открыть двери?
— Эти — нет, — храбро отвечала она. — Вы можете видеться со мной в другой комнате.
Наступило молчание. Слышно было даже их дыхание. Меня бросило в жар.
— О, это несносно! — вскричал он опять. — Неужели вы поставили себе целью принимать у себя любого незнакомца, которому случится приехать в город? И вы занимаетесь с ними, даете ужины, в то время, как у меня сердце разрывается на части! Я хочу туда войти.
— Вы не войдете! — с негодованием вскричала она.
Мне показалось, однако, что негодование было поддельным, и в ее голосе слышался скорее смех.
— Довольно и того, что вы оскорбляете меня, — громко промолвила она. — Но если вы осмелитесь коснуться меня или оскорбить его…
— Его! — свирепо вскричал он. — Я говорю вам, что я уже слишком долго терпел и…
Прежде, чем он успел сказать еще слово, я был уже у двери, распахнул ее и очутился лицом к лицу с говорившим. Хозяйка дома, плача и смеясь в одно и то же время, быстро отступила назад, а мы, пораженные, замерли против друг друга.
Мужчина был не кто иной, как Луи де Сент-Алэ.
VIII. РОЗЫСКИ
Я не видел Луи со времени дуэли в Кагоре, когда, расставаясь с ним у собора, отказался пожать ему руку. Тогда я был страшно сердит на него. С течением времени и нагромождением событий чувство это значительно смягчилось. Теперь я был рад, что встретил его, что он жив и здоров и что он абсолютно далек от мысли сводить старые счеты. Поэтому я протянул ему руку и со смехом сказал:
— Незнакомец перед вами, сударь. Я искал вас и очень рад, что наконец нашел.
Луи несколько секунд смотрел на меня, как бы не веря своим глазам. Потом вдруг с любовью прежних лет схватил мою руку.
— Адриан! Неужели это ты? — взволнованно заговорил он.
— Я самый.
— И здесь!
— Да, здесь. А что?
Неожиданно он выпустил мою руку. Лицо его приняло иное выражение; он весь изменился, как меняется дом, когда закроют его ставни.
— Очень жаль, — медленно произнес он. — Зачем вы здесь, сударь? — продолжал он с нотами гнева в голосе.
— Как зачем я здесь?
— Да, зачем? — сердито переспросил он. — Неужели вы явились для того, чтобы смущать нас? Неужели вы не понимаете, какое зло причиняете своим присутствием?
— Я знаю, по крайней мере, что ищу только хорошего, — возразил я, изумленный такой неожиданной и беспричинной переменой тона. — Я не делал из этого тайны никогда. Едва ли кто подвергается такому дурному обращению, как я со стороны вашей семьи. Ваша интонация заставляет меня теперь сказать вам это. Но когда я увижу завтра маркизу, то вновь скажу, что, несмотря на все, я не изменю своих намерений.
— Вы не увидите ее.
— Увижу.
— Нет, не увидите, — стоял он на своем.
Тут в спор вмешалась сама хозяйка.
— Довольно, довольно! — вскричала она голосом, в котором слышалась печаль. — Мне казалось, что вы были друзьями. А теперь, когда судьба опять свела вас вместе…
— Лучше бы этого не было! — воскликнул Луи, опуская руки, как человек, охваченный отчаянием.
И он принялся нервно прохаживаться взад и вперед по комнате.
Мадам Катино молча смотрела на него некоторое время.
— Кажется, вы прежде никогда не говорили со мной таким тоном, — с упреком вернулась она к прежнему разговору. — Если это только потому, что вы застали у меня виконта, — продолжала она спокойно, поблескивая глазами, — то эта причина недостойна ни вас, ни нас обоих, ибо вы оскорбляете и меня, и вашего друга.
— Боже сохрани! — воскликнул Луи.
— Это еще не все, — продолжала она гордо. — Еще в течение недели этот дом будет моим, и только по прошествии недели он перейдет к вам. Мне придется хорошенько подумать об этом сегодня ночью. Быть может, ласковое слово будет с вашей стороны впредь такой же редкостью, как теперь грубое?
