Добрая воля добра не благодаря тому, что она приводит в действие или
исполняет; она добра не в силу своей пригодности к достижению какой-нибудь
поставленной цели, а только благодаря волению, т. е. сама по себе.
Рассматриваемая сама по себе, она должна быть ценима несравненно выше, чем
все, что только могло бы быть когда-нибудь осуществлено ею в пользу
какой-нибудь склонности и, если угодно, даже в пользу всех склонностей,
вместе взятых. Если бы даже в силу особой немилости судьбы или скудного
наделения суровой природы эта воля была совершенно не в состоянии
достигнуть своей цели; если бы при всех стараниях она ничего не добилась и
оставалась одна только добрая воля (конечно, не просто как желание, а как
применение всех средств, поскольку они в нашей власти),-то все же она
сверкала бы подобно драгоценному камню сама по себе как нечто такое, что
имеет в самом себе свою полную ценность. Полезность или бесплодность не
могут ни прибавить ничего к этой ценности, ни отнять что-либо от нее. И то
и другое могло бы служить для доброй воли только своего рода обрамлением,
при помощи которого было бы удобнее ею пользоваться в повседневном обиходе
или обращать на себя внимание недостаточно сведущих людей; но ни то ни
другое не может служить для того, чтобы рекомендовать добрую волю знатокам
и определить ее ценность.
При всем том в этой идее об абсолютной ценности чистой воли, которой мы
даем оценку, не принимая в расчет какой-либо пользы, 'есть что-то столь
странное, что, несмотря на все согласие с ней даже обыденного разума, все
же необходимо возникает подозрение: быть может, только безудержное
сумасбродство скрыто лежит в основе и, быть может, мы неправильно понимаем
намерение природы, которая предназначила разум управлять нашей волей.
Попытаемся поэтому рассмотреть эту идею с этой точки зрения.
Что касается природных способностей органического существа, т. е.
целесообразно устроенного для жизни, мы принимаем за аксиому то, что в нем
нет ни одного органа для какой-нибудь цели, который не был бы самым удобным
для этой цели и наиболее соответствующим ей. Если бы в отношении существа,
обладающего разумом и волей, истинной целью природы было сохранение его,
его преуспеяние - одним словом, его счастье, то она распорядилась бы очень
плохо, возложив на его разум выполнение этого своего намерения. В самом
деле, все поступки, какие ему следует совершать для этого, и все правила
его поведения были бы предначертаны ему гораздо точнее инстинктом и с
помощью его можно было бы достигнуть указанной цели гораздо вернее, чем это
может быть когда-либо сделано при помощи разума. Если же вдобавок
покровительствуемое существо должно было быть наделено разумом, то этот
разум должен был бы служить ему только для того, чтобы размышлять о
счастливой склонности своей природы, восхищаться и радоваться ей и
благодарить за нее благодетельную причину, но не для того, чтобы подчинять
слабому и обманчивому руководству его свою способность желания и
ввязываться в намерение природы. Одним словом, природа воспрепятствовала бы
практическому применению разума и его дерзким попыткам своим слабым
пониманием измышлять план счастья и средства его достижения; природа взяла
бы на себя не только выбор целей, но и выбор самих средств и с мудрой
предусмотрительностью доверила бы и то и другое одному только инстинкту.
На самом деле мы и находим, что, чем больше просвещенный разум предается
мысли о наслаждении жизнью и счастьем, тем дальше человек от истинной
удовлетворенности. Отсюда у многих людей, и притом самых искушенных в
применении разума, если только они достаточно искренни, чтобы в этом
признаться, возникает некоторая степень мизологии, т. е. ненависть к
разуму, так как по вычислении всех выгод, которые они получают - я не скажу
от изобретения всевозможных ухищрений обычной роскоши, но даже от наук
(которые в конце концов представляются им также некоторой роскошью
рассудка),-они все же находят, что на дело навязали себе на шею только
больше тягот, а никак не выиграли в счастье. Поэтому они в конечном счете
не столько презирают, сколько завидуют той породе более простых людей,
которая гораздо больше руководствуется природным инстинктом и не дает
разуму приобретать большое влияние на их поведение. И необходимо признать,
что суждение тех, кто в значительной степени умеряет и даже сводит к нулю
хвастливые восхваления выгод, которые дает нам разум в отношении счастья и
удовлетворенности жизнью, никоим образом нельзя назвать мрачным или
неблагодарным по отношению к благости силы, правящей миром. Напротив, нужно
признать, что в основе таких суждений скрыто лежит идея другой и гораздо
более достойной цели нашего существования; именно для этой цели, а не для
счастья предназначен разум, и ее как высшее условие должны поэтому большей
частью предпочитать личным целям человека.
