Но в доме царило то полное значения величавое спокойствие, которое отрезвляет ум в такие минуты. Вдруг мать взглянула на меня со слабой улыбкой удовольствия на своем страдальческом лице и прошептала, обращаясь скорее к себе самой, чем ко мне:
– 12.000 ливров в год и несколько уменьшенный, но все-таки приличный, очень приличный штат прислуги… Гастон?.. Кто сказал Гастон? Он с королем… я благословила его. Дни его на земле будут долги!.. Дорогу! Дорогу моему сыну, сьеру де Марсаку!
Это были ее последние слова. Мадам де Бон, моя мать, умерла 70-ти лет от роду, пережив на 18 лет моего отца. Она была третьей дочерью Рауля сьера де Логак; а по прабабушке своей, дочери Жана Ляваля, происходила из герцогской фамилии Роганов. Позднее, при совершенно изменившихся обстоятельствах, герцог Генрих де Роган изволил признать это родство, неоднократно удостаивая меня своей дружбой. Мать моя умерла 4-го января; а королева-мать, Екатерина Медичи, скончалась на следующий день, вскоре после полудня.
В Блуа, равно как и в других городах и даже в Париже, гугеноты были тогда могущественны. С помощью доктора, выказавшего мне много уважения и употребившего все влияние, которым пользуются опытные и честные люди его ремесла, мне удалось похоронить мать на частной земле, на расстоянии мили за городскими стенами, недалеко от деревни Шаверни. У меня оставалось всего 30 золотых крон: Симон Флейкс, о судьбе которого я не имел ни малейших сведений, увез с собой 35 крон, вместе с лошадьми. Весь этот остаток, за исключением приличного подарка сиделке и пустяков, израсходованных на платье, я выдал на похороны, чтобы ни малейшее пятно не могло упасть на честь моей матери и на мою к ней привязанность. И хотя, по необходимости, все производилось втайне и плакальщиков было немного, кажется, ничем не были нарушены приличия и благопристойности, которые так любила мать и предпочитала площадной пышности, доступной как знатному, так и податному сословию.
Я все еще не мог отделаться от страха перед внезапным появлением монаха или вмешательством Брюля, в участии которого, совместно с Френуа, в похищении барышни я не сомневался. Ничего подобного не случилось. Не получая никаких указаний относительно судьбы мадемуазель ля Вир, я ясно сознавал свой долг. Я продал мебель моей матери и вообще все, что можно было сбыть, и собрал достаточно денег, чтобы купить себе новый плащ, без которого в зимнее время нельзя было пуститься в дорогу и нанять лошадь. Несмотря на жалкий вид животного, торговец потребовал залога, а мне нечего было ему дать. Только в последнюю минуту я вспомнил об оставленном девушкой куске золотой цепочки, который я спас от продажи вместе с кольцами и скляночкой матери: я принужден был оставить их теперь под залог. Собрав таким образом с трудом и унижением все необходимое для поездки, я не замедлил пуститься в путь. 8-го января я выехал в Рони с тем, чтобы доставить известие о моей неудаче и о положении барышни туда, куда неделю тому назад рассчитывал отвезти ее саму.
ГЛАВА XII
Максимиллиан де Бетюн, барон де Рони
Я рассчитывал совершить поездку в Рони в 2 дня. Но тяжелая дорога и жалкое состояние моей лошади так сильно мешали быстрому передвижению, что мне пришлось остановиться на вторую ночь в Дре. Узнав здесь, что дальше дорога была так же плоха, я решил, что мне нечего рассчитывать добраться до Рони раньше полудня следующего дня. Население в этой части страны, по-видимому, стояло на стороне Лиги; страсти разыгрывались все сильнее по мере приближения к Сене. Со всех сторон слышал я проклятия королю Франции и восхваления герцогу Гизу. Стараясь не вступать в разговоры и ехать как можно скромнее, я не без труда избегал всяких допросов и задержек. Проезжая на третье утро, уже недалеко от Рони, по низкой, болотистой местности, покрытой лесами, изобиловавшими всевозможной дичью, я предался размышлениям об ожидавшем меня приеме, который, думалось мне, не мог быть приятным. Отвага и рвение барона де Рони, о котором говорили, что он одновременно находится во всех концах Франции, и его дружба с королем Наваррским не позволяли мне надеяться, чтобы он снисходительно выслушал мой рассказ. Чем ближе подходила минута отчета, тем невероятнее казались мне самому некоторые мелочи моего предприятия, тем яснее вставала передо мной моя собственная беспечность. И, кажется, никогда ни перед чем не испытывал я такого страха.
