Немало тревожил меня также вопрос о съестных припасах. Я не решался ни отлучиться сам, ни доверить это дело другому. Так на деле мы, осаждающие, сами очутились в положении осажденных. Появление тумана и наступившая оторопь заставили позабыть обо всем остальном. Мертвое молчание в долине, трепетанье в горячем воздухе листьев в лесу, охватывавшем ее зеленым кольцом, уединенность местности – все усиливало общий ужас. Несмотря на все мои усилия и щедро расточаемые угрозы, мои солдаты понемногу покидали свои посты и собирались небольшими кучками у ворот. Передавая здесь друг другу свои впечатления, они только расстраивали себя взаимно. Они доходили уже до того, что при первом слове «чума!» готовы были сесть на коней и ускакать куда попало. Очевидно, я мог полагаться только на себя да, пожалуй, еще на троих лиц, и в том числе – я должен засвидетельствовать это – на Симона Флейкса. При таком положении дел я, естественно, весьма обрадовался, услышав, что Френуа снова хочет говорить со мной. Я уже не думал о соблюдении военных обычаев: опасаясь, как бы враг не заметил упадка духа у моих людей, я сам поспешил встретить его.
Одного взгляда на Френуа и первых пошлых приветствий, которыми я обменялся с ним, было для меня достаточно, чтобы убедиться, что и его успела уже обуять оторопь, и, пожалуй, даже еще в больших размерах. Грубое лицо его, которое никогда не было привлекательным, покрытое красными пятнами от волнения и мокрое от пота, казалось теперь прямо отвратительным. Его налитые кровью глаза, встретившись с моими, приняли испуганное и вместе злобное выражение, как у зверя, попавшегося в западню. Хотя он и начал с того, что громко выругался, но видно было, что вся его храбрость и нахальство пропали. Он говорил тихо; руки его тряслись. Видно было, что он готов был ускользнуть от меня и попробовать спасения в бегстве. С первых же его слов я понял, что он сознавал свое положение.
– Месье де Марсак! – сказал он, визжа, как дворняжка. – Вам ведь известно, что я человек храбрый.
Этих слов мне было достаточно, чтобы убедиться; что он снова задумал какую-нибудь пакость. И я принял свои меры в ответ.
– Раньше я знал вас за человека жестковатого при случае, – сухо сказал я. – А вы бывали и довольно сговорчивы.
– Только когда дело шло о вас! – воскликнул он, сопровождая свои слова новым ругательством. – Ведь ни один человек, состоящий из плоти и крови, не в состоянии вынести этого, да и сами вы не могли бы! Я сам здорово поистрепался, стараясь угодить то тому, то другому. Предложите мне теперь только хорошие условия. Понимаете, де Марсак? – прошептал он чуть слышно. – Хорошие условия – и вы получите все, чего желаете.
– Вам будет дарована жизнь и свобода отправляться на все четыре стороны; но раньше вы должны представить мне обеих дам невредимыми. Вот мои условия! – холодно ответил я.
– Но что же получу я? – спросил Френуа робко.
– Вы?.. То же, что и другие. Впрочем, пожалуй, ради старого нашего знакомства я готов сделать для вас исключение: если вы доставите дамам хоть какой-нибудь повод жаловаться, я прикажу повесить вас первого.
Он попробовал было шуметь и требовать денег или хоть своей лошади; но я уже решил вознаградить своих спутников, дав каждому по коню. Кроме того, я прекрасно знал, что это была последняя вспышка с его стороны: в действительности он решил уступить. Дальнейшие события показали, что я был вполне прав: Френуа согласился сдаться на моих условиях.
– Хорошо, но как же мы будем с Брюлем? – спросил я, желая выведать, имеет ли он полномочия вести переговоры обо всем. – Что с ним теперь?
Он нетерпеливо посмотрел на меня.
– Ступайте и поглядите сами, – сказал он с отвратительной усмешкой.
– Нет, друг мой, – ответил я, покачав головой. – Так у добрых людей не делается. Ведь вы нам сдаетесь: так относитесь к нам с полным доверием. Приведите сюда дам, чтобы я мог лично поговорить с ними: тогда я уведу отсюда моих людей.
– Черт побери! – воскликнул он глухим голосом, в котором слышалось столько страха и вместе с ним ярости, что я попятился от него. – Именно этого-то я и не могу сделать.
– Не можете! – воскликнул я, невольно содрогаясь от ужаса. – Почему же не можете? Да слышите вы меня или нет? – И, вдруг вообразив себе, что с нашими дамами случилось что-нибудь, я бросился на Френуа и с таким бешенством оттолкнул его, что он схватился за меч.