Он, не выдержав этого упрека, бросился перед ней на колени и стал целовать ей руки.
— Простите меня! — страстно закричал он, не замечая моего присутствия. — Я очень несчастен. Вы мое единственное утешение, моя единственная отрада. Я сам не знаю, что говорю. Простите меня!
— Хорошо, — поспешно согласилась она. — Встаньте.
Украдкой смахнув слезу, она посмотрела на меня, сконфуженная, но счастливая.
— Я прощаю вас, но должна сказать, что не понимаю вас. Прежде вы с такой любовью говорили о виконте де Со, о вашей сестре и о многом другом. Нынче виконт здесь, а вы говорите, что вы несчастны…
— Да, мне не везет, — пробормотал он, бросая на меня взгляд.
Я пожал плечами и с достоинством заговорил:
— Пусть будет по-вашему. Но если я потерял друга, то это не значит, что я потерял невесту. Я приехал в Ним просить руки мадемуазель де Сент-Алэ и не уеду отсюда, пока не добьюсь своего.
— Но это чистое безумие, — промолвил он, вздыхая.
— Почему?
— Потому, что это решительно невозможно! — сказал он. — Потому, что маркизы нет в Ниме, по крайней мере, для вас.
— Неправда, она в Ниме.
— Вам придется разыскивать ее самому.
— Перестанем говорить о таких детских вещах! — воскликнул я. — Неужели вы думаете, что в первой попавшейся гостинице мне не дадут ее адреса?
— Его вы не получите ни в одной гостинице.
Мы стояли опять друг напротив друга. Мадам Катино наблюдала за нами со стороны. Очевидно, события последнего времени не прошли даром для Луи и еще больше ожесточили маркизу де Сент-Алэ. Можно было подумать, что передо мною стоял не Луи, а его старший брат, Виктор. Отличием было лишь то, что за вызывающими речами младшего Сент-Алэ иногда проглядывал его прежний облик, полный сомнения и сожаления.
Я попробовал сыграть на этой струне.
— Послушайте, граф, — заговорил я, с трудом сдерживая раздражение. — Я знаю, что вы говорите это серьезно. Но мы оба напрасно горячимся. Было время, когда мы умели понимать друг друга, и вы были не прочь считать меня своим зятем. Неужели, благодаря этим несчастным распрям…
— Распрям! — закричал он, резко прерывая меня. — Дом моей матери теперь пуст, как раковина улитки! Дом моего брата в Сент-Алэ обращен в кучу пепла, а вы говорите о распрях!
— Хорошо, назовите это другим словом.
— Позвольте, — быстро вмешалась мадам Катино, — извините, граф, вы знаете, как мы нуждаемся в союзниках. Виконт — дворянин, человек умный и верующий. Ему нужно еще капельку, самую капельку, — продолжала она, едва улыбаясь, — чтобы прийти к окончательному убеждению. И если рука вашей сестры будет этой последней капелькой…
— Он не получит ее, — угрюмо промолвил он, глядя в сторону.
— Однако, всего неделю назад вы говорили мне… — начала было хозяйка дома, видимо, тревожась.
— То было неделю назад, — пробормотал Луи. — А теперь я могу сказать только одно: очень жаль, что мы встретились здесь с вами, и я советую вам вернуться обратно. Ничего хорошего не ожидает вас здесь. Наоборот, вы можете причинить себе и другим большой вред. Того же, на что вы рассчитываете, вам не добиться никоим образом.
— Это мы еще увидим, — упрямо возразил я, разгоряченный. — По вашим словам, мне не найти мадемуазель де Сент-Алэ… А вот нарочно не уйду отсюда до тех пор, пока не уйдете и вы, а тогда отправлюсь следом за вами.
— Вы не можете сделать этого! — воскликнул он.
— Будьте уверены, что сделаю, — вызывающе отвечал я.
— Нет, нет, господин де Со, — вмешалась мадам Катино. — Вы этого не сделаете. Я просто уверена, что этого не будет, ибо тем самым вы обратите во зло мое гостеприимство.
