Но все же в них есть различие, скорее,
правда, субъективное, чем объективно-практическое, а именно [оно служит для
того], чтобы приблизить идею разума к созерцанию (по некоторой аналогии) и
тем самым к чувству. Все максимы имеют, следовательно,
1) форму, которая состоит во всеобщности, и тогда формула нравственного
императива выражена таким образом: максимы должно так выбирать, как если бы
им следовало иметь силу всеобщих законов природы 2) материю, а именно цель,
и тогда формула гласит: разумное существо как цель по своей природе, стало
быть как цель сама по себе, должно служить каждой максиме ограничивающим
условием всех чисто относительных и произвольных целей 3) полное
определение всех максим указанной формулой, а именно: все максимы из
собственного законодательства должны согласоваться с возможным царством
целей как царством природы. Продвижение здесь осуществляется как бы
посредством категорий единства формы воли (всеобщности ее), множественности
материи (объектов, т. е. целей) и целокупности их системы. Но лучше в
нравственном суждении действовать всегда по строгому методу и полагать в
основу всеобщую формулу категорического императива: поступай согласно такой
максиме, которая в то же время сама может стать всеобщим законом. Но если
хотят в то же время практически применить нравственный закон, то очень
полезно один и тот же поступок провести через все три названных понятия и
этим путем, насколько возможно, приблизить его к созерцанию.
Теперь мы уже можем кончить тем, от чего исходили вначале, а именно
понятием безусловно доброй воли. Та воля безусловно добра, которая не может
быть злой, стало быть, та, максима которой, если ее делают всеобщим
законом, никогда не может противоречить себе. Следовательно, принцип:
поступай всегда согласно такой максиме, всеобщности которой в качестве
закона ты в то же время можешь желать,- также есть высший закон безусловно
доброй воли; это единственное условие, при котором воля никогда не может
сама себе противоречить, и такой императив есть категорический императив.
Так как значимость воли как всеобщего закона для возможных поступков имеет
аналогию со всеобщей связью существования вещей по всеобщим законам,
составляющей формальный [элемент] природы вообще, то категорический
императив может быть выражен и так: поступай согласно максимам, которые в
то же время могут иметь предметом самих себя в качестве всеобщих законов
природы. Так, следовательно, дело обстоит с формулой безусловно доброй воли.
Разумная природа тем отличается от всякой другой, что сама себе ставит
цель. Цель составляла бы материю всякой доброй воли. Но в идее безусловно
доброй воли без ограничивающего условия (достижения той или другой цели)
непременно нужно отвлечься от всякой обусловленной (zu bewirkenden) цели
(как такой, которая сделала бы всякую волю лишь относительно доброй);
поэтому цель должна здесь мыслиться не как обусловленная, а как
самостоятельная цель, стало быть лишь негативно, т. е. как цель, вопреки
которой никогда не следует поступать, которую, таким образом, в каждом
волении всегда следует ценить не как средство только, но и как цель. А
такой целью может быть только сам субъект всех возможных целей, потому что
.он есть в то же время субъект возможной безусловно доброй воли; ведь, не
впадая в противоречие, ей нельзя предпочесть ни один другой предмет.
Поэтому принцип: поступай по отношению к каждому разумному существу (к
самому себе и другим) так, чтобы оно в твоей максиме было в то же время
значимо как цель сама по себе,- есть в сущности то же, что и
основоположение: поступай согласно такой максиме, которая в то же время
содержит в себе свою общезначимость для каждого разумного существа. В самом
деле, требовать, чтобы в применении средств для каждой цели моя максима
была ограничена условием ее общезначимости как закона для каждого
субъекта,- это то же самое, что требовать, чтобы субъект целей, т. е. само
разумное существо, всегда полагался в основу всех максим поступков не
только как средство, но и как высшее ограничивающее условие в применении
всех средств, т. е. также как цель.
Отсюда, несомненно, следует, что каждое разумное существо как цель сама по
себе должно иметь возможность рассматривать себя в отношении всех законов,
которым оно когда-либо может быть подчинено, также как устанавливающее
всеобщие законы, так как именно то, что его максимы способны быть всеобщими
законами, отличает его как цель самое по себе; отсюда также следует, что
все это приводит к его достоинству (прерогативе) в сравнении со всеми чисто
природными существами, которое состоит в том, что разумное существо
постоянно должно рассматривать свои максимы с точки зрения самого себя, но
в то же время и каждое другое разумное существо - как устанавливающее
законы (почему эти существа и называются лицами). Вот таким именно образом
и возможен мир разумных существ (inundus intelligibilis) как царство целей,
и притом посредством собственного законодательства всех лиц как членов.
