После первых двух дней, когда она была очень молчалива и редко говорила со мной или смотрела на меня, девушка вновь приняла свой прежний надменный вид. Это мне было безразлично. Но она пошла дальше: начала припоминать различные случаи из жизни в Сен-Жан д'Анджели, в которых я принимал участие. Она все намекала на мою тогдашнюю бедность, на ту смешную фигуру, которую я представлял из себя, на шутки, которые отпускали по моему адресу ее друзья. Она, казалось, находила в этом какое-то дикое удовольствие и порой издевалась надо мной так едко, что заставляла краснеть госпожу де Рони; а я, со своей стороны, не мог не испытывать стыда и огорчения. О том времени, которое мы провели с нею вместе, она наоборот почти никогда не упоминала. Но вот, неделю спустя после моего приезда в Рони, я застал ее одну в гостиной. Я не знал, что найду ее там, и, поклонившись и пробормотав какое-то извинение, хотел уже удалиться. Но она гневным движением остановила меня.
– Я не кусаюсь, – сказала она, вставая со стула и встречаясь со мной взглядом; на щеках у нее выступили красные пятна. – Зачем вы так смотрите на меня? Знаете, месье де Марсак, у меня нет на вас терпения! – И она топнула ножкой о пол.
– Но, мадемуазель, – смиренно пробормотал я, не понимая, что она хотела этим сказать, – что же я такого сделал?
– Сделали? – сердито повторила она. – Сделали? Дело не в том, что вы сделали, а в том, что вы из себя представляете. Вы невыносимы! Почему вы всегда так сумрачны, сударь? Почему вы так безвкусно одеты? Зачем вы носите вашу куртку набок и ходите с гладко зачесанными волосами? Зачем вы обращаетесь к Мэньяну так, словно он вельможа? Зачем у вас всегда такой торжественный, учтивый вид, словно весь свет представляет из себя одну церковь? Зачем? Зачем? Зачем, я вас спрашиваю?
Она остановилась, чтобы перевести дух, повергнув меня в такое изумление, какого мне еще никогда не приходилось испытывать. Она была так красива в своем бешенстве, что я только смотрел на нее, молча удивляясь тому, что бы это могло значить.
– Ну! – нетерпеливо крикнула она, не в силах выносить дольше. – Вы не можете сказать ни слова в свою защиту? У вас нет языка? У вас нет, наконец, собственной воли, господин де Марсак?
– Но, мадемуазель… – начал я, пытаясь объясниться.
– Тише! – воскликнула она, обрывая меня, прежде чем я успел что-нибудь сказать, как это свойственно женщинам. Изменившимся голосом она как-то отрывисто добавила: – У вас мой бархатный бант, сударь. Отдайте мне его!
– Он у меня в комнате, – ответил я, крайне изумленный этим внезапным переходом к новому предмету и столь же внезапной просьбой.
– Так принесите его, пожалуйста, сударь! – ответила она, вновь сверкнув глазами. – Принесите его, принесите, говорю вам! Он сыграл свою роль, и я предпочитаю получить его обратно. Кто может поручиться мне за то, что вы не станете показывать его, как залог любви?
– Мадемуазель! – горячо крикнул я. В эту минуту я был рассержен не меньше ее.
– Я все-таки предпочитаю получить его обратно, – мрачно ответила она, опуская глаза.
Я был до такой степени взбешен, что, не говоря ни слова, вышел из комнаты и, захватив с собой бант, принес его ей. Она все еще стояла на прежнем месте. Когда она увидела бант, в ней, несмотря на весь ее гнев, по-видимому, проснулось воспоминание о том дне, когда она начертала на нем свой крик о помощи. Она взяла его от меня с совершенно изменившимся выражением, вся задрожав, и с минуту держала его в руках, словно не зная, что с ним делать. Она без сомнения думала о том доме в Блуа, в котором подвергалась такой, опасности. Желая, со своей стороны, чтобы она поняла и почувствовала всю несправедливость своего поступка, я стоял перед нею, не сводя с нее глаз.
– Я не могу вернуть вам сейчас золотую цепочку, которую вы оставили у изголовья моей матери, – холодно сказал я, видя, что она не прерывает молчания. – Я заложил ее. Но я сделаю это, как только будет возможно.
– Вы… заложили ее? – пробормотала она, не глядя на меня.