— Вы запрещаете?
— Да, — твердо сказала она.
— Я не могу, — возразил я, — но…
— Без всяких «но». Пусть наступит хоть временное перемирие. Если между вами и суждено разгореться войне, то пусть она начнется не здесь. Мне кажется, будет лучше, если вы удалитесь первым, — продолжала она, бросая на меня умоляющий взор.
Я, в свою очередь, взглянул на Луи. Он отвернулся, делая вид, что не замечает меня. Это добило меня окончательно. Возражать хозяйке я не мог. Оставаться в ее доме против ее воли было невозможно. Поэтому я молча поклонился и взял свой плащ и шляпу, лежавшие на стуле.
— Я очень сожалею, — промолвила мадам, протягивая мне руку. Я поднес ее к губам.
— Завтра, в двенадцать, здесь, — прошептала она.
Я скорее угадал, чем услышал эти слова — так тихо они были произнесены. Но красноречивость ее глаз подтвердила догадку.
Бросив прощальный взгляд на Луи, продолжавшего стоять ко мне спиной, я вышел.
Слуга проводил меня до двери.
— Вы найдете свою лошадь в «Лувре», сударь, — сказал он.
Я поблагодарил его и, не сознавая, куда иду, пошел вдоль улицы, погрузившись в свои мысли. Я шел так, пока не наткнулся на какого-то человека. Это отрезвило меня, и я принялся осматриваться.
Я пробыл в обществе мадам Катино и, стало быть, в Ниме, не более трех часов. За это время пришлось пережить столько, что мне казалось странным, что улицы города мне незнакомы, и что я бреду по ним один-одинешенек. Было около девяти часов вечера, и редкие фонари, раскачивавшиеся на перекрестках, разливали уже вокруг себя тусклый свет. Однако, на улицах еще было довольно народа, причем большинство спешили в одном и том же направлении: женщины — закутав головы накидками, мужчины — накинув на спины плащи.
Надо было отыскать себе какой-нибудь ночлег. Чувствуя необходимость избавиться от неотступно преследовавшей меня мысли — объяснить себе поведение Луи, я остановил какого-то человека, шедшего несколько в стороне от потока, и спросил У него дорогу в «Лувр». Я узнал не только дорогу в гостиницу, но и причину столь позднего движения горожан.
— У нас был крестный ход, — сказал он, глядя на мою кокарду, и, повернувшись, пошел дальше своей дорогой.
Я вспомнил, что на моей шляпе красуется красная кокарда, и остановился, чтобы снять ее. Лишь только я продолжил свой путь за мной быстро двинулся какой-то человек. Поравнявшись со мной, он сунул мне в руку какую-то бумагу и исчез раньше, чем я успел заговорить с ним. Уличное многолюдье и это приключение отвлекли меня от мрачных мыслей, и я даже не удивился, когда в гостинице мне сообщили, что все комнаты заняты.
— Но здесь моя лошадь, — заявил я, подумав, что хозяин, видя, что я пришел пешком, не особенно доверяет моему кошельку.
— Совершенно верно, сударь. Если вам угодно, то мы можем положить вас в столовой, — вежливо сказал он. — И в других местах вы не устроитесь удобнее. Нынче у нас словно ярмарка. Весь город переполнен приезжими. Да и этого добра не мало, — прибавил он с неудовольствием, показывая на бумагу, которую я держал все еще в руке.
Взглянув на нее, я увидел, что это был манифест, в заглавии которого стояло: «Святотатство! Св. Мария плачет».
— Это мне всунули в руку несколько минут тому назад.
— Охотно верю. Однажды утром мы проснулись и увидали, что все стены белы от этого манифеста. На другой день он был разбросан по всем улицам.
— Не знаете ли вы, — заговорил я, поняв, что он был не прочь поболтать, — не знаете ли вы, где здесь живет маркиз де Сент-Алэ?
— Нет, сударь. Не знаю этого господина.
— Он живет здесь вместе со своей семьей.
— Кого только теперь здесь нет! — отвечал он, пожимая плечами.