– Да ну вас! Ишь как вас разобрало! Успокойтесь, говорю вам. Ничего нет. Мадемуазель цела и невредима, а мадам была бы тоже здорова, если бы только она была в своем уме. А что она изволила немного спятить с ума, так в этом уж мы не виноваты. Но у меня нет ключа от комнаты: он в кармане у Брюля.
– Так, – холодно ответил я. – А где же Брюль?
– А вот слушайте! – отвечал Френуа, отирая пот со лба и придвигая ко мне свое бледное отвратительное лицо. – У него чума!
Это известие так поразило меня, что несколько мгновений я молчал.
– Ш-ш… – продолжал Френуа, кладя мне на плечо свою дрожащую руку. – Если б мои люди знали это (а не видя Брюля, они уже начали подозревать), они взбунтовались бы против нас, и тогда сам черт не мог бы удержать их здесь. Мне теперь приходится изворачиваться точно между подводными камнями. Мадам вместе с ним, и дверь заперта. Мадемуазель в комнате наверху, и дверь также заперта. А все ключи у него. Что же я могу сделать? – воскликнул он голосом, в котором слышались ужас и отчаяние.
– Достать ключи, – ответил я внезапно.
– Что? Достать от него? – пролепетал несчастный трепещущим голосом и сам содрогаясь всем телом. – Господи, да я и глядеть-то на него боюсь! Ведь чума особенно пристает к полным людям… Да я помру тогда сегодня же к ночи! Ей-Богу, правда… Вот вы, де Марсак, не толсты. Если бы вы согласились пойти со мной, я увел бы как-нибудь оттуда своих людей, а вы могли бы пойти и достать у него ключи.
Его ужас, не поддающийся описанию, окончательно убедил меня, что он говорил правду. Мало того, тот же страх сообщился и мне. Взглянув на лицо Френуа, я почувствовал, что и сам побледнел; однако чувство самоуважения, свойственное каждому человеку известного происхождения и отличающее его от толпы, спасло меня и на этот раз. Я быстро овладел собой и сообразил, что мне следовало делать.
– Подождите немного, – сказал я сурово. – Я сам пойду с вами.
Он должен был согласиться и ждал, не скрывая своего нетерпения, пока я послал за Ажаном и сообщил ему о своих планах. Я не счел нужным входить в подробности или упоминать о болезни Брюля, тем более, что нас слушали несколько солдат. Я заметил, что молодой человек выслушал мои приказания с недовольным видом, но привыкнув за последнее время к переменам в нем и впав уже не раз в заблуждение относительно его нрава, я не придал этому никакого значения. Мы вместе с Френуа прошли через двор, поднялись по наружной лестнице и вошли в дом через крепкую дубовую дверь. Здесь я должен отдать должное Френуа, заявив, что он пришел ко мне поневоле. Стоявшие в комнате трое человек, завидев меня, взяли на караул, четвертый же, стоявший у соседнего окна, бросился ко мне с криком облегчения. С той минуты, как я переступил порог, оборона башни была на самом деле окончена: я мог бы даже, если бы нашел это согласным с честью, позвать своих людей и поставить их для охраны у входа. Но я решил не терять времени и прошел прямо к витой каменной лестнице, между толстыми каменными стенами. Здесь Френуа остановился и, указав наверх и побледнев, пробормотал:
– Дверь налево.
Приказав ему дождаться меня здесь, я осторожно взобрался по лестнице до самого верха, при помощи тусклой лучины отыскал дверь и попробовал отворить ее. Она оказалась запертой. Из комнаты доносился стон и сдерживаемый плач; затем послышались шаги, точно двое человек подошли к самой двери. Я постучал, а сердце мое билось так сильно, словно хотело выскочить из груди.
Наконец из-за двери раздался совершенно незнакомый мне голос, спросивший: «Кто там?»
– Друг, – ответил я, стараясь говорить возможно тише, чтобы меня не могли услышать внизу.
– Друг! – раздалось в ответ мне из-за двери; и в слове этом слышалось чувство глубокой горечи и озлобления. – Вы ошиблись: у нас нет друзей.
– Это я, де Марсак! – воскликнул я уже более требовательно, снова постучав в дверь. – Мне надо видеть Брюля. И немедленно.
За дверью послышалось громкое восклицание, затем звук отворяемого тяжелого засова, и госпожа Брюль, приотворив немного дверь, выглянула в образовавшуюся щель.