– Да, мадемуазель, заложил, чтобы достать себе лошадь и приехать сюда, – сухо ответил я. – Она будет выкуплена. В свою очередь, я тоже хотел бы вас попросить кое о чем.
– О чем? – прошептала она, с усилием овладевая собой и взглянув на меня с оттенком прежней гордости и недоверия.
– Я хочу попросить у вас вашу половинку монеты, – сказал я. – Вам она теперь не нужна, так как вторая половинка находится в руках ваших врагов. Мне же она может пригодиться.
– Каким образом? – коротко спросила она.
– Может случиться, что мне когда-нибудь удастся найти вторую половинку, мадемуазель.
– И тогда? – спросила она, уставившись на меня с раскрытыми губами и сверкающими глазами. – Что же случится, если вы найдете вторую половинку, Марсак?
Я пожал плечами.
– Ба! – воскликнула она, сжимая свои маленькие руки и с непонятной мне страстностью топая ногой о пол. – Вот теперь вы, де Марсак, в своем настоящем виде! Вы ничего не говорите – и люди не могут вас оценить. Вы снимаете шляпу, а они топчут вас ногами. Они говорят, а вы молчите. Да если бы я так владела мечом, как вы, я бы не молчала ни перед кем и не позволила бы никому, кроме короля Франции, стоять передо мной в шляпе! А вы!.. Ну, ступайте, оставьте меня! Вот вам ваша монета. Берите ее и ступайте! Пошлите мне вашего юношу, чтобы он разбудил меня. Во всяком случае, у него есть ум; он молод, он мужчина; у него есть душа; он умеет чувствовать… Если бы только он не был ученым!..
Она выгнала меня вон с такой вспышкой гнева, которая, может быть, позабавила бы меня в другой женщине, но в ней указывала на такую черную неблагодарность, что это немало огорчило меня. Я однако ушел и послал к ней Симона, хотя поручение это мне совсем не нравилось, тем более, что я заметил, как юноша, услышав ее имя, весь просветлел. Но она, должно быть, еще не успела прийти в себя, когда он подошел к ней, его постигла та же участь, что меня.
Слоняясь по тисовой аллее, я видел, как он вышел от нее с видом побитой собаки. Однако она стала беседовать с ним все чаще и чаще. Господа Рони были так заняты друг другом, что некому было обуздать ее фантазию или дать ей добрый совет. Зная ее гордость, я не боялся за нее; но тяжело было сознавать, что она вскружит юноше голову. Не раз собирался я поговорить с ней о нем; но, с одной стороны, это было не мое дело, а с другой – я вскоре заметил, что неудовольствие мое не было для нее тайной, и она не обращала на него никакого внимания. Когда я однажды утром, видя ее в хорошем настроении, осмелился намекнуть, что она обращается с окружающими слишком бесчеловечно и грубо, вопреки ее знатному происхождению, девушка презрительно спросила, не нахожу ли я, что она недостаточно хорошо обращается с Симоном Флейксом. На это мне нечего было ответить.
Я мог бы упомянуть здесь о системе тайного соглашения, благодаря которой де Рони даже и в этом уединенном месте получал известия обо всем, что происходило во Франции. Но это всем известно. В Рони не являлись послы: они сейчас же возбудили бы подозрения в соседнем городе. И сам я не мог бы точно сказать, какими путями приходили новости. Но они приходили, и даже по нескольку раз в день. Так мы узнали об опасности, грозившей Ля-Ганашу, и об усилиях короля Наваррского помочь этому городу. Господин де Рони не только откровенно посвящал меня во все эти дела, но снискал мою привязанность и другими выражениями доверия, несомненно польстившими бы человеку и с более высоким положением. Так, однажды вечером, вернувшись с охоты с одним из сторожей, который просил меня помочь ему затравить раненую лань, я увидел на дворе чью-то сильно взмыленную лошадь. Спросив, кому она принадлежит, я узнал, что какой-то человек только что приехал, как думали конюхи, из Блуа и теперь беседовал с бароном. Столь необычайное событие конечно вызвало во мне чувство удивления. Но, не желая выказывать любопытства, которое легко может перейти в настоящий порок, я воздержался от желания войти в дом и стал прогуливаться по тисовой аллее. Не успел я согреть свои члены, слегка закоченевшие от верховой езды, как за мной явился паж, пригласивший меня к своему господину.