Потом, понизив голос, он спросил:
— Он из «красных», или иной какой?
— «Красный», — наобум сказал я.
— А! Тут были три или четыре человека, постоянно мельтешившие между нашим Фроманом, Тюрэном и Моннелье. Говорили, что наш мэр давно бы должен был их арестовать, если б он захотел выполнять свои обязанности. Но он тоже «красный», как и многие из членов нашего муниципалитета. Может быть, господин, которого вы разыскиваете, был одним из них?
— Очень может быть, — сказал я. — Стало быть, Фроман здесь?
— Вы изволите знать его?
— Да, немного.
— Может быть, он тут, а может быть и нет, — продолжал хозяин, покачивая головой. — Трудно сказать.
— Разве он не живет в городе?
— Живет. Около Австрийских ворот, недалеко от монастыря капуцинов у старой стены. Но…
Он осмотрелся и продолжал таинственно:
— Он теперь бывает там, где прежде и не бывал никогда. У него еще есть дом в амфитеатре и есть дом в городе. Говорят, что и монастырь-то капуцинский — тоже его дом. Если вы отправитесь в «Таверну Св. Девы» и там спросите о нем, то от этого ничего не потеряете.
Все это он проговорил с многочисленными подмигиваниями и потряхиваниями головой. Потом, сообразив вдруг, что он сказал уж слишком много, хозяин сразу повернулся и ушел.
Мне удалось узнать, что барону де Жеолю и Бютону также не пришлось получить здесь комнаты, и они отправились в гостиницу «Экю». Я, впрочем, не жалел, что еще некоторое время буду свободен от их участия. Согласившись на предложение хозяина, я пошел в столовую и устроился на отдых, насколько это позволили два жестких кресла и мой возбужденный мозг.
По-прежнему меня занимало лишь одно — поведение Луи и та внезапная перемена, которую я в нем заметил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Было что-то особенно торжественное в этих звуках, и они, то поднимаясь, то опускаясь в тишине, потрясали молящихся до глубины души. Слезы заволакивали глаза, невидимая рука сжимала горло, головы поникли даже у сильных людей, а руки их дрожали.
Пение смолкло. Псалом окончился. Среди тьмы внезапно вспыхнул яркий огонек. Показалось худое, бледное лицо с горящими глазами, устремленными не на молящихся, а поверх их голов, туда, где на арках свода смутно виднелись изображения святых.
Началась проповедь.
Сначала проповедник тихо и монотонно заговорил о неисповедимых путях Господних, о вечности прошлого и мимолетности настоящего, о всемогуществе Божием, перед которым ничто и время, и пространство. Потом, постепенно усиливая голос, он перешел к церкви — Божьему орудию на земле, к делу, которое она вершила в течение целых веков. Он призывал молящихся держаться церкви, стоять за нее.
Не успел проповедник произнести последние слова, как свет около него потух, и безгласная масса снова погрузилась в темноту. Правда, теперь толпа была охвачена волнением. Мужчины переминались с ноги на ногу со странным шумом, который, сгущаясь под сводами, напоминал отдаленный гром. Женщины рыдали, вскрикивая, и громко молились. Священник, стоя у алтаря, благословлял богомольцев дрожащим от волнения голосом.
Я едва пришел в себя от всего испытанного, когда моя спутница дотронулась до моей руки и, сделав знак, чтобы я шел за ней, быстро поднялась с колен и пошла назад, к двери. Ночной воздух пахнул на нас свежестью. Через несколько минут мы были уже дома у m-me Катино, перед освещенным салоном, где я впервые ее увидел.
Прежде, чем я успел сообразить, что она собирается делать, она повернулась ко мне стремительно и обеими ручками схватила мою руку. Слезы градом покатились по ее щекам.
— Кто со Мною! — вскричала она, повторяя слова проповеди.
И, закрыв лицо руками, она так же стремительно отвернулась.
Я стоял в полном смущении: вид этой плачущей женщины произвел на меня глубокое впечатление. Некоторое время я молчал.