Помню, утро было теплое, облачное, но не темное. Полный влаги воздух вблизи казался прозрачным, а вдали местами поднимался туман, сквозь который синели очертания лесов. Большая дорога была вся изрыта; вынужденный по временам уклоняться от нее, чтобы объезжать совсем неудобные места, я начал уже опасаться, не сбился ли с пути. Проехав еще немного, не зная, повернуть ли мне лошадь или двигаться дальше, я заметил впереди, на перекрестке лесных тропинок, небольшой дом. По ветке над дверью вместо вывески и по стоявшему тут же корыту с водой, я понял, что это гостиница. Решив покормить лошадь, я подъехал к дверям и постучал хлыстиком. Дом был расположен так уединенно, что я немало удивился, когда в окне немедленно показались 3–4 лица. Я уже подумывал, не лучше ли мне проехать мимо, но в эту минуту из гостиницы вышел хозяин, очень вежливо указавший мне дорогу к расположенному позади дома сараю. Сообразив, что мне нечего терять, я последовал за ним.
В сарае стояли уже четыре лошади с отпущенными подпругами. Не успел я привязать своего коня, как перед нами показался шестой всадник, который, заметив нас, подъехал прямо к сараю и, соскакивая на землю, поклонился мне. Это был высокий, крепкий человек, в расцвете лет, одетый в обыкновенный сюртук из темной кожи и не имевший при себе никакого оружия, кроме охотничьего ножа, болтавшегося в ножнах у него за поясом. Он ехал на великолепной саврасой лошади; его высокие сапоги из недубленой кожи были доверху забрызганы грязью, словно он прибыл по ужаснейшей дороге. Когда хозяин повел его лошадь в сарай, он бросил на него испытующий взгляд, и по его смуглому лицу и живым глазам я заключил, что он видал виды и вел бурную жизнь. Он с любопытством следил за мной, пока я задавал корм лошади; когда же я зашел в дом и, усевшись в первой комнате, принялся за имевшийся у меня в кармане хлеб с сыром, он присоединился ко мне. Однако мой бедный стол, очевидно, пришелся ему не по вкусу. Он молча следил за мной, постегивая хлыстом по своим сапогам, затем позвал хозяина и повелительно спросил его, что можно было получить из свежих блюд и не было ли готовых битков или дичи. Хозяин отвечал, что не мог предложить ничего такого: его милость мог получить только сыру Лизье Лизье (Lisieux) – промышленный город, в 40 км к востоку от Саеn'а, в Нормандии, близ Ла-Манша. В нем процветает сельское хозяйство и особенно производство особого рода сыра. Жителей теперь до 20.000. Лизье – весьма древнее поселение. Римляне называли его Lexovium; но более известен он в древней истории под именем Noviomagus. В нем сохранился собор XI века.
или вареной чечевицы.
– Его милость не желает ни сыру, ни чечевичной похлебки, – недовольно ответил незнакомец. – А что это за запах, друг мой? – продолжал он, начиная вдруг усиленно втягивать в себя воздух. – Готов поклясться, что это – жареное мясо.
– Это – задняя часть оленя, которая жарится для четырех господ, из судейских, да пара битков в придачу, – объяснил хозяин, смиренно прибавив себе в извинение, что господа заказали это для себя одних.
– Что? Целая четверть и пара битков в придачу! – возразил незнакомец, чмокая губами. – Кто они?
– Два адвоката со своими секретарями из парижского парламента. Они осматривали какую-то межу недалеко отсюда и теперь возвращаются назад.
– Это не причина, чтобы устраивать здесь голод! – энергично воскликнул незнакомец. – Подите к ним и скажите, что господин, приехавший издалека и ничего не евший с семи часов утра, просит позволения присесть к их столу. Четверть дичины и пара битков на четверых! – продолжал он с крайним отвращением. – Это невыносимо! Еще адвокаты! Да, в таком случае, король Франции должен был бы съесть целого оленя и остаться голодным! Не правда ли, сударь? – продолжал он, внезапно обращаясь ко мне.
Он был так смешно и в то же время так серьезно рассержен и так пристально смотрел на меня, что я поспешил выразить ему свое полное согласие.
– А вы, вот, кушаете сыр, сударь! – возбужденно возразил он.