Рони большими шагами ходил взад и вперед по комнате, по-видимому, сильно расстроенный, с выражением печали и ужаса на лице: я невольно вздрогнул при виде его. Сердце у меня упало. Даже не глядя на госпожу де Рони, молча плакавшую тут же в кресле, я понял, что случилось что-то ужасное. Дневной свет уже угасал; в комнате горела лампа. Рони указал мне на небольшой кусок бумаги, лежавший на столе около лампы. Я взял бумагу и прочел ее содержание, не составлявшее и двух десятков слов. «Он болен и, по-видимому, умирает, – гласило известие, – в 20 лигах к ю. от Ля-Ганаша. Приезжайте во что бы то ни стало. П. М.»
– Кто? – спросил я наивно, уже начиная понимать в чем дело. – Кто болен и, по-видимому, умирает?
Рони повернулся ко мне, по лицу его текли слезы.
– Для меня существует только один «он»! Да сохранит его Господь! Да сохранит Он его для Франции, которая в нем нуждается, для Церкви, которая на него полагается, и для меня, который любит его! Да не даст Он ему погибнуть в минуту торжества! О Боже, не дай ему погибнуть!
Он опустился на стул и оставался в таком положении, закрыв лицо руками, вздрагивая всем телом от горя.
– Да, сударь! – сказал я после короткого молчания, полного ужаса и скорби. – Позвольте мне однако напомнить вам, что пока есть жизнь, есть и надежда.
– Надежда?
– Да, господин де Рони, надежда, – повторил я уже несколько бодрее. – У него есть дело. Он избран, призван и выбран; он Иисус Навин своего народа, как совершенно правильно назвал его месье д'Амур. Бог не возьмет его теперь. Вы еще увидитесь и обнимитесь с ним, как это случалось уже сотни раз. Вспомните, сударь, что король Наваррский силен, вынослив и молод и находится, без сомнения, в хороших руках.
– В руках дю Морнэ! – крикнул Рони с выражением презрения в глазах.
Однако с этой минуты он приободрился, подстрекаемый, кажется, мыслью о том, что выздоровление короля Наваррского волею Бога зависело от дю Морнэ, на которого он всегда смотрел, как на своего соперника. Он начал безотлагательно готовиться в путь и попросил меня отправиться вместе с ним, коротко заметив мне, что нуждается в моей помощи. Мне представилась вся опасность поспешного возвращения на юг, где меня ожидала месть Тюрена; не без некоторого стыда, я решился высказать это опасение. С минуту посмотрев на меня с видимым недоумением, Рони, с несвойственной ему раздражительностью, отверг мои возражения и вновь вернулся к своим распоряжениям, отдавая их так внимательно, словно ему не предстояла разлука с любимой и любящей женой. Мои сборы были недолги.
Когда настал час отъезда, я на досуге мог наблюдать за тем, с каким мужеством переносила госпожа де Рони свое горе «ради блага Франции» и какой необычной нежностью окружала ее мадемуазель де ля Вир, сразу изменившая свое поведение. Они очевидно не считали меня членом семьи, что, с одной стороны, было даже приятно; однако в сознании этого была для меня и доля горечи. Простившись как можно учтивее и короче, чтобы не помешать более священному прощанию Рони с женой, я в последнюю минуту убедился, что и меня ждало кое-что. Въезжая под ворота несколько впереди других, я заметил, как на луку моего седла упало что-то маленькое и светлое. Схватив вещицу, прежде чем она упала на землю, я, к глубочайшему своему изумлению, увидел у себя в руках маленький бархатный бантик. Невольно взглянул я наверх, на окно гостиной, находившееся над воротами. На одну секунду я встретился глазами с барышней, но в следующее мгновение ее уже не было. Позади раздался стук копыт: Рони въезжал в ворота, а за ним и слуги. Мы выехали на дорогу.