Соответственно с этим каждое разумное существо должно поступать так, как
если бы оно благодаря своим максимам всегда было законодательствующим
членом во всеобщем царстве целей. Формальный принцип этих максим гласит:
поступай так, как если бы твоя максима в то же время должна была служить
всеобщим законом (всех разумных существ). Таким образом, царство целей
возможно только по аналогии с царством природы, но первое возможно только
по максимам, т. е. правилам, которые мы сами на себя налагаем, второе же -
только согласно законам причин, действующих по внешнему принуждению.
Несмотря на это, природу как целое хотя и рассматривают как механизм, тем
не менее, поскольку она имеет отношение к разумным существам как своим
целям, также называют царством природы. Такое царство целей на самом деле
осуществлялось бы благодаря максимам, правило которых предписывается всем
разумным существам категорическим императивом, в том случае, если бы
следование им было всеобщим. Конечно, разумное существо не может
рассчитывать на то, что если бы даже оно само стало точно следовать этой
максиме, то поэтому и каждое другое было бы верно той же максиме; равным
образом не может рассчитывать оно и на то, что царство природы и
целесообразное его устройство будут согласны с ним как членом, пригодным
для возможного через него самого царства целей, т. е. будут благоприятны
его надежде на счастье. И тем не менее остается в своей полной силе
известный нам закон: поступай согласно максимам устанавливающего всеобщие
законы члена для лишь возможного царства целей, так как этот закон
повелевает категорически. В этом и заключается парадокс, что только
достоинство человечества как разумного естества без всякой другой
достижимой этим путем цели или выгоды, стало быть уважение к одной лишь
идее, тем не менее должно служить непреложным предписанием воли и что
именно эта независимость максимы от всех подобных мотивов придает ей
возвышенный характер и делает каждое разумное существо достойным быть
законодательствующим членом в царстве целей; ведь в противном случае его
нужно было бы представлять подчиненным только естественному закону его
потребностей. Конечно, мы могли бы мыслить и царство природы, и царство
целей объединенными под властью одного и того же главы; вследствие этого
царство целей не было бы уже одной лишь идеей, а приобрело бы истинную
реальность. Этим путем идея была бы, правда, подкреплена сильным мотивом,
но это нисколько не увеличило бы ее внутренней ценности; ведь, несмотря на
все это, сам этот единственный неограниченный законодатель должен был бы
всегда быть представлен как судящий о ценности разумных существ только по
их бескорыстному поведению, которое они сами себе предписали, исходя из
одной лишь идеи. Сущность вещей не меняется от их внешних отношений, и о
человеке, кто бы он ни был, хотя бы высшее существо, должно судить по тому,
что помимо всяких внешних отношений единственно составляет абсолютную
ценность человека. Моральность, таким образом, есть отношение поступков к
автономии воли, т. е. к возможному всеобщему законодательству через
посредство максим воли. Поступок, совместимый с автономией воли, дозволен;
несогласный с ней поступок не дозволен. Воля, максимы которой необходимо
согласуются с законами автономии, есть святая, безусловно добрая воля.
Зависимость не безусловно доброй воли от принципа автономии (моральное
принуждение) есть обязательность. Обязательность, таким образом, не может
относиться к святому существу. Объективная необходимость поступка по
обязательности называется долгом.
Из только что сказанного легко объяснить, как происходит, что, хотя мы в
понятии долга мыслим себе подчиненность закону, мы в то же время
представляем себе этим нечто возвышенное и достоинство у личности,
выполняющей каждый свой долг. В самом деле, в личности нет, правда, ничего
возвышенного, поскольку она подчинена моральному закону, но в ней есть
нечто возвышенное, поскольку она устанавливает этот закон и только потому
ему подчиняется. Выше мы показали также, что не страх, не склонность, а
исключительно уважение к закону составляет тот мотив, который может придать
поступку моральную ценность. Наша собственная воля, поскольку она стала бы
действовать только при условии возможного через посредство ее максим
всеобщего законодательства, эта возможная для нас в идее воля и есть
истинный предмет уважения, и достоинство человечества состоит именно в этой
способности устанавливать всеобщие законы, хотя и с условием, что в то же
время оно само будет подчиняться именно этому законодательству.