Я видел, что под его простым платьем скрывался дворянин; поэтому, ничуть не обидевшись, откровенно сознался ему, что кошелек мой пуст, и я путешествую, как могу, а не как хотел бы.
– Вот как?! – ответил он поспешно. – Знай я это, я присоединился бы к вам и ел бы ваш сыр. В конце концов, мне приятнее было бы поститься с дворянином, чем пировать с грубиянами. Но теперь поздно. Я видел, как вы задавали корм лошади, и думал, что у вас карманы туго набиты.
– Лошадь устала и старалась изо всех сил.
Он взглянул на меня с любопытством, словно собираясь сказать еще что-то. Но в эту минуту вернулся хозяин, и он обратился к нему.
– Ну?! – весело сказал он. – Все в порядке?
– Мне очень жаль, ваша милость, – неохотно, с пришибленным видом, ответил хозяин. – Но господа просят прощения…
– Черт их возьми! – крикнул мой собеседник. – Как они смеют, как смеют!
– Они говорят, сударь, – заикаясь продолжал хозяин, – что всей еды им только хватит для себя и для собачонки, которую они привезли с собой.
Раздавшийся в соседней комнате взрыв хохота показывал, что собравшийся там квартет вволю потешался над просьбой моего собеседника. Я заметил, как щеки его покраснели, и ожидал взрыва гнева; но он с минуту в раздумье постоял среди комнаты и, к великому облегчению содержателя гостиницы, пододвинул ко мне стул и спросил себе бутылку лучшего вина, затем любезно попросил у меня позволения взять кусочек сыру, который, по его словам, лучше Лизье, и, наполнив мой стакан вином, принялся за еду так весело, словно никогда на слыхал о присутствии общества в соседней комнате. Помню, я был немало удивлен: он показался мне человеком горячим и пылким; я не думал, что он спокойно снесет обиду.
Однако я ничего не сказал, и мы завязали спокойную беседу. Я заметил только, что по временам он останавливался среди разговора, словно к чему-то прислушиваясь. Думая, что он мысленно возвращается к компании в соседней комнате, становившейся все более шумной, я ничего не говорил и был крайне удивлен, когда он внезапно поднялся с места и, подойдя к открытому окну, высунулся в него, защищая глаза рукой.
– Что такое? – спросил я, готовясь последовать за ним.
Он спокойно рассмеялся:
– Вы скоро увидите, – прибавил он, минуту спустя.
Я встал и, подойдя к окну, посмотрел ему через плечо. К гостинице подъезжали три всадника. Первый из них, высокий, дюжий и смуглый человек с живыми черными глазами, в шляпе, имел при себе пистолеты, воткнутые в седельные кобуры, и короткий меч. Другие два, крепкие парни, по-видимому слуги, были одеты в зеленые куртки и кожаные штаны. Все они ехали на хороших лошадях; позади них слуга вел на привязи пару собак. Увидев нас, они пустили лошадей в галоп и первый из них замахал шляпой.
– Стой! – крикнул мой собеседник, возвышая голос, когда они подъехали на такое расстояние, что могли его слышать. – Мэньян!
– Ваше сиятельство! – ответил человек в шляпе с перьями, мгновенно останавливая лошадь.
– Там, в сарае, вы найдете шесть лошадей, – повелительно крикнул незнакомец. – Выгоните тех четырех, которые стоят с левой стороны. Стегните хорошенько каждую из них: пусть их убираются вон!
Не успел он выговорить этих слов, как тот, к которому он обращался, повернул лошадь и, покорно ответив «Слушаю-с!», бросил поводья одному из всадников и исчез в сарае, словно отданный ему приказ не заключал в себе ничего необыкновенного. Компания в соседней комнате, где, без сомнения, все было слышно, не замедлила забить тревогу. Они стали громко выражать свой протест. Один, выскочив из окна, свирепо спросил нас, что это значит; остальные высунули свои опухшие, разгоряченные от вина лица и, сопровождая свои слова проклятиями, поддержали его. Не считая нужным вмешиваться, я предвкушал забавное зрелище. Собеседник мой держался с поразительным хладнокровием, словно все происходившее так же мало касалось его, как и меня. Он даже как будто не замечал разгневанной компании и спокойно рассматривал развертывавшееся перед глазами представление. Тогда выскочивший из окна адвокат, по-видимому более предприимчивый из всего общества, бросился к стойлам. Но вид двух слуг, которые двигались ему навстречу, оскалив зубы, словно собираясь переехать его, заставил его повернуть обратно, побледнев от бешенства. В эту минуту последняя из четырех лошадей, стуча копытами, выбежала из сарая и, бросив кругом испуганный взгляд, рысью умчалась в лес. Адвокат рассвирепел пуще прежнего, что бывает с испуганными людьми. Незнакомец наконец соблаговолил заметить его.