ГЛАВА XIV
Господин де Рамбулье
Невеселая кавалькада! История с бантом, которая, пожалуй, допускала не одно объяснение, привела меня в состояние величайшего смущения, от которого я освободился только тогда, когда увидел в зеркале собственное лицо. Случайно обернувшись назад, я заметил, что Симон Флейкс, несмотря на свою красивую шляпу с перьями и новый меч, ехал, понурив голову, с видом величайшего уныния. Мне пришло в голову, что господин и слуга были заняты одними и теми же мыслями и что паж, пожалуй, увозил с собой такой же залог любви, как и тот, который лежал у меня на груди. Я словно пробудился от унизительного сна и, шевельнув Сида, пустился вдогонку за Рони, который тоже в невеселом расположении духа решительно ехал вперед, завернувшись в плащ до самых глаз. Известие о болезни короля Наваррского как молнией поразило его. Ему грозила опасность разом потерять и любимого государя, и рисовавшееся впереди блестящее будущее. Среди неминуемой гибели всех надежд и падения системы, которой он жил, у него едва оставалось время сожалеть об оставшейся в Рони жене или о спокойствии, из которого его так внезапно вызвали. Душой он был уже на юге, близ Ля-Ганаша, у постели Генриха. Он думал только о том, чтобы поскорее добраться туда, чего бы это ни стоило.
Имя доктора короля Наваррского не сходило у него с языка.
– Дортоман – хороший человек. Если кто и может спасти его, так это – Дортоман! – непрерывно восклицал он. Он заставлял меня останавливать и расспрашивать всех встречных, если только они сколько-нибудь походили на гонцов, и не отпускать их до тех пор, пока они не сообщали последних слухов, ходивших в Блуа, этом узле, через который проходили все достигавшие нас с юга новости. Господина Рони приободрил только случай, происшедший в этот вечер в гостинице: самые сильные умы, как я заметил, склонны цепляться за предсказания в такие тревожные времена. Странного вида пожилой человек в каком-то чудном наряде сидел за столом, когда мы приехали туда. Хотя я, в качестве мнимого главы нашего отряда, вошел первым, он пропустил меня без внимания, но встал и торжественно поклонился господину де Рони, хотя тот шел позади меня и был гораздо проще одет. Рони ответил на поклон и хотел уже пройти дальше, но незнакомец, отвесив еще более низкий поклон, предложил ему свое место около самого огня, защищенное от сквозняка, а сам сделал движение, словно собирался перейти к другому столу.
– Нет! – сказал мой товарищ, удивленный такой чрезмерной вежливостью. – Я не вижу, зачем мне занимать ваше место, сударь?
– Не только мое, – возразил незнакомец, как-то особенно взглянув на него и привлекая общее внимание выразительностью и силой своего голоса, – но и места многих других, которые, могу вас уверить, вскоре подчинятся вам, будет ли это угодно им или нет.
Де Рони пожал плечами и прошел мимо, делая вид, что принимает слова старика за пустые бредни. Но втайне он много думал о них, особенно когда узнал, что это был астролог из Парижа, изучивший свою науку, как говорили, по крайней мере в этой местности, под руководством Нострадамуса. Почерпнул ли он из этого обстоятельства новые надежды или стал внимательнее относиться к настоящему положению дел по мере нашего приближения к Блуа, но Рони заметно повеселел и вновь начал обсуждать будущее, словно уверенный в выздоровлении своего государя.
– Вы никогда не были при королевском дворе? – вдруг спросил он, по-видимому, продолжая нить занимавших его мыслей. – Я хочу сказать, в Блуа.
– Нет, и не имею особенного желания явиться туда. Сказать правду, господин барон, – продолжал я, несколько разгорячась, – чем скорее мы минуем Блуа, тем это будет мне приятнее. Думаю, что мы подвергаемся там некоторой опасности. Кроме того, не могу сказать, чтобы мне приятен был вид кровавых тел. Мне кажется, я не мог бы видеть короля, не вспоминая о Варфоломеевской ночи, и не мог бы видеть его комнаты, не вспоминая о Гизе.
– Та-та-та! Так вам случалось убить человека?
– Даже многих.
– И это вас смущает?
– Нет, но они были убиты в открытом сражении. В этом есть разница.
– Для вас, – сухо ответил он. – Но вы, видите ли, не король Франции. Я дам вам совет на случай, если бы вам когда-нибудь пришлось бы с ним встретиться, – продолжал он с тонкой улыбкой на губах, похлопывая по ушам свою лошадь. – Заговорите с ним о сражениях при Жарнаке и Монконтуре и восхваляйте отца вашего Кондэ. Так как Кондэ потерял сражение, а он его выиграл, то все ваши похвальбы будут вдвойне относиться к нему. Чем ниже, чем безнадежнее падает могущество человека, друг мой, тем приятнее ему вспоминать о нем и тем выше ценит он те победы, которых не может более одержать.
– Уф! – пробормотал я.