Автономия воли как высший принцип нравственности
Автономия воли есть такое свойство воли, благодаря которому она сама для
себя закон (независимо от каких бы то ни было свойств предметов воления).
Принцип автономии сводится, таким образом, к следующему: выбирать только
так, чтобы максимы, определяющие наш выбор, в то же время содержались в
нашем волении как всеобщий закон. Что это практическое правило есть
императив, т. е. что воля каждого разумного существа необходимо связана с
ним как с условием, не может быть доказано расчленением входящих в него
понятий, так как это - синтетическое положение; [для доказательства] нужно
было бы выйти за пределы познания объектов к критике субъекта, т. е.
чистого практического разума, так как это синтетическое положение,
предписывающее аподиктически, должно быть познаваемо совершенно a priori;
но такая задача не относится к настоящему разделу. Однако что упомянутый
принцип автономии есть единственный принцип морали,- это вполне можно
показать при помощи одного лишь расчленения понятий нравственности. В самом
деле, таким образом обнаруживается, что принцип нравственности необходимо
должен быть категорическим императивом, последний же предписывает не больше
не меньше как эту автономию.
Гетерономия воли как источник всех ненастоящих принципов нравственности
Если воля ищет закон, который должен ее определять, не в пригодности ее
максим быть ее собственным всеобщим законодательством, а в чем-то другом,
стало быть, если она, выходя за пределы самой себя, ищет этот закон в
характере какого-нибудь из своих объектов,- то отсюда всегда возникает
гетерономия. Воля в этом случае не сама дает себе закон, а его дает ей
объект через свое отношение к воле. Это отношение, покоится ли оно на
склонности или на представлениях разума, делает возможным только
гипотетические императивы: я должен сделать что-нибудь потому, что я хочу
чего-то другого. Моральный же, стало быть категорический, императив
говорит: я должен поступать так-то или так-то, хотя бы я и не хотел ничего
другого. Например, один скажет: я не должен лгать, если я хочу сохранить
честное имя; другой же думает: я не должен лгать, хотя бы ложь не повлекла
за собой ни малейшего позора для меня. Таким образом, последний должен
настолько отвлечься от всякого предмета, чтобы предмет не имел никакого
влияния на волю, дабы практический разум (воля) не управлял только чуждыми
интересами, а показывал лишь свое повелевающее значение как высшего
законодательства. Так я должен, например, стараться способствовать чужому
счастью не потому, что наличие его было бы для меня чем-то важным
(благодаря непосредственной ли склонности или какому-нибудь удовольствию,
[достижимому] косвенно посредством разума), а только потому, что максима,
которая исключает чужое счастье, не может содержаться в одном и том же
волении как всеобщем законе.
Деление всех возможных принципов нравственности, исходящее из принятого
основного понятия гетерономии
Здесь, как везде в своем чистом применении, человеческий разум, покуда ему
недостает критики, испробовал все возможные неправильные пути, прежде чем
ему удалось найти единственно истинный.
Все принципы, которые можно принять с этой точки зрения, суть или
эмпирические, или рациональные принципы. Первые, основывающиеся на принципе
счастья, построены па физическом или моральном чувстве; вторые,
основывающиеся на принципе совершенства, построены или на понятии разума о
совершенстве как возможном результате, или на понятии самостоятельного
совершенства (на воле бога) как определяющей причине нашей воли.
Эмпирические принципы вообще непригодны к тому, чтобы основывать на них
моральные законы. В самом деле, всеобщность, с которой они должны иметь
силу для всех разумных существ без различия, безусловная практическая
необходимость, которая тем самым приписывается им, отпадают, если основание
их берется из особого устроения человеческой природы или из случайных
обстоятельств, в которые она поставлена. Что касается принципа собственного
счастья, то он более всего неприемлем не только потому, что он ложен и опыт
противоречит утверждению, будто хорошее состояние всегда сообразуется с
хорошим поведением; и не потому, что он нисколько не содействует созданию
нравственности, так как совсем но одно и то же сделать человека счастливым
или же сделать его хорошим, сделать хорошего человека умным и понимающим
свои выгоды или же сделать его добродетельным. Принцип этот негоден потому,
что он подводит под нравственность мотивы, которые, скорее, подрывают ее и
уничтожают весь ее возвышенный характер, смешивая в один класс побуждения к
добродетели и побуждения к пороку и научая только одному - как лучше
рассчитывать, специфическое же отличие того и другого совершенно стирают.