В самом деле, так как разум недостаточно приспособлен для того, чтобы
уверенно вести волю в отношении ее предметов и удовлетворения всех наших
потребностей (которые он сам отчасти приумножает), а к этой цели гораздо
вернее привел бы врожденный природный инстинкт и все же нам дан разум как
практическая способность, т. е. как такая, которая должна иметь влияние на
волю,- то истинное назначение его должно состоять в том, чтобы породить не
волю как средство для какой-нибудь другой цели, а добрую волю самое по
себе. Для этого непременно нужен был разум, если только природа поступала
всегда целесообразно при распределении своих даров. Эта воля не может быть,
следовательно, единственным и всем благом, но она должна быть высшим благом
и условием для всего прочего, даже для всякого желания счастья. В таком
случае вполне совместимо с мудростью природы то наблюдение, что культура
разума, необходимая для первой и безусловной цели, различным образом
ограничивает, по крайней мере в этой жизни, достижение второй цели, всегда
обусловленной, а именно счастья, и даже может свести ее на нет. И природа
не поступает при атом нецелесообразно, так как разум, который видит свое
высшее практическое назначение в утверждении (Griin-dung) доброй воли, при
достижении этой цели способен удовлетворяться только на свой лад, а именно
быть довольным осуществлением цели, которую опять-таки ставит только разум,
если даже это и связано с некоторым ущербом для целей склонности.
Но для того чтобы разобраться в понятии доброй воли, которая должна
цениться сама по себе и без всякой другой цели, в понятии ее, коль скоро
оно имеется уже в природном здравом рассудке и его нужно не столько
внушать, сколько разъяснять,- чтобы разобраться в понятии, которое при
оценке всей ценности наших поступков всегда стоит на первом месте и
составляет условие всего прочего, возьмем понятие долга. Это понятие
содержит в себе понятие доброй воли, хотя и с известными субъективными
ограничениями и препятствиями, которые, однако, не только не скрывают его и
не делают его неузнаваемым, а, напротив, через контраст показывают его в
еще более ярком свете.
Я обхожу здесь молчанием все поступки, которые признаются как противные
долгу, хотя они и могли бы быть полезными в том или другом отношении; ведь
о таких поступках нельзя спрашивать, совершены ли они из чувства долга,
поскольку они даже противоречат долгу. Я оставляю без внимания и те
поступки, которые, правда, сообразны с долгом, но к которым люди
непосредственно не имеют никакой склонности, однако все же совершают их
потому, что побуждаются к этому другой склонностью. В таких случаях легко
установить, совершен ли сообразный с долгом поступок из чувства долга или с
эгоистическими целями. Гораздо труднее заметить это различие там, где
поступок сообразуется с долгом и, кроме того, сам субъект непосредственно
склонен совершать его. Например, сообразно с долгом, конечно, то, что
мелкий торговец не запрашивает слишком много у своего неопытного
покупателя. Этого не делает и умный купец, у которого большой оборот, а,
напротив, каждому продает по твердо установленной общей цепе, так что
ребенок покупает у него с таким же успехом, как и всякий другой. С каждым,
таким образом, поступают здесь честно. Однако этого далеко не достаточно,
чтобы на этом основании думать, будто купец поступал так из чувства долга и
по принципам честности; того требовала его выгода; но в данном случае
нельзя считать, что он, кроме того, еще испытывает прямую симпатию к
покупателям, чтобы, так сказать, из любви не оказывать ни одному из них
перед другим предпочтение в цене. Следовательно, такой поступок был
совершен не из чувства долга и не из прямой симпатии, а просто с корыстными
целями.
Сохранять же свою жизнь есть долг, и, кроме того, каждый имеет к этому еще
и непосредственную склонность. Но отсюда не следует, что трусливая подчас
заботливость, которую проявляет большинство людей о своей жизни, имеет
внутреннюю ценность, а ее максима - моральное достоинство. Они оберегают
свою жизнь сообразно с долгом, но не из чувства долга. Если же превратности
судьбы и неизбывная тоска совершенно отняли вкус к жизни, если несчастный,
будучи сильным духом, более из негодования на свою судьбу, чем из малодушия
или подавленности, желает смерти и все же сохраняет себе жизнь не по
склонности или из страха, а из чувства долга,- тогда его максима имеет
моральное достоинство.