— Сударыня, — начал я неуверенно наконец, — вы были так любезны по отношению ко мне, и я страшно сожалению, что не могу отблагодарить вас за это.
— Не говорите этого! — воскликнула она, прерывая меня. — Не говорите!
Она положила свои, стиснутые в кулаки, руки мне на плечи и сквозь слезы пристально посмотрела на меня.
— Простите меня, — сдержавшись, проговорила она. — Я неправильно взялась за дело. Я чувствую слишком сильно и спрашиваю слишком быстро. Но вы не измените своему достоинству? Не измените?
— Однако, на меня возложено поручение от комитета, — заметил я.
— Откажитесь от него.
— Но это не уничтожит моего отношения к комитету.
— Кто со Мной! Кто со Мной! — мягко повторила она.
Я глубоко вздохнул. В тишине комнаты слышно было, как потрескивал уголь в камине и тикали часы.
— За Бога и короля! — твердо промолвила мадам, глядя на меня сверкающими глазами.
— Что я могу сделать для вас, если б даже у меня были развязаны руки! — резко вскричал я. — Чем могу я вам помочь?
— Всем! Всем! С вашим приходом одним мужчиной будет больше! — ответила она. — Один лишний мужчина в борьбе за право! Слушайте! Вы еще не знаете, что происходит, не знаете, какие притеснения мы переживаем…
Тут она остановилась и, глядя на меня, стала прислушиваться. На ее лице мелькнуло какое-то новое выражение. Дверь была приоткрыта, и снизу доносился мужской голос, громко говоривший что-то. Потом послышались быстрые шаги по вестибюлю, а затем по лестнице.
Моя собеседница, замерев, с широко открытыми глазами продолжала вслушиваться в приближающиеся шаги. В последнюю минуту она, который уже раз за вечер, сделала мне знак молчать, быстро бросилась к двери и вышла, закрыв ее за собой.
Я был убежден, что мужчина уже достиг двери и услышал, как он воскликнул, когда она внезапно появилась перед ним. Потом он что-то тихо сказал ей, но я не мог разобрать, что именно.
Не мог я разобрать и ее ответа, но последние слова я слышал довольно явственно:
— Итак, вы не желаете открыть двери?
— Эти — нет, — храбро отвечала она. — Вы можете видеться со мной в другой комнате.
Наступило молчание. Слышно было даже их дыхание. Меня бросило в жар.
— О, это несносно! — вскричал он опять. — Неужели вы поставили себе целью принимать у себя любого незнакомца, которому случится приехать в город? И вы занимаетесь с ними, даете ужины, в то время, как у меня сердце разрывается на части! Я хочу туда войти.
— Вы не войдете! — с негодованием вскричала она.
Мне показалось, однако, что негодование было поддельным, и в ее голосе слышался скорее смех.
— Довольно и того, что вы оскорбляете меня, — громко промолвила она. — Но если вы осмелитесь коснуться меня или оскорбить его…
— Его! — свирепо вскричал он. — Я говорю вам, что я уже слишком долго терпел и…
Прежде, чем он успел сказать еще слово, я был уже у двери, распахнул ее и очутился лицом к лицу с говорившим. Хозяйка дома, плача и смеясь в одно и то же время, быстро отступила назад, а мы, пораженные, замерли против друг друга.
Мужчина был не кто иной, как Луи де Сент-Алэ.
VIII. РОЗЫСКИ
Я не видел Луи со времени дуэли в Кагоре, когда, расставаясь с ним у собора, отказался пожать ему руку. Тогда я был страшно сердит на него. С течением времени и нагромождением событий чувство это значительно смягчилось. Теперь я был рад, что встретил его, что он жив и здоров и что он абсолютно далек от мысли сводить старые счеты. Поэтому я протянул ему руку и со смехом сказал:
— Незнакомец перед вами, сударь. Я искал вас и очень рад, что наконец нашел.
Луи несколько секунд смотрел на меня, как бы не веря своим глазам. Потом вдруг с любовью прежних лет схватил мою руку.
— Адриан! Неужели это ты? — взволнованно заговорил он.