– Сударь! – хладнокровно заметил он, посмотрев на него через окно, словно видел его впервые. – Вы мне надоели. В чем дело?
Адвокат с громким криком спросил его, какого черта мы выгоняем его лошадей.
– Я решил позволить вам и сопровождающим вас господам немного побегать, – со злой насмешкой ответил мой собеседник, причем строгий тон невольно поражал в таком молодом человеке. – Нет ничего полезнее после плотного обеда. Кроме того, я хотел вам преподать и урок вежливости. Мэньян! – продолжал он, возвышая голос. – Если этот господин имеет сказать еще что-нибудь, поговорите с ним. Он ровня скорее вам, чем мне.
Не обращая более внимания на этого человека, поспешившего удалиться с видом прибитой собаки, мой приятель отошел от окна. Усаживаясь на свое место, он встретился со мной взглядом и засмеялся.
– Ну-с! – сказал он. – Что вы скажете на это?
– Что осел хорошо чувствует себя в львиной шкуре, пока не встретится со львом.
Он вновь засмеялся, по-видимому, очень довольный моими словами.
– Уф, оставим это! – воскликнул он. – Думаю, что я расквитался с этими господами. Мне пора ехать. Не по пути ли нам с вами, сударь?
Сохраняя осторожность, я ответил, что еду в город Рони.
– Вы не из Парижа? – продолжал он, всматриваясь в меня.
– Нет, – ответил я. – Я еду с юга.
– Из Блуа, быть может?
Я кивнул головой.
– A! – произнес он, не делая никаких дальнейших замечаний, что несколько удивило меня, так как все в то время ждали новостей, и именно из Блуа. – Я тоже еду по направлению к Рони. Пойдемте!
Мы отправились к лошадям. Человек, которого он называл Мэньяном, почтительно поддержал ему стремя. В это время я заметил, что его господин обернулся и несколько раз взглянул на меня с непонятным выражением в глазах: в неприятельской стране, где не следовало возбуждать любопытства, мне это было не совсем по душе. Но он внезапно расхохотался, по-видимому, вспоминая только что происшедший в гостинице случай, и я совершенно забыл о своих опасениях, находя его прекрасным попутчиком и человеком больших познаний. Тем не менее, по мере приближения к Рони, я начал падать духом. Так как в таких случаях ничто не может быть неприятнее добродушных насмешек товарища, которому неизвестны ваши тревоги и опасения, я почувствовал облегчение, когда мой спутник, на расстоянии мили от города, на перекрестке четырех дорог, вдруг остановил лошадь и, вежливо простившись со мной, поехал своей дорогой.
Я остановился в гостинице на конце города и, приведя в порядок платье и выпив стакан вина, спросил, как пройти к замку, расположенному на расстоянии какой-нибудь трети мили от города. Я отправился туда пешком, по аллее, которая вела к подъемному мосту и воротам. Мост был спущен, но ворота оказались запертыми. Чтобы пропустить меня, потребовались все условности, соблюдаемые в крепостях в военное время, хотя гарнизон, по-видимому, состоял всего из 2–3 слуг и из такого же числа охотников. Назвав себя, я мог на досуге осмотреть дом, – старое и частью уже разрушавшееся, но очень крепкое здание, местами заросшее плющом и плотно обсаженное деревьями. Наконец ко мне подошел очень степенный паж и провел меня по узкой лестнице в гостиную с двумя окнами, из которых одно выходило на двор, а другое было обращено к городу. Здесь меня ожидал высокий человек, вставший при моем появлении. Каково же было мое удивление, когда в нем я узнал моего спутника!
– Господин де Рони? – воскликнул я, останавливаясь и со смущением глядя на него.
– Он самый, сударь, – ответил он, с спокойной улыбкой. – Вы, если не ошибаюсь, являетесь ко мне с поручением от короля Наваррского. Можете говорить открыто. У короля нет тайн от меня.