Моральное же чувство, это так называемое особое чувствование (как ни
поверхностна ссылка на него, так как те, кто не может мыслить, думают
помочь себе чувствами даже там, где дело касается лишь общих законов; как
ни мало способны чувства, которые по природе своей бесконечно отличаются
друг от друга в степени, дать одинаковый масштаб доброго и злого, и один
человек совершенно не может через свое чувство высказывать суждения,
обязательные для других), тем не менее остается ближе к нравственности и ее
достоинству, благодаря тому что оказывает добродетели честь -
непосредственно приписывает ей расположение и глубокое уважение к ней и не
говорит ей как бы прямо в лицо, что нас к ней привязывает не красота ее, а
только выгода.
Среди рациональных, или разумных, оснований нравственности онтологическое
понятие совершенства (несмотря на то что оно бессодержательно,
неопределенно, стало быть, и непригодно к тому, чтобы в неизмеримом поле
возможной реальности найти подходящий для нас максимум; несмотря на то что
при попытке специфически отличить реальность, о которой здесь идет речь, от
всякой другой оно имеет неизбежную склонность вращаться в порочном кругу и
не может избежать того, чтобы скрыто предполагать нравственность, которую
оно еще должно объяснить) тем не менее лучше, чем теологическое понятие,
которое выводит нравственность из божественной, всесовершеннейшей воли; и
это не только потому, что совершенство этой воли мы не можем созерцать, а
можем лишь вывести его из наших понятий, среди которых понятие
нравственности важнейшее, но и потому, что, если мы этого не сделаем (так
как если бы это произошло, то это было бы явным порочным кругом в
объяснении), остающееся еще нам понятие божественной воли, исходящее из
свойств честолюбия и властолюбия и связанное с устрашающими представлениями
о могуществе и мстительности, должно было бы создать основание для системы
нравственности, которая была бы прямо противоположна моральности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
правда, субъективное, чем объективно-практическое, а именно [оно служит для
того], чтобы приблизить идею разума к созерцанию (по некоторой аналогии) и
тем самым к чувству. Все максимы имеют, следовательно,
1) форму, которая состоит во всеобщности, и тогда формула нравственного
императива выражена таким образом: максимы должно так выбирать, как если бы
им следовало иметь силу всеобщих законов природы 2) материю, а именно цель,
и тогда формула гласит: разумное существо как цель по своей природе, стало
быть как цель сама по себе, должно служить каждой максиме ограничивающим
условием всех чисто относительных и произвольных целей 3) полное
определение всех максим указанной формулой, а именно: все максимы из
собственного законодательства должны согласоваться с возможным царством
целей как царством природы. Продвижение здесь осуществляется как бы
посредством категорий единства формы воли (всеобщности ее), множественности
материи (объектов, т. е. целей) и целокупности их системы. Но лучше в
нравственном суждении действовать всегда по строгому методу и полагать в
основу всеобщую формулу категорического императива: поступай согласно такой
максиме, которая в то же время сама может стать всеобщим законом. Но если
хотят в то же время практически применить нравственный закон, то очень
полезно один и тот же поступок провести через все три названных понятия и
этим путем, насколько возможно, приблизить его к созерцанию.
Теперь мы уже можем кончить тем, от чего исходили вначале, а именно
понятием безусловно доброй воли. Та воля безусловно добра, которая не может
быть злой, стало быть, та, максима которой, если ее делают всеобщим
законом, никогда не может противоречить себе. Следовательно, принцип:
поступай всегда согласно такой максиме, всеобщности которой в качестве
закона ты в то же время можешь желать,- также есть высший закон безусловно
доброй воли; это единственное условие, при котором воля никогда не может
сама себе противоречить, и такой императив есть категорический императив.
Так как значимость воли как всеобщего закона для возможных поступков имеет
аналогию со всеобщей связью существования вещей по всеобщим законам,
составляющей формальный [элемент] природы вообще, то категорический
императив может быть выражен и так: поступай согласно максимам, которые в
то же время могут иметь предметом самих себя в качестве всеобщих законов
природы. Так, следовательно, дело обстоит с формулой безусловно доброй воли.