— Я самый.
— И здесь!
— Да, здесь. А что?
Неожиданно он выпустил мою руку. Лицо его приняло иное выражение; он весь изменился, как меняется дом, когда закроют его ставни.
— Очень жаль, — медленно произнес он. — Зачем вы здесь, сударь? — продолжал он с нотами гнева в голосе.
— Как зачем я здесь?
— Да, зачем? — сердито переспросил он. — Неужели вы явились для того, чтобы смущать нас? Неужели вы не понимаете, какое зло причиняете своим присутствием?
— Я знаю, по крайней мере, что ищу только хорошего, — возразил я, изумленный такой неожиданной и беспричинной переменой тона. — Я не делал из этого тайны никогда. Едва ли кто подвергается такому дурному обращению, как я со стороны вашей семьи. Ваша интонация заставляет меня теперь сказать вам это. Но когда я увижу завтра маркизу, то вновь скажу, что, несмотря на все, я не изменю своих намерений.
— Вы не увидите ее.
— Увижу.
— Нет, не увидите, — стоял он на своем.
Тут в спор вмешалась сама хозяйка.
— Довольно, довольно! — вскричала она голосом, в котором слышалась печаль. — Мне казалось, что вы были друзьями. А теперь, когда судьба опять свела вас вместе…
— Лучше бы этого не было! — воскликнул Луи, опуская руки, как человек, охваченный отчаянием.
И он принялся нервно прохаживаться взад и вперед по комнате.
Мадам Катино молча смотрела на него некоторое время.
— Кажется, вы прежде никогда не говорили со мной таким тоном, — с упреком вернулась она к прежнему разговору. — Если это только потому, что вы застали у меня виконта, — продолжала она спокойно, поблескивая глазами, — то эта причина недостойна ни вас, ни нас обоих, ибо вы оскорбляете и меня, и вашего друга.
— Боже сохрани! — воскликнул Луи.
— Это еще не все, — продолжала она гордо. — Еще в течение недели этот дом будет моим, и только по прошествии недели он перейдет к вам. Мне придется хорошенько подумать об этом сегодня ночью. Быть может, ласковое слово будет с вашей стороны впредь такой же редкостью, как теперь грубое?
Он, не выдержав этого упрека, бросился перед ней на колени и стал целовать ей руки.
— Простите меня! — страстно закричал он, не замечая моего присутствия. — Я очень несчастен. Вы мое единственное утешение, моя единственная отрада. Я сам не знаю, что говорю. Простите меня!
— Хорошо, — поспешно согласилась она. — Встаньте.
Украдкой смахнув слезу, она посмотрела на меня, сконфуженная, но счастливая.
— Я прощаю вас, но должна сказать, что не понимаю вас. Прежде вы с такой любовью говорили о виконте де Со, о вашей сестре и о многом другом. Нынче виконт здесь, а вы говорите, что вы несчастны…
— Да, мне не везет, — пробормотал он, бросая на меня взгляд.
Я пожал плечами и с достоинством заговорил:
— Пусть будет по-вашему. Но если я потерял друга, то это не значит, что я потерял невесту. Я приехал в Ним просить руки мадемуазель де Сент-Алэ и не уеду отсюда, пока не добьюсь своего.
— Но это чистое безумие, — промолвил он, вздыхая.
— Почему?
— Потому, что это решительно невозможно! — сказал он. — Потому, что маркизы нет в Ниме, по крайней мере, для вас.
— Неправда, она в Ниме.
— Вам придется разыскивать ее самому.
— Перестанем говорить о таких детских вещах! — воскликнул я. — Неужели вы думаете, что в первой попавшейся гостинице мне не дадут ее адреса?
— Его вы не получите ни в одной гостинице.
Мы стояли опять друг напротив друга. Мадам Катино наблюдала за нами со стороны. Очевидно, события последнего времени не прошли даром для Луи и еще больше ожесточили маркизу де Сент-Алэ. Можно было подумать, что передо мною стоял не Луи, а его старший брат, Виктор. Отличием было лишь то, что за вызывающими речами младшего Сент-Алэ иногда проглядывал его прежний облик, полный сомнения и сожаления.