– Из двух придворных партий, – продолжал Рони, не обращая внимания на мое неудовольствие, – доверяйте Омону Д'Омон (Jean d'Aumont) – маршал Франции, родился в 1522 г. и состоял на службе при шести королях, от Франциска I до Генриха IV. Он отличился ж; битвах при Дре, С.-Дени и Монконтуре, а потом в знаменитой осаде Ля-Рошели. По смерти Генриха Ш, Омон один из первых признал Генриха IV, которому служил так же верно, как пяти его предшественникам;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
– Я не кусаюсь, – сказала она, вставая со стула и встречаясь со мной взглядом; на щеках у нее выступили красные пятна. – Зачем вы так смотрите на меня? Знаете, месье де Марсак, у меня нет на вас терпения! – И она топнула ножкой о пол.
– Но, мадемуазель, – смиренно пробормотал я, не понимая, что она хотела этим сказать, – что же я такого сделал?
– Сделали? – сердито повторила она. – Сделали? Дело не в том, что вы сделали, а в том, что вы из себя представляете. Вы невыносимы! Почему вы всегда так сумрачны, сударь? Почему вы так безвкусно одеты? Зачем вы носите вашу куртку набок и ходите с гладко зачесанными волосами? Зачем вы обращаетесь к Мэньяну так, словно он вельможа? Зачем у вас всегда такой торжественный, учтивый вид, словно весь свет представляет из себя одну церковь? Зачем? Зачем? Зачем, я вас спрашиваю?
Она остановилась, чтобы перевести дух, повергнув меня в такое изумление, какого мне еще никогда не приходилось испытывать. Она была так красива в своем бешенстве, что я только смотрел на нее, молча удивляясь тому, что бы это могло значить.
– Ну! – нетерпеливо крикнула она, не в силах выносить дольше. – Вы не можете сказать ни слова в свою защиту? У вас нет языка? У вас нет, наконец, собственной воли, господин де Марсак?
– Но, мадемуазель… – начал я, пытаясь объясниться.
– Тише! – воскликнула она, обрывая меня, прежде чем я успел что-нибудь сказать, как это свойственно женщинам. Изменившимся голосом она как-то отрывисто добавила: – У вас мой бархатный бант, сударь. Отдайте мне его!
– Он у меня в комнате, – ответил я, крайне изумленный этим внезапным переходом к новому предмету и столь же внезапной просьбой.
– Так принесите его, пожалуйста, сударь! – ответила она, вновь сверкнув глазами. – Принесите его, принесите, говорю вам! Он сыграл свою роль, и я предпочитаю получить его обратно. Кто может поручиться мне за то, что вы не станете показывать его, как залог любви?
– Мадемуазель! – горячо крикнул я. В эту минуту я был рассержен не меньше ее.
– Я все-таки предпочитаю получить его обратно, – мрачно ответила она, опуская глаза.
Я был до такой степени взбешен, что, не говоря ни слова, вышел из комнаты и, захватив с собой бант, принес его ей. Она все еще стояла на прежнем месте. Когда она увидела бант, в ней, несмотря на весь ее гнев, по-видимому, проснулось воспоминание о том дне, когда она начертала на нем свой крик о помощи. Она взяла его от меня с совершенно изменившимся выражением, вся задрожав, и с минуту держала его в руках, словно не зная, что с ним делать. Она без сомнения думала о том доме в Блуа, в котором подвергалась такой, опасности. Желая, со своей стороны, чтобы она поняла и почувствовала всю несправедливость своего поступка, я стоял перед нею, не сводя с нее глаз.
– Я не могу вернуть вам сейчас золотую цепочку, которую вы оставили у изголовья моей матери, – холодно сказал я, видя, что она не прерывает молчания. – Я заложил ее. Но я сделаю это, как только будет возможно.
– Вы… заложили ее? – пробормотала она, не глядя на меня.
– Да, мадемуазель, заложил, чтобы достать себе лошадь и приехать сюда, – сухо ответил я. – Она будет выкуплена. В свою очередь, я тоже хотел бы вас попросить кое о чем.
– О чем? – прошептала она, с усилием овладевая собой и взглянув на меня с оттенком прежней гордости и недоверия.
– Я хочу попросить у вас вашу половинку монеты, – сказал я. – Вам она теперь не нужна, так как вторая половинка находится в руках ваших врагов. Мне же она может пригодиться.
– Каким образом? – коротко спросила она.