– Что вам угодно? – спросила она подозрительно.
Хотя я и был готов увидеть именно ее, однако невольно отшатнулся, пораженный разительной переменой в ее наружности, заметной даже при тусклом свете лучины. Голубые глаза ее сделались как будто больше и приобрели печальное и суровое выражение; под ними были большие темные круги. Лицо ее, всегда столь свежее и румяное, было теперь какого-то землистого цвета и носило следы обильных слез; волосы также утратили прежний свой золотистый оттенок.
– Что вам угодно? – повторила она, глядя на меня злобно.
– Видеть его.
– Но ведь вы знаете: он…
Я сделал утвердительный знак головой.
– И вы все-таки хотите войти? Боже мой! Но хоть поклянитесь мне, что не причините ему вреда.
Я исполнил ее желание, и она отворила дверь. Но не успел я дойти до середины комнаты, как она снова очутилась передо мной и преградила мне путь к постели, где лежал умирающий. Я остановился и молча глядел, как он корчился в предсмертных судорогах. Черты лица его при сером свете жалкой комнаты были вдвойне бледны и искажены. Госпожа Брюль склонилась над своим супругом, точно желая своим телом защитить его от меня. Картина эта расстроила меня до слез, особенно когда я вспомнил, как Брюль обращался со своей женой и почему он попал сюда. Комната эта была тюрьмой, с полом, усыпанным известью, и с бойницами вместо окон; но на этот раз пленницу удерживали здесь не цепи, а нечто другое, покрепче всяческих оков. Она могла уйти, но женская любовь, которую не могли убить ни старые его обиды, ни настоящая опасность, приковывали ее к его смертному одру. Эта картина наполнила мою душу чувством благоговения и жалости к госпоже Брюль. Проникнутый почтением к ее самоотверженности, я на минуту забыл об опасности, которой так страшился, поднимаясь сюда. Я явился сюда со своей личной целью, вовсе не думая о помощи несчастному больному. Но, как мне приходилось наблюдать не раз, добрый пример действует заразительно. Я невольно призадумался, как бы помочь несчастному, взять на себя часть забот его жены, на которые он имел так же мало прав, как и на мои услуги. Я знал, что при одном слове «чума» она была бы покинута всеми или почти всеми. Это внушило мне мысль прежде всего увести мадемуазель подальше отсюда и затем уже подумать о том, какую помощь могу я оказать здесь. Я собирался уже изложить госпоже Брюль мои намерения, как вдруг с Брюлем сделался новый, сильнейший припадок, вызванный, вероятно, возбуждением от моего присутствия, хотя с виду он был в бессознательном состоянии. Жена снова засуетилась около него; но силы ее уже почти истощились. Я не мог спокойно глядеть на ее мучения: не успев отдать себе ясного отчета в том, что делаю, я схватил Брюля за плечи и, после недолгой борьбы, снова уложил его в постель. Госпожа Брюль поглядела на меня странным взглядом, значения которого я не мог уловить.
– Зачем вы пришли сюда? – воскликнула она наконец, дыша порывисто. – Именно вы, из всех остальных? Он ведь никогда не был вашим другом!
– Да, сударыня; и я никогда не был его другом, – отвечал я, почувствовав новый прилив враждебного чувства.
– Так зачем же вы здесь в таком случае?
– Я не мог послать никого из своих людей; а мне необходим ключ от верхней комнаты.
При упоминании о верхней комнате, она отшатнулась от меня, точно я ударил ее, и поглядела на мужа с тем же странным выражением лица, с которым раньше смотрела на меня. Имя де ля Вир напомнило ей, без сомнения, о дикой страсти, которую питал ее супруг к этой девушке и о которой она на время позабыла. Она страшно побледнела, но не сказала ни слова, затем отыскала свое платье, висевшее над постелью, и, пошарив в кармане, вытащила ключ. Протягивая его мне, она промолвила с вынужденной улыбкой:
– Возьмите ключ и выпустите ее. Возьмите и отворите ей сами. Вы уже так много сделали для нее, что должны сделать и это.
Я взял ключ и, торопливо поблагодарив ее, направился к двери, намереваясь пройти прямо наверх и освободить девушку. Я взялся уже за ручку двери, которую г-жа Брюль, в своем возбуждении, забыла запереть, как вдруг услышал позади себя поспешные шаги. Г-жа Брюль схватила меня за плечо и воскликнула со сверкающим взором:
– Вы сумасшедший! Разве вы хотите убить ее? Ведь теперь, пройдя отсюда прямо к ней, вы заразите и ее чумой! Я сама – Господи прости! – пожелала послать вас туда! А мужчины ведь так глупы, что вы и вправду пошли бы.