Я попробовал сыграть на этой струне.
— Послушайте, граф, — заговорил я, с трудом сдерживая раздражение. — Я знаю, что вы говорите это серьезно. Но мы оба напрасно горячимся. Было время, когда мы умели понимать друг друга, и вы были не прочь считать меня своим зятем. Неужели, благодаря этим несчастным распрям…
— Распрям! — закричал он, резко прерывая меня. — Дом моей матери теперь пуст, как раковина улитки! Дом моего брата в Сент-Алэ обращен в кучу пепла, а вы говорите о распрях!
— Хорошо, назовите это другим словом.
— Позвольте, — быстро вмешалась мадам Катино, — извините, граф, вы знаете, как мы нуждаемся в союзниках. Виконт — дворянин, человек умный и верующий. Ему нужно еще капельку, самую капельку, — продолжала она, едва улыбаясь, — чтобы прийти к окончательному убеждению. И если рука вашей сестры будет этой последней капелькой…
— Он не получит ее, — угрюмо промолвил он, глядя в сторону.
— Однако, всего неделю назад вы говорили мне… — начала было хозяйка дома, видимо, тревожась.
— То было неделю назад, — пробормотал Луи. — А теперь я могу сказать только одно: очень жаль, что мы встретились здесь с вами, и я советую вам вернуться обратно. Ничего хорошего не ожидает вас здесь. Наоборот, вы можете причинить себе и другим большой вред. Того же, на что вы рассчитываете, вам не добиться никоим образом.
— Это мы еще увидим, — упрямо возразил я, разгоряченный. — По вашим словам, мне не найти мадемуазель де Сент-Алэ… А вот нарочно не уйду отсюда до тех пор, пока не уйдете и вы, а тогда отправлюсь следом за вами.
— Вы не можете сделать этого! — воскликнул он.
— Будьте уверены, что сделаю, — вызывающе отвечал я.
— Нет, нет, господин де Со, — вмешалась мадам Катино. — Вы этого не сделаете. Я просто уверена, что этого не будет, ибо тем самым вы обратите во зло мое гостеприимство.
— Вы запрещаете?
— Да, — твердо сказала она.
— Я не могу, — возразил я, — но…
— Без всяких «но». Пусть наступит хоть временное перемирие. Если между вами и суждено разгореться войне, то пусть она начнется не здесь. Мне кажется, будет лучше, если вы удалитесь первым, — продолжала она, бросая на меня умоляющий взор.
Я, в свою очередь, взглянул на Луи. Он отвернулся, делая вид, что не замечает меня. Это добило меня окончательно. Возражать хозяйке я не мог. Оставаться в ее доме против ее воли было невозможно. Поэтому я молча поклонился и взял свой плащ и шляпу, лежавшие на стуле.
— Я очень сожалею, — промолвила мадам, протягивая мне руку. Я поднес ее к губам.
— Завтра, в двенадцать, здесь, — прошептала она.
Я скорее угадал, чем услышал эти слова — так тихо они были произнесены. Но красноречивость ее глаз подтвердила догадку.
Бросив прощальный взгляд на Луи, продолжавшего стоять ко мне спиной, я вышел.
Слуга проводил меня до двери.
— Вы найдете свою лошадь в «Лувре», сударь, — сказал он.
Я поблагодарил его и, не сознавая, куда иду, пошел вдоль улицы, погрузившись в свои мысли. Я шел так, пока не наткнулся на какого-то человека. Это отрезвило меня, и я принялся осматриваться.
Я пробыл в обществе мадам Катино и, стало быть, в Ниме, не более трех часов. За это время пришлось пережить столько, что мне казалось странным, что улицы города мне незнакомы, и что я бреду по ним один-одинешенек. Было около девяти часов вечера, и редкие фонари, раскачивавшиеся на перекрестках, разливали уже вокруг себя тусклый свет. Однако, на улицах еще было довольно народа, причем большинство спешили в одном и том же направлении: женщины — закутав головы накидками, мужчины — накинув на спины плащи.