– Может случиться, что мне когда-нибудь удастся найти вторую половинку, мадемуазель.
– И тогда? – спросила она, уставившись на меня с раскрытыми губами и сверкающими глазами. – Что же случится, если вы найдете вторую половинку, Марсак?
Я пожал плечами.
– Ба! – воскликнула она, сжимая свои маленькие руки и с непонятной мне страстностью топая ногой о пол. – Вот теперь вы, де Марсак, в своем настоящем виде! Вы ничего не говорите – и люди не могут вас оценить. Вы снимаете шляпу, а они топчут вас ногами. Они говорят, а вы молчите. Да если бы я так владела мечом, как вы, я бы не молчала ни перед кем и не позволила бы никому, кроме короля Франции, стоять передо мной в шляпе! А вы!.. Ну, ступайте, оставьте меня! Вот вам ваша монета. Берите ее и ступайте! Пошлите мне вашего юношу, чтобы он разбудил меня. Во всяком случае, у него есть ум; он молод, он мужчина; у него есть душа; он умеет чувствовать… Если бы только он не был ученым!..
Она выгнала меня вон с такой вспышкой гнева, которая, может быть, позабавила бы меня в другой женщине, но в ней указывала на такую черную неблагодарность, что это немало огорчило меня. Я однако ушел и послал к ней Симона, хотя поручение это мне совсем не нравилось, тем более, что я заметил, как юноша, услышав ее имя, весь просветлел. Но она, должно быть, еще не успела прийти в себя, когда он подошел к ней, его постигла та же участь, что меня.
Слоняясь по тисовой аллее, я видел, как он вышел от нее с видом побитой собаки. Однако она стала беседовать с ним все чаще и чаще. Господа Рони были так заняты друг другом, что некому было обуздать ее фантазию или дать ей добрый совет. Зная ее гордость, я не боялся за нее; но тяжело было сознавать, что она вскружит юноше голову. Не раз собирался я поговорить с ней о нем; но, с одной стороны, это было не мое дело, а с другой – я вскоре заметил, что неудовольствие мое не было для нее тайной, и она не обращала на него никакого внимания. Когда я однажды утром, видя ее в хорошем настроении, осмелился намекнуть, что она обращается с окружающими слишком бесчеловечно и грубо, вопреки ее знатному происхождению, девушка презрительно спросила, не нахожу ли я, что она недостаточно хорошо обращается с Симоном Флейксом. На это мне нечего было ответить.
Я мог бы упомянуть здесь о системе тайного соглашения, благодаря которой де Рони даже и в этом уединенном месте получал известия обо всем, что происходило во Франции. Но это всем известно. В Рони не являлись послы: они сейчас же возбудили бы подозрения в соседнем городе. И сам я не мог бы точно сказать, какими путями приходили новости. Но они приходили, и даже по нескольку раз в день. Так мы узнали об опасности, грозившей Ля-Ганашу, и об усилиях короля Наваррского помочь этому городу. Господин де Рони не только откровенно посвящал меня во все эти дела, но снискал мою привязанность и другими выражениями доверия, несомненно польстившими бы человеку и с более высоким положением. Так, однажды вечером, вернувшись с охоты с одним из сторожей, который просил меня помочь ему затравить раненую лань, я увидел на дворе чью-то сильно взмыленную лошадь. Спросив, кому она принадлежит, я узнал, что какой-то человек только что приехал, как думали конюхи, из Блуа и теперь беседовал с бароном. Столь необычайное событие конечно вызвало во мне чувство удивления. Но, не желая выказывать любопытства, которое легко может перейти в настоящий порок, я воздержался от желания войти в дом и стал прогуливаться по тисовой аллее. Не успел я согреть свои члены, слегка закоченевшие от верховой езды, как за мной явился паж, пригласивший меня к своему господину.
Рони большими шагами ходил взад и вперед по комнате, по-видимому, сильно расстроенный, с выражением печали и ужаса на лице: я невольно вздрогнул при виде его. Сердце у меня упало. Даже не глядя на госпожу де Рони, молча плакавшую тут же в кресле, я понял, что случилось что-то ужасное. Дневной свет уже угасал; в комнате горела лампа. Рони указал мне на небольшой кусок бумаги, лежавший на столе около лампы. Я взял бумагу и прочел ее содержание, не составлявшее и двух десятков слов. «Он болен и, по-видимому, умирает, – гласило известие, – в 20 лигах к ю. от Ля-Ганаша. Приезжайте во что бы то ни стало. П. М.»