Разумная природа тем отличается от всякой другой, что сама себе ставит
цель. Цель составляла бы материю всякой доброй воли. Но в идее безусловно
доброй воли без ограничивающего условия (достижения той или другой цели)
непременно нужно отвлечься от всякой обусловленной (zu bewirkenden) цели
(как такой, которая сделала бы всякую волю лишь относительно доброй);
поэтому цель должна здесь мыслиться не как обусловленная, а как
самостоятельная цель, стало быть лишь негативно, т. е. как цель, вопреки
которой никогда не следует поступать, которую, таким образом, в каждом
волении всегда следует ценить не как средство только, но и как цель. А
такой целью может быть только сам субъект всех возможных целей, потому что
.он есть в то же время субъект возможной безусловно доброй воли; ведь, не
впадая в противоречие, ей нельзя предпочесть ни один другой предмет.
Поэтому принцип: поступай по отношению к каждому разумному существу (к
самому себе и другим) так, чтобы оно в твоей максиме было в то же время
значимо как цель сама по себе,- есть в сущности то же, что и
основоположение: поступай согласно такой максиме, которая в то же время
содержит в себе свою общезначимость для каждого разумного существа. В самом
деле, требовать, чтобы в применении средств для каждой цели моя максима
была ограничена условием ее общезначимости как закона для каждого
субъекта,- это то же самое, что требовать, чтобы субъект целей, т. е. само
разумное существо, всегда полагался в основу всех максим поступков не
только как средство, но и как высшее ограничивающее условие в применении
всех средств, т. е. также как цель.
Отсюда, несомненно, следует, что каждое разумное существо как цель сама по
себе должно иметь возможность рассматривать себя в отношении всех законов,
которым оно когда-либо может быть подчинено, также как устанавливающее
всеобщие законы, так как именно то, что его максимы способны быть всеобщими
законами, отличает его как цель самое по себе; отсюда также следует, что
все это приводит к его достоинству (прерогативе) в сравнении со всеми чисто
природными существами, которое состоит в том, что разумное существо
постоянно должно рассматривать свои максимы с точки зрения самого себя, но
в то же время и каждое другое разумное существо - как устанавливающее
законы (почему эти существа и называются лицами). Вот таким именно образом
и возможен мир разумных существ (inundus intelligibilis) как царство целей,
и притом посредством собственного законодательства всех лиц как членов.
Соответственно с этим каждое разумное существо должно поступать так, как
если бы оно благодаря своим максимам всегда было законодательствующим
членом во всеобщем царстве целей. Формальный принцип этих максим гласит:
поступай так, как если бы твоя максима в то же время должна была служить
всеобщим законом (всех разумных существ). Таким образом, царство целей
возможно только по аналогии с царством природы, но первое возможно только
по максимам, т. е. правилам, которые мы сами на себя налагаем, второе же -
только согласно законам причин, действующих по внешнему принуждению.
Несмотря на это, природу как целое хотя и рассматривают как механизм, тем
не менее, поскольку она имеет отношение к разумным существам как своим
целям, также называют царством природы. Такое царство целей на самом деле
осуществлялось бы благодаря максимам, правило которых предписывается всем
разумным существам категорическим императивом, в том случае, если бы
следование им было всеобщим. Конечно, разумное существо не может
рассчитывать на то, что если бы даже оно само стало точно следовать этой
максиме, то поэтому и каждое другое было бы верно той же максиме; равным
образом не может рассчитывать оно и на то, что царство природы и
целесообразное его устройство будут согласны с ним как членом, пригодным
для возможного через него самого царства целей, т. е. будут благоприятны
его надежде на счастье. И тем не менее остается в своей полной силе
известный нам закон: поступай согласно максимам устанавливающего всеобщие
законы члена для лишь возможного царства целей, так как этот закон
повелевает категорически. В этом и заключается парадокс, что только
достоинство человечества как разумного естества без всякой другой
достижимой этим путем цели или выгоды, стало быть уважение к одной лишь
идее, тем не менее должно служить непреложным предписанием воли и что
именно эта независимость максимы от всех подобных мотивов придает ей
возвышенный характер и делает каждое разумное существо достойным быть
законодательствующим членом в царстве целей; ведь в противном случае его
нужно было бы представлять подчиненным только естественному закону его
потребностей. Конечно, мы могли бы мыслить и царство природы, и царство
целей объединенными под властью одного и того же главы; вследствие этого
царство целей не было бы уже одной лишь идеей, а приобрело бы истинную
реальность. Этим путем идея была бы, правда, подкреплена сильным мотивом,
но это нисколько не увеличило бы ее внутренней ценности; ведь, несмотря на
все это, сам этот единственный неограниченный законодатель должен был бы
всегда быть представлен как судящий о ценности разумных существ только по
их бескорыстному поведению, которое они сами себе предписали, исходя из
одной лишь идеи. Сущность вещей не меняется от их внешних отношений, и о
человеке, кто бы он ни был, хотя бы высшее существо, должно судить по тому,
что помимо всяких внешних отношений единственно составляет абсолютную
ценность человека. Моральность, таким образом, есть отношение поступков к
автономии воли, т. е. к возможному всеобщему законодательству через
посредство максим воли. Поступок, совместимый с автономией воли, дозволен;
несогласный с ней поступок не дозволен. Воля, максимы которой необходимо
согласуются с законами автономии, есть святая, безусловно добрая воля.