В его манере держать себя было столько достоинства, что он не мог не произвести на меня сильного впечатления, хотя был десятью годами моложе меня, и я еще так недавно имел случай видеть его в более легкомысленном настроении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– 12.000 ливров в год и несколько уменьшенный, но все-таки приличный, очень приличный штат прислуги… Гастон?.. Кто сказал Гастон? Он с королем… я благословила его. Дни его на земле будут долги!.. Дорогу! Дорогу моему сыну, сьеру де Марсаку!
Это были ее последние слова. Мадам де Бон, моя мать, умерла 70-ти лет от роду, пережив на 18 лет моего отца. Она была третьей дочерью Рауля сьера де Логак; а по прабабушке своей, дочери Жана Ляваля, происходила из герцогской фамилии Роганов. Позднее, при совершенно изменившихся обстоятельствах, герцог Генрих де Роган изволил признать это родство, неоднократно удостаивая меня своей дружбой. Мать моя умерла 4-го января; а королева-мать, Екатерина Медичи, скончалась на следующий день, вскоре после полудня.
В Блуа, равно как и в других городах и даже в Париже, гугеноты были тогда могущественны. С помощью доктора, выказавшего мне много уважения и употребившего все влияние, которым пользуются опытные и честные люди его ремесла, мне удалось похоронить мать на частной земле, на расстоянии мили за городскими стенами, недалеко от деревни Шаверни. У меня оставалось всего 30 золотых крон: Симон Флейкс, о судьбе которого я не имел ни малейших сведений, увез с собой 35 крон, вместе с лошадьми. Весь этот остаток, за исключением приличного подарка сиделке и пустяков, израсходованных на платье, я выдал на похороны, чтобы ни малейшее пятно не могло упасть на честь моей матери и на мою к ней привязанность. И хотя, по необходимости, все производилось втайне и плакальщиков было немного, кажется, ничем не были нарушены приличия и благопристойности, которые так любила мать и предпочитала площадной пышности, доступной как знатному, так и податному сословию.
Я все еще не мог отделаться от страха перед внезапным появлением монаха или вмешательством Брюля, в участии которого, совместно с Френуа, в похищении барышни я не сомневался. Ничего подобного не случилось. Не получая никаких указаний относительно судьбы мадемуазель ля Вир, я ясно сознавал свой долг. Я продал мебель моей матери и вообще все, что можно было сбыть, и собрал достаточно денег, чтобы купить себе новый плащ, без которого в зимнее время нельзя было пуститься в дорогу и нанять лошадь. Несмотря на жалкий вид животного, торговец потребовал залога, а мне нечего было ему дать. Только в последнюю минуту я вспомнил об оставленном девушкой куске золотой цепочки, который я спас от продажи вместе с кольцами и скляночкой матери: я принужден был оставить их теперь под залог. Собрав таким образом с трудом и унижением все необходимое для поездки, я не замедлил пуститься в путь. 8-го января я выехал в Рони с тем, чтобы доставить известие о моей неудаче и о положении барышни туда, куда неделю тому назад рассчитывал отвезти ее саму.
ГЛАВА XII
Максимиллиан де Бетюн, барон де Рони
Я рассчитывал совершить поездку в Рони в 2 дня. Но тяжелая дорога и жалкое состояние моей лошади так сильно мешали быстрому передвижению, что мне пришлось остановиться на вторую ночь в Дре. Узнав здесь, что дальше дорога была так же плоха, я решил, что мне нечего рассчитывать добраться до Рони раньше полудня следующего дня. Население в этой части страны, по-видимому, стояло на стороне Лиги; страсти разыгрывались все сильнее по мере приближения к Сене. Со всех сторон слышал я проклятия королю Франции и восхваления герцогу Гизу. Стараясь не вступать в разговоры и ехать как можно скромнее, я не без труда избегал всяких допросов и задержек. Проезжая на третье утро, уже недалеко от Рони, по низкой, болотистой местности, покрытой лесами, изобиловавшими всевозможной дичью, я предался размышлениям об ожидавшем меня приеме, который, думалось мне, не мог быть приятным. Отвага и рвение барона де Рони, о котором говорили, что он одновременно находится во всех концах Франции, и его дружба с королем Наваррским не позволяли мне надеяться, чтобы он снисходительно выслушал мой рассказ. Чем ближе подходила минута отчета, тем невероятнее казались мне самому некоторые мелочи моего предприятия, тем яснее вставала передо мной моя собственная беспечность. И, кажется, никогда ни перед чем не испытывал я такого страха.