– Кто? – спросил я наивно, уже начиная понимать в чем дело. – Кто болен и, по-видимому, умирает?
Рони повернулся ко мне, по лицу его текли слезы.
– Для меня существует только один «он»! Да сохранит его Господь! Да сохранит Он его для Франции, которая в нем нуждается, для Церкви, которая на него полагается, и для меня, который любит его! Да не даст Он ему погибнуть в минуту торжества! О Боже, не дай ему погибнуть!
Он опустился на стул и оставался в таком положении, закрыв лицо руками, вздрагивая всем телом от горя.
– Да, сударь! – сказал я после короткого молчания, полного ужаса и скорби. – Позвольте мне однако напомнить вам, что пока есть жизнь, есть и надежда.
– Надежда?
– Да, господин де Рони, надежда, – повторил я уже несколько бодрее. – У него есть дело. Он избран, призван и выбран; он Иисус Навин своего народа, как совершенно правильно назвал его месье д'Амур. Бог не возьмет его теперь. Вы еще увидитесь и обнимитесь с ним, как это случалось уже сотни раз. Вспомните, сударь, что король Наваррский силен, вынослив и молод и находится, без сомнения, в хороших руках.
– В руках дю Морнэ! – крикнул Рони с выражением презрения в глазах.
Однако с этой минуты он приободрился, подстрекаемый, кажется, мыслью о том, что выздоровление короля Наваррского волею Бога зависело от дю Морнэ, на которого он всегда смотрел, как на своего соперника. Он начал безотлагательно готовиться в путь и попросил меня отправиться вместе с ним, коротко заметив мне, что нуждается в моей помощи. Мне представилась вся опасность поспешного возвращения на юг, где меня ожидала месть Тюрена; не без некоторого стыда, я решился высказать это опасение. С минуту посмотрев на меня с видимым недоумением, Рони, с несвойственной ему раздражительностью, отверг мои возражения и вновь вернулся к своим распоряжениям, отдавая их так внимательно, словно ему не предстояла разлука с любимой и любящей женой. Мои сборы были недолги.
Когда настал час отъезда, я на досуге мог наблюдать за тем, с каким мужеством переносила госпожа де Рони свое горе «ради блага Франции» и какой необычной нежностью окружала ее мадемуазель де ля Вир, сразу изменившая свое поведение. Они очевидно не считали меня членом семьи, что, с одной стороны, было даже приятно; однако в сознании этого была для меня и доля горечи. Простившись как можно учтивее и короче, чтобы не помешать более священному прощанию Рони с женой, я в последнюю минуту убедился, что и меня ждало кое-что. Въезжая под ворота несколько впереди других, я заметил, как на луку моего седла упало что-то маленькое и светлое. Схватив вещицу, прежде чем она упала на землю, я, к глубочайшему своему изумлению, увидел у себя в руках маленький бархатный бантик. Невольно взглянул я наверх, на окно гостиной, находившееся над воротами. На одну секунду я встретился глазами с барышней, но в следующее мгновение ее уже не было. Позади раздался стук копыт: Рони въезжал в ворота, а за ним и слуги. Мы выехали на дорогу.
ГЛАВА XIV
Господин де Рамбулье
Невеселая кавалькада! История с бантом, которая, пожалуй, допускала не одно объяснение, привела меня в состояние величайшего смущения, от которого я освободился только тогда, когда увидел в зеркале собственное лицо. Случайно обернувшись назад, я заметил, что Симон Флейкс, несмотря на свою красивую шляпу с перьями и новый меч, ехал, понурив голову, с видом величайшего уныния. Мне пришло в голову, что господин и слуга были заняты одними и теми же мыслями и что паж, пожалуй, увозил с собой такой же залог любви, как и тот, который лежал у меня на груди. Я словно пробудился от унизительного сна и, шевельнув Сида, пустился вдогонку за Рони, который тоже в невеселом расположении духа решительно ехал вперед, завернувшись в плащ до самых глаз. Известие о болезни короля Наваррского как молнией поразило его. Ему грозила опасность разом потерять и любимого государя, и рисовавшееся впереди блестящее будущее. Среди неминуемой гибели всех надежд и падения системы, которой он жил, у него едва оставалось время сожалеть об оставшейся в Рони жене или о спокойствии, из которого его так внезапно вызвали. Душой он был уже на юге, близ Ля-Ганаша, у постели Генриха. Он думал только о том, чтобы поскорее добраться туда, чего бы это ни стоило.