Зависимость не безусловно доброй воли от принципа автономии (моральное
принуждение) есть обязательность. Обязательность, таким образом, не может
относиться к святому существу. Объективная необходимость поступка по
обязательности называется долгом.
Из только что сказанного легко объяснить, как происходит, что, хотя мы в
понятии долга мыслим себе подчиненность закону, мы в то же время
представляем себе этим нечто возвышенное и достоинство у личности,
выполняющей каждый свой долг. В самом деле, в личности нет, правда, ничего
возвышенного, поскольку она подчинена моральному закону, но в ней есть
нечто возвышенное, поскольку она устанавливает этот закон и только потому
ему подчиняется. Выше мы показали также, что не страх, не склонность, а
исключительно уважение к закону составляет тот мотив, который может придать
поступку моральную ценность. Наша собственная воля, поскольку она стала бы
действовать только при условии возможного через посредство ее максим
всеобщего законодательства, эта возможная для нас в идее воля и есть
истинный предмет уважения, и достоинство человечества состоит именно в этой
способности устанавливать всеобщие законы, хотя и с условием, что в то же
время оно само будет подчиняться именно этому законодательству.
Автономия воли как высший принцип нравственности
Автономия воли есть такое свойство воли, благодаря которому она сама для
себя закон (независимо от каких бы то ни было свойств предметов воления).
Принцип автономии сводится, таким образом, к следующему: выбирать только
так, чтобы максимы, определяющие наш выбор, в то же время содержались в
нашем волении как всеобщий закон. Что это практическое правило есть
императив, т. е. что воля каждого разумного существа необходимо связана с
ним как с условием, не может быть доказано расчленением входящих в него
понятий, так как это - синтетическое положение; [для доказательства] нужно
было бы выйти за пределы познания объектов к критике субъекта, т. е.
чистого практического разума, так как это синтетическое положение,
предписывающее аподиктически, должно быть познаваемо совершенно a priori;
но такая задача не относится к настоящему разделу. Однако что упомянутый
принцип автономии есть единственный принцип морали,- это вполне можно
показать при помощи одного лишь расчленения понятий нравственности. В самом
деле, таким образом обнаруживается, что принцип нравственности необходимо
должен быть категорическим императивом, последний же предписывает не больше
не меньше как эту автономию.
Гетерономия воли как источник всех ненастоящих принципов нравственности
Если воля ищет закон, который должен ее определять, не в пригодности ее
максим быть ее собственным всеобщим законодательством, а в чем-то другом,
стало быть, если она, выходя за пределы самой себя, ищет этот закон в
характере какого-нибудь из своих объектов,- то отсюда всегда возникает
гетерономия. Воля в этом случае не сама дает себе закон, а его дает ей
объект через свое отношение к воле. Это отношение, покоится ли оно на
склонности или на представлениях разума, делает возможным только
гипотетические императивы: я должен сделать что-нибудь потому, что я хочу
чего-то другого. Моральный же, стало быть категорический, императив
говорит: я должен поступать так-то или так-то, хотя бы я и не хотел ничего
другого. Например, один скажет: я не должен лгать, если я хочу сохранить
честное имя; другой же думает: я не должен лгать, хотя бы ложь не повлекла
за собой ни малейшего позора для меня. Таким образом, последний должен
настолько отвлечься от всякого предмета, чтобы предмет не имел никакого
влияния на волю, дабы практический разум (воля) не управлял только чуждыми
интересами, а показывал лишь свое повелевающее значение как высшего
законодательства. Так я должен, например, стараться способствовать чужому
счастью не потому, что наличие его было бы для меня чем-то важным
(благодаря непосредственной ли склонности или какому-нибудь удовольствию,
[достижимому] косвенно посредством разума), а только потому, что максима,
которая исключает чужое счастье, не может содержаться в одном и том же
волении как всеобщем законе.