Помню, утро было теплое, облачное, но не темное. Полный влаги воздух вблизи казался прозрачным, а вдали местами поднимался туман, сквозь который синели очертания лесов. Большая дорога была вся изрыта; вынужденный по временам уклоняться от нее, чтобы объезжать совсем неудобные места, я начал уже опасаться, не сбился ли с пути. Проехав еще немного, не зная, повернуть ли мне лошадь или двигаться дальше, я заметил впереди, на перекрестке лесных тропинок, небольшой дом. По ветке над дверью вместо вывески и по стоявшему тут же корыту с водой, я понял, что это гостиница. Решив покормить лошадь, я подъехал к дверям и постучал хлыстиком. Дом был расположен так уединенно, что я немало удивился, когда в окне немедленно показались 3–4 лица. Я уже подумывал, не лучше ли мне проехать мимо, но в эту минуту из гостиницы вышел хозяин, очень вежливо указавший мне дорогу к расположенному позади дома сараю. Сообразив, что мне нечего терять, я последовал за ним.
В сарае стояли уже четыре лошади с отпущенными подпругами. Не успел я привязать своего коня, как перед нами показался шестой всадник, который, заметив нас, подъехал прямо к сараю и, соскакивая на землю, поклонился мне. Это был высокий, крепкий человек, в расцвете лет, одетый в обыкновенный сюртук из темной кожи и не имевший при себе никакого оружия, кроме охотничьего ножа, болтавшегося в ножнах у него за поясом. Он ехал на великолепной саврасой лошади; его высокие сапоги из недубленой кожи были доверху забрызганы грязью, словно он прибыл по ужаснейшей дороге. Когда хозяин повел его лошадь в сарай, он бросил на него испытующий взгляд, и по его смуглому лицу и живым глазам я заключил, что он видал виды и вел бурную жизнь. Он с любопытством следил за мной, пока я задавал корм лошади; когда же я зашел в дом и, усевшись в первой комнате, принялся за имевшийся у меня в кармане хлеб с сыром, он присоединился ко мне. Однако мой бедный стол, очевидно, пришелся ему не по вкусу. Он молча следил за мной, постегивая хлыстом по своим сапогам, затем позвал хозяина и повелительно спросил его, что можно было получить из свежих блюд и не было ли готовых битков или дичи. Хозяин отвечал, что не мог предложить ничего такого: его милость мог получить только сыру Лизье Лизье (Lisieux) – промышленный город, в 40 км к востоку от Саеn'а, в Нормандии, близ Ла-Манша. В нем процветает сельское хозяйство и особенно производство особого рода сыра. Жителей теперь до 20.000. Лизье – весьма древнее поселение. Римляне называли его Lexovium; но более известен он в древней истории под именем Noviomagus. В нем сохранился собор XI века.
или вареной чечевицы.
– Его милость не желает ни сыру, ни чечевичной похлебки, – недовольно ответил незнакомец. – А что это за запах, друг мой? – продолжал он, начиная вдруг усиленно втягивать в себя воздух. – Готов поклясться, что это – жареное мясо.
– Это – задняя часть оленя, которая жарится для четырех господ, из судейских, да пара битков в придачу, – объяснил хозяин, смиренно прибавив себе в извинение, что господа заказали это для себя одних.
– Что? Целая четверть и пара битков в придачу! – возразил незнакомец, чмокая губами. – Кто они?
– Два адвоката со своими секретарями из парижского парламента. Они осматривали какую-то межу недалеко отсюда и теперь возвращаются назад.
– Это не причина, чтобы устраивать здесь голод! – энергично воскликнул незнакомец. – Подите к ним и скажите, что господин, приехавший издалека и ничего не евший с семи часов утра, просит позволения присесть к их столу. Четверть дичины и пара битков на четверых! – продолжал он с крайним отвращением. – Это невыносимо! Еще адвокаты! Да, в таком случае, король Франции должен был бы съесть целого оленя и остаться голодным! Не правда ли, сударь? – продолжал он, внезапно обращаясь ко мне.
Он был так смешно и в то же время так серьезно рассержен и так пристально смотрел на меня, что я поспешил выразить ему свое полное согласие.
– А вы, вот, кушаете сыр, сударь! – возбужденно возразил он.
Я видел, что под его простым платьем скрывался дворянин; поэтому, ничуть не обидевшись, откровенно сознался ему, что кошелек мой пуст, и я путешествую, как могу, а не как хотел бы.