Я вздрогнул, ужаснувшись собственной глупости. Да, она была права. Еще минута – и я пошел бы туда: и было бы уж поздно осознавать все и упрекать себя. Я не находил слов, чтобы и упрекнуть ее за ее слабость, и вместе возблагодарить ее за своевременное раскаяние. Я молча повернулся и вышел из комнаты с переполненным сердцем.

ГЛАВА XII
Попался!

Едва я вышел из дверей, как наткнулся на Ажана. В другое время я потребовал бы у него объяснения, как он смел покинуть свой пост. Но в данную минуту я был вне себя и при виде него не способен был думать ни о чем, кроме того, что это как раз человек, который мне нужен. Я протянул ему ключ и просил его немедленно выпустить мадемуазель де ля Вир и увести ее отсюда.
– Не давайте ей оставаться здесь ни минуты! Отведите ее на то место, где мы встретили дровосеков. Вам нечего бояться сопротивления с ее стороны.
– А Брюль? – спросил Ажан машинально, взяв у меня ключ.
– Об нем уже больше нечего говорить, – ответил я, понизив голос – С ним покончено: у него чума!
– Но что же сталось с госпожой Брюль?
– Она при нем.
Этот простой ответ так подействовал на него, что он вздрогнул и едва не схватил меня за рукав.
– При нем? – повторил он едва слышно. – Как же так?
– Да где же ей, по-вашему, быть? – спросил я, позабыв, что в первую минуту, увидев обоих супругов Брюль вместе, я и сам был тронут и поражен не менее Ажана. – Кому же и быть при нем, как не ей? Ведь он ее муж.
Он с минуту молча глядел на меня, затем повернулся и начал медленно взбираться по лестнице.
Я глядел ему вслед, стараясь уяснить себе его волнение. Неужели его привлекала не мадемуазель, а сама госпожа Брюль?.. А если так, то нетрудно было догадаться и о том, к каким выводам мог он придти, услышав, что мадам ночью была у меня в комнате. Ночью у меня в комнате!.. Ну да: с той минуты и произошла в нем та разительная перемена. Тогда-то из веселого юноши он превратился в грубого, угрюмого детину, с которым сладить было так же трудно, как с необъезженным жеребцом. Теперь я понял также, почему он отшатнулся от меня и отношения между нами сделались так натянуты. Мне стало смешно при мысли, до какой степени он мог обмануться насчет своего чувства и как он едва не ввел и меня в заблуждение. Но мои размышления внезапно были прерваны криком и шумом снаружи, точно призывавшим к тревоге; затем они быстро перешли в общий дикий, яростный гул. Мне показалось, что я различил голос Мэньяна; я быстро побежал по лестнице, стараясь отыскать какую-нибудь щель, чтобы наблюдать за происходившим. Но ничего подобного не нашлось, а беспокойство мое достигло крайней степени: я выбежал на двор. К великому моему удивлению, и тут не было никого – ни моих, ни врагов: царило молчание, точно на покинутом поле битвы. Я перебежал через двор и бросился к внешней башне, но у ворот не было никого. Только выскочив из ворот и добежав до вершины холма, куда мы взобрались с таким трудом, я мог разобрать, в чем дело.
Внизу, подо мной, целая толпа людей, давя и перегоняя друг друга, бежала сломя голову, к подножию холма, к лошадям. Одни испускали неистовые крики, другие бежали молча, вытягивая руки, между тем как ножны били их по бедрам. Спутанные лошади стояли табуном у опушки леса и по необъяснимой небрежности были оставлены без присмотра. Впереди всех бежал Френуа; около него вплотную толпились его люди; немного поодаль бежал Мэньян, размахивая мечом и испуская, при каждом взмахе, неистовые угрозы. Я понял все. Очевидно, Френуа и его спутники, испуганные всеобщей оторопью, а также грозившей им опасностью лишиться своих лошадей, воспользовавшись моим отсутствием, удрали от Мэньяна. Мне ничего не оставалось делать, как только спокойно выжидать, чем все это кончится. Ждать мне пришлось недолго. Угрозы Мэньяна возымели, наконец, действие на беглецов. Ничего не действует на людей более печальным образом, чем бегство. Солдаты, которые только что непоколебимо выдерживали целый ряд неприятельских залпов, побегут, как бараны, и дадут перерезать себя, если хотя бы часть из них покажет тыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50