Надо было отыскать себе какой-нибудь ночлег. Чувствуя необходимость избавиться от неотступно преследовавшей меня мысли — объяснить себе поведение Луи, я остановил какого-то человека, шедшего несколько в стороне от потока, и спросил У него дорогу в «Лувр». Я узнал не только дорогу в гостиницу, но и причину столь позднего движения горожан.
— У нас был крестный ход, — сказал он, глядя на мою кокарду, и, повернувшись, пошел дальше своей дорогой.
Я вспомнил, что на моей шляпе красуется красная кокарда, и остановился, чтобы снять ее. Лишь только я продолжил свой путь за мной быстро двинулся какой-то человек. Поравнявшись со мной, он сунул мне в руку какую-то бумагу и исчез раньше, чем я успел заговорить с ним. Уличное многолюдье и это приключение отвлекли меня от мрачных мыслей, и я даже не удивился, когда в гостинице мне сообщили, что все комнаты заняты.
— Но здесь моя лошадь, — заявил я, подумав, что хозяин, видя, что я пришел пешком, не особенно доверяет моему кошельку.
— Совершенно верно, сударь. Если вам угодно, то мы можем положить вас в столовой, — вежливо сказал он. — И в других местах вы не устроитесь удобнее. Нынче у нас словно ярмарка. Весь город переполнен приезжими. Да и этого добра не мало, — прибавил он с неудовольствием, показывая на бумагу, которую я держал все еще в руке.
Взглянув на нее, я увидел, что это был манифест, в заглавии которого стояло: «Святотатство! Св. Мария плачет».
— Это мне всунули в руку несколько минут тому назад.
— Охотно верю. Однажды утром мы проснулись и увидали, что все стены белы от этого манифеста. На другой день он был разбросан по всем улицам.
— Не знаете ли вы, — заговорил я, поняв, что он был не прочь поболтать, — не знаете ли вы, где здесь живет маркиз де Сент-Алэ?
— Нет, сударь. Не знаю этого господина.
— Он живет здесь вместе со своей семьей.
— Кого только теперь здесь нет! — отвечал он, пожимая плечами.
Потом, понизив голос, он спросил:
— Он из «красных», или иной какой?
— «Красный», — наобум сказал я.
— А! Тут были три или четыре человека, постоянно мельтешившие между нашим Фроманом, Тюрэном и Моннелье. Говорили, что наш мэр давно бы должен был их арестовать, если б он захотел выполнять свои обязанности. Но он тоже «красный», как и многие из членов нашего муниципалитета. Может быть, господин, которого вы разыскиваете, был одним из них?
— Очень может быть, — сказал я. — Стало быть, Фроман здесь?
— Вы изволите знать его?
— Да, немного.
— Может быть, он тут, а может быть и нет, — продолжал хозяин, покачивая головой. — Трудно сказать.
— Разве он не живет в городе?
— Живет. Около Австрийских ворот, недалеко от монастыря капуцинов у старой стены. Но…
Он осмотрелся и продолжал таинственно:
— Он теперь бывает там, где прежде и не бывал никогда. У него еще есть дом в амфитеатре и есть дом в городе. Говорят, что и монастырь-то капуцинский — тоже его дом. Если вы отправитесь в «Таверну Св. Девы» и там спросите о нем, то от этого ничего не потеряете.
Все это он проговорил с многочисленными подмигиваниями и потряхиваниями головой. Потом, сообразив вдруг, что он сказал уж слишком много, хозяин сразу повернулся и ушел.
Мне удалось узнать, что барону де Жеолю и Бютону также не пришлось получить здесь комнаты, и они отправились в гостиницу «Экю». Я, впрочем, не жалел, что еще некоторое время буду свободен от их участия. Согласившись на предложение хозяина, я пошел в столовую и устроился на отдых, насколько это позволили два жестких кресла и мой возбужденный мозг.
По-прежнему меня занимало лишь одно — поведение Луи и та внезапная перемена, которую я в нем заметил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27