– Вот как?! – ответил он поспешно. – Знай я это, я присоединился бы к вам и ел бы ваш сыр. В конце концов, мне приятнее было бы поститься с дворянином, чем пировать с грубиянами. Но теперь поздно. Я видел, как вы задавали корм лошади, и думал, что у вас карманы туго набиты.
– Лошадь устала и старалась изо всех сил.
Он взглянул на меня с любопытством, словно собираясь сказать еще что-то. Но в эту минуту вернулся хозяин, и он обратился к нему.
– Ну?! – весело сказал он. – Все в порядке?
– Мне очень жаль, ваша милость, – неохотно, с пришибленным видом, ответил хозяин. – Но господа просят прощения…
– Черт их возьми! – крикнул мой собеседник. – Как они смеют, как смеют!
– Они говорят, сударь, – заикаясь продолжал хозяин, – что всей еды им только хватит для себя и для собачонки, которую они привезли с собой.
Раздавшийся в соседней комнате взрыв хохота показывал, что собравшийся там квартет вволю потешался над просьбой моего собеседника. Я заметил, как щеки его покраснели, и ожидал взрыва гнева; но он с минуту в раздумье постоял среди комнаты и, к великому облегчению содержателя гостиницы, пододвинул ко мне стул и спросил себе бутылку лучшего вина, затем любезно попросил у меня позволения взять кусочек сыру, который, по его словам, лучше Лизье, и, наполнив мой стакан вином, принялся за еду так весело, словно никогда на слыхал о присутствии общества в соседней комнате. Помню, я был немало удивлен: он показался мне человеком горячим и пылким; я не думал, что он спокойно снесет обиду.
Однако я ничего не сказал, и мы завязали спокойную беседу. Я заметил только, что по временам он останавливался среди разговора, словно к чему-то прислушиваясь. Думая, что он мысленно возвращается к компании в соседней комнате, становившейся все более шумной, я ничего не говорил и был крайне удивлен, когда он внезапно поднялся с места и, подойдя к открытому окну, высунулся в него, защищая глаза рукой.
– Что такое? – спросил я, готовясь последовать за ним.
Он спокойно рассмеялся:
– Вы скоро увидите, – прибавил он, минуту спустя.
Я встал и, подойдя к окну, посмотрел ему через плечо. К гостинице подъезжали три всадника. Первый из них, высокий, дюжий и смуглый человек с живыми черными глазами, в шляпе, имел при себе пистолеты, воткнутые в седельные кобуры, и короткий меч. Другие два, крепкие парни, по-видимому слуги, были одеты в зеленые куртки и кожаные штаны. Все они ехали на хороших лошадях; позади них слуга вел на привязи пару собак. Увидев нас, они пустили лошадей в галоп и первый из них замахал шляпой.
– Стой! – крикнул мой собеседник, возвышая голос, когда они подъехали на такое расстояние, что могли его слышать. – Мэньян!
– Ваше сиятельство! – ответил человек в шляпе с перьями, мгновенно останавливая лошадь.
– Там, в сарае, вы найдете шесть лошадей, – повелительно крикнул незнакомец. – Выгоните тех четырех, которые стоят с левой стороны. Стегните хорошенько каждую из них: пусть их убираются вон!
Не успел он выговорить этих слов, как тот, к которому он обращался, повернул лошадь и, покорно ответив «Слушаю-с!», бросил поводья одному из всадников и исчез в сарае, словно отданный ему приказ не заключал в себе ничего необыкновенного. Компания в соседней комнате, где, без сомнения, все было слышно, не замедлила забить тревогу. Они стали громко выражать свой протест. Один, выскочив из окна, свирепо спросил нас, что это значит; остальные высунули свои опухшие, разгоряченные от вина лица и, сопровождая свои слова проклятиями, поддержали его. Не считая нужным вмешиваться, я предвкушал забавное зрелище. Собеседник мой держался с поразительным хладнокровием, словно все происходившее так же мало касалось его, как и меня. Он даже как будто не замечал разгневанной компании и спокойно рассматривал развертывавшееся перед глазами представление. Тогда выскочивший из окна адвокат, по-видимому более предприимчивый из всего общества, бросился к стойлам. Но вид двух слуг, которые двигались ему навстречу, оскалив зубы, словно собираясь переехать его, заставил его повернуть обратно, побледнев от бешенства. В эту минуту последняя из четырех лошадей, стуча копытами, выбежала из сарая и, бросив кругом испуганный взгляд, рысью умчалась в лес. Адвокат рассвирепел пуще прежнего, что бывает с испуганными людьми. Незнакомец наконец соблаговолил заметить его.