Деление всех возможных принципов нравственности, исходящее из принятого
основного понятия гетерономии
Здесь, как везде в своем чистом применении, человеческий разум, покуда ему
недостает критики, испробовал все возможные неправильные пути, прежде чем
ему удалось найти единственно истинный.
Все принципы, которые можно принять с этой точки зрения, суть или
эмпирические, или рациональные принципы. Первые, основывающиеся на принципе
счастья, построены па физическом или моральном чувстве; вторые,
основывающиеся на принципе совершенства, построены или на понятии разума о
совершенстве как возможном результате, или на понятии самостоятельного
совершенства (на воле бога) как определяющей причине нашей воли.
Эмпирические принципы вообще непригодны к тому, чтобы основывать на них
моральные законы. В самом деле, всеобщность, с которой они должны иметь
силу для всех разумных существ без различия, безусловная практическая
необходимость, которая тем самым приписывается им, отпадают, если основание
их берется из особого устроения человеческой природы или из случайных
обстоятельств, в которые она поставлена. Что касается принципа собственного
счастья, то он более всего неприемлем не только потому, что он ложен и опыт
противоречит утверждению, будто хорошее состояние всегда сообразуется с
хорошим поведением; и не потому, что он нисколько не содействует созданию
нравственности, так как совсем но одно и то же сделать человека счастливым
или же сделать его хорошим, сделать хорошего человека умным и понимающим
свои выгоды или же сделать его добродетельным. Принцип этот негоден потому,
что он подводит под нравственность мотивы, которые, скорее, подрывают ее и
уничтожают весь ее возвышенный характер, смешивая в один класс побуждения к
добродетели и побуждения к пороку и научая только одному - как лучше
рассчитывать, специфическое же отличие того и другого совершенно стирают.
Моральное же чувство, это так называемое особое чувствование (как ни
поверхностна ссылка на него, так как те, кто не может мыслить, думают
помочь себе чувствами даже там, где дело касается лишь общих законов; как
ни мало способны чувства, которые по природе своей бесконечно отличаются
друг от друга в степени, дать одинаковый масштаб доброго и злого, и один
человек совершенно не может через свое чувство высказывать суждения,
обязательные для других), тем не менее остается ближе к нравственности и ее
достоинству, благодаря тому что оказывает добродетели честь -
непосредственно приписывает ей расположение и глубокое уважение к ней и не
говорит ей как бы прямо в лицо, что нас к ней привязывает не красота ее, а
только выгода.
Среди рациональных, или разумных, оснований нравственности онтологическое
понятие совершенства (несмотря на то что оно бессодержательно,
неопределенно, стало быть, и непригодно к тому, чтобы в неизмеримом поле
возможной реальности найти подходящий для нас максимум; несмотря на то что
при попытке специфически отличить реальность, о которой здесь идет речь, от
всякой другой оно имеет неизбежную склонность вращаться в порочном кругу и
не может избежать того, чтобы скрыто предполагать нравственность, которую
оно еще должно объяснить) тем не менее лучше, чем теологическое понятие,
которое выводит нравственность из божественной, всесовершеннейшей воли; и
это не только потому, что совершенство этой воли мы не можем созерцать, а
можем лишь вывести его из наших понятий, среди которых понятие
нравственности важнейшее, но и потому, что, если мы этого не сделаем (так
как если бы это произошло, то это было бы явным порочным кругом в
объяснении), остающееся еще нам понятие божественной воли, исходящее из
свойств честолюбия и властолюбия и связанное с устрашающими представлениями
о могуществе и мстительности, должно было бы создать основание для системы
нравственности, которая была бы прямо противоположна моральности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11