Имя доктора короля Наваррского не сходило у него с языка.
– Дортоман – хороший человек. Если кто и может спасти его, так это – Дортоман! – непрерывно восклицал он. Он заставлял меня останавливать и расспрашивать всех встречных, если только они сколько-нибудь походили на гонцов, и не отпускать их до тех пор, пока они не сообщали последних слухов, ходивших в Блуа, этом узле, через который проходили все достигавшие нас с юга новости. Господина Рони приободрил только случай, происшедший в этот вечер в гостинице: самые сильные умы, как я заметил, склонны цепляться за предсказания в такие тревожные времена. Странного вида пожилой человек в каком-то чудном наряде сидел за столом, когда мы приехали туда. Хотя я, в качестве мнимого главы нашего отряда, вошел первым, он пропустил меня без внимания, но встал и торжественно поклонился господину де Рони, хотя тот шел позади меня и был гораздо проще одет. Рони ответил на поклон и хотел уже пройти дальше, но незнакомец, отвесив еще более низкий поклон, предложил ему свое место около самого огня, защищенное от сквозняка, а сам сделал движение, словно собирался перейти к другому столу.
– Нет! – сказал мой товарищ, удивленный такой чрезмерной вежливостью. – Я не вижу, зачем мне занимать ваше место, сударь?
– Не только мое, – возразил незнакомец, как-то особенно взглянув на него и привлекая общее внимание выразительностью и силой своего голоса, – но и места многих других, которые, могу вас уверить, вскоре подчинятся вам, будет ли это угодно им или нет.
Де Рони пожал плечами и прошел мимо, делая вид, что принимает слова старика за пустые бредни. Но втайне он много думал о них, особенно когда узнал, что это был астролог из Парижа, изучивший свою науку, как говорили, по крайней мере в этой местности, под руководством Нострадамуса. Почерпнул ли он из этого обстоятельства новые надежды или стал внимательнее относиться к настоящему положению дел по мере нашего приближения к Блуа, но Рони заметно повеселел и вновь начал обсуждать будущее, словно уверенный в выздоровлении своего государя.
– Вы никогда не были при королевском дворе? – вдруг спросил он, по-видимому, продолжая нить занимавших его мыслей. – Я хочу сказать, в Блуа.
– Нет, и не имею особенного желания явиться туда. Сказать правду, господин барон, – продолжал я, несколько разгорячась, – чем скорее мы минуем Блуа, тем это будет мне приятнее. Думаю, что мы подвергаемся там некоторой опасности. Кроме того, не могу сказать, чтобы мне приятен был вид кровавых тел. Мне кажется, я не мог бы видеть короля, не вспоминая о Варфоломеевской ночи, и не мог бы видеть его комнаты, не вспоминая о Гизе.
– Та-та-та! Так вам случалось убить человека?
– Даже многих.
– И это вас смущает?
– Нет, но они были убиты в открытом сражении. В этом есть разница.
– Для вас, – сухо ответил он. – Но вы, видите ли, не король Франции. Я дам вам совет на случай, если бы вам когда-нибудь пришлось бы с ним встретиться, – продолжал он с тонкой улыбкой на губах, похлопывая по ушам свою лошадь. – Заговорите с ним о сражениях при Жарнаке и Монконтуре и восхваляйте отца вашего Кондэ. Так как Кондэ потерял сражение, а он его выиграл, то все ваши похвальбы будут вдвойне относиться к нему. Чем ниже, чем безнадежнее падает могущество человека, друг мой, тем приятнее ему вспоминать о нем и тем выше ценит он те победы, которых не может более одержать.
– Уф! – пробормотал я.
– Из двух придворных партий, – продолжал Рони, не обращая внимания на мое неудовольствие, – доверяйте Омону Д'Омон (Jean d'Aumont) – маршал Франции, родился в 1522 г. и состоял на службе при шести королях, от Франциска I до Генриха IV. Он отличился ж; битвах при Дре, С.-Дени и Монконтуре, а потом в знаменитой осаде Ля-Рошели. По смерти Генриха Ш, Омон один из первых признал Генриха IV, которому служил так же верно, как пяти его предшественникам;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50