– Сударь! – хладнокровно заметил он, посмотрев на него через окно, словно видел его впервые. – Вы мне надоели. В чем дело?
Адвокат с громким криком спросил его, какого черта мы выгоняем его лошадей.
– Я решил позволить вам и сопровождающим вас господам немного побегать, – со злой насмешкой ответил мой собеседник, причем строгий тон невольно поражал в таком молодом человеке. – Нет ничего полезнее после плотного обеда. Кроме того, я хотел вам преподать и урок вежливости. Мэньян! – продолжал он, возвышая голос. – Если этот господин имеет сказать еще что-нибудь, поговорите с ним. Он ровня скорее вам, чем мне.
Не обращая более внимания на этого человека, поспешившего удалиться с видом прибитой собаки, мой приятель отошел от окна. Усаживаясь на свое место, он встретился со мной взглядом и засмеялся.
– Ну-с! – сказал он. – Что вы скажете на это?
– Что осел хорошо чувствует себя в львиной шкуре, пока не встретится со львом.
Он вновь засмеялся, по-видимому, очень довольный моими словами.
– Уф, оставим это! – воскликнул он. – Думаю, что я расквитался с этими господами. Мне пора ехать. Не по пути ли нам с вами, сударь?
Сохраняя осторожность, я ответил, что еду в город Рони.
– Вы не из Парижа? – продолжал он, всматриваясь в меня.
– Нет, – ответил я. – Я еду с юга.
– Из Блуа, быть может?
Я кивнул головой.
– A! – произнес он, не делая никаких дальнейших замечаний, что несколько удивило меня, так как все в то время ждали новостей, и именно из Блуа. – Я тоже еду по направлению к Рони. Пойдемте!
Мы отправились к лошадям. Человек, которого он называл Мэньяном, почтительно поддержал ему стремя. В это время я заметил, что его господин обернулся и несколько раз взглянул на меня с непонятным выражением в глазах: в неприятельской стране, где не следовало возбуждать любопытства, мне это было не совсем по душе. Но он внезапно расхохотался, по-видимому, вспоминая только что происшедший в гостинице случай, и я совершенно забыл о своих опасениях, находя его прекрасным попутчиком и человеком больших познаний. Тем не менее, по мере приближения к Рони, я начал падать духом. Так как в таких случаях ничто не может быть неприятнее добродушных насмешек товарища, которому неизвестны ваши тревоги и опасения, я почувствовал облегчение, когда мой спутник, на расстоянии мили от города, на перекрестке четырех дорог, вдруг остановил лошадь и, вежливо простившись со мной, поехал своей дорогой.
Я остановился в гостинице на конце города и, приведя в порядок платье и выпив стакан вина, спросил, как пройти к замку, расположенному на расстоянии какой-нибудь трети мили от города. Я отправился туда пешком, по аллее, которая вела к подъемному мосту и воротам. Мост был спущен, но ворота оказались запертыми. Чтобы пропустить меня, потребовались все условности, соблюдаемые в крепостях в военное время, хотя гарнизон, по-видимому, состоял всего из 2–3 слуг и из такого же числа охотников. Назвав себя, я мог на досуге осмотреть дом, – старое и частью уже разрушавшееся, но очень крепкое здание, местами заросшее плющом и плотно обсаженное деревьями. Наконец ко мне подошел очень степенный паж и провел меня по узкой лестнице в гостиную с двумя окнами, из которых одно выходило на двор, а другое было обращено к городу. Здесь меня ожидал высокий человек, вставший при моем появлении. Каково же было мое удивление, когда в нем я узнал моего спутника!
– Господин де Рони? – воскликнул я, останавливаясь и со смущением глядя на него.
– Он самый, сударь, – ответил он, с спокойной улыбкой. – Вы, если не ошибаюсь, являетесь ко мне с поручением от короля Наваррского. Можете говорить открыто. У короля нет тайн от меня.
В его манере держать себя было столько достоинства, что он не мог не произвести на меня сильного впечатления, хотя был десятью годами моложе меня, и я еще так недавно имел случай видеть его в более легкомысленном настроении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50