Оказывать, где только возможно, благодеяния, есть долг, и, кроме того,
имеются некоторые столь участливо настроенные души, что они и без всякого
другого тщеславного или корыстолюбивого побудительного мотива находят
внутреннее удовольствие в том, чтобы распространять вокруг себя радость, и
им приятна удовлетворенность других, поскольку она дело их рук. Но я
утверждаю, что в этом случае всякий такой поступок, как бы он ни
сообразовался с долгом и как бы он ни был приятным, все же не имеет никакой
истинной нравственной ценности. Он подстать другим склонностям, например
склонности к почести, которая, если она, к счастью, наталкивается на то,
что действительно общеполезно и сообразно с долгом, стало быть достойно
уважения, заслуживает похвалы и поощрения, но никак не высокой оценки. Ведь
максиме не хватает нравственного достоинства, а именно совершать такие
поступки не по склонности, а из чувства долга. Предположим, что настроение
такого человеколюбца заволоклось собственной печалью, которая гасит всякое
участие к судьбе других; что он все еще имеет возможность помочь другим
нуждающимся, но чужая беда его не трогает, так как он занят своей
собственной; и вот, когда никакая склонность его уже больше к тому не
побуждает, он вырывается из этой полной бесчувственности и совершает
поступок без всякой склонности, исключительно из чувства долга,- вот тогда
только этот поступок приобретает свою настоящую моральную ценность. Еще
более [разительный пример]: если бы природа вложила в сердце какого-нибудь
человека мало симпатии; если бы он (в общем-то честный человек) обладал
холодным темпераментом и был равнодушен к страданиям других, может быть,
потому, что, будучи наделен особым даром терпения и выдержки по отношению к
своим собственным страданиям, он предполагает или даже требует того же от
всякого другого. Если бы природа не сделала такого человека (который вовсе
не самое худшее ее произведение), собственно говоря, человеколюбцем,- то
неужели он не нашел бы в себе еще источник для того, чтобы самому себе
придать гораздо более высокую ценность, чем та, какой может быть ценность
благонравного темперамента? Несомненно нашел бы! Именно с благотворения не
по склонности, а из чувства долга и начинается моральная и вне сравнения
высшая ценность характера.
Обеспечить себе свое счастье есть долг (по крайней мере косвенно), так как
недовольство своим положением при массе забот и неудовлетворенных
потребностях могло бы легко сделаться большим искушением нарушить долг. Но,
не обращая здесь внимания на долг, все люди уже сами собой имеют сильнейшее
и глубочайшее стремление к счастью, так как именно в этой идее все
склонности объединяются. Но только это предписание стремиться к счастью
обычно таково, что оно наносит большой ущерб некоторым склонностям, и тем
не менее человек не может составить себе никакого определенного и верного
понятия о сумме удовлетворения всех [склонностей], именуемой счастьем.
Поэтому нечего удивляться, что одна определенная склонность в отношении
того, что она обещает, и того времени, в какое она может быть
удовлетворена, в состоянии перевесить неопределенную идею и человек,
например подагрик, выбирает еду, какая ему по вкусу, а страдание - какое он
способен вытерпеть, так как по своему расчету он здесь по крайней мере не
лишил себя наслаждения настоящим моментом ради, быть может, напрасных
ожиданий счастья, какое будто заключается в здоровье. Но и в этом случае,
если общее стремление к счастью не определило воли этого человека, если
здоровье, для него по крайней мере, не вошло с такой необходимостью в этот
расчет, то и здесь, как и во всех других случаях, остается еще некоторый
закон, а именно содействовать своему счастью не по склонности, а из чувства
долга, и только тогда поведение человека имеет подлинную моральную ценность.
Так, без сомнения, следует понимать и места из священного писания, где
предписывается как заповедь любить своего ближнего, даже нашего врага. Ведь
любовь как склонность не может быть предписана как заповедь, но
благотворение из чувства долга, хотя бы к тому не побуждала никакая
склонность и даже противостояло естественное и неодолимое отвращение, есть
практическая, а не патологическая любовь. Она кроется в воле, а не во
влечении чувства, в принципах действия, а не в трогательной участливости;
только такая любовь и может быть предписана как заповедь.
Второе положение следующее: поступок из чувства долга имеет свою моральную
ценность не в той цели, которая может быть посредством него достигнута, а в
той максиме, согласно которой решено было его совершить; эта ценность
зависит, следовательно, не от действительности объекта поступка, а только
от принципа воления, согласно которому поступок был совершен
безотносительно ко всем объектам способности желания. Что намерения,
которые мы можем иметь при совершении поступков, и их влияние как целей и
мотивов воли не могут придать поступкам никакой безусловной и моральной
ценности - ясно из предыдущего. В чем же, таким образом, может заключаться
эта ценность, если она не должна состоять в воле, [взятой] в отношении
результата, на какой она надеется? Эта ценность может заключаться только в
принципе воли безотносительно к тем целям, какие могут быть достигнуты
посредством такого поступка. Ведь воля стоит как бы на распутьи - между
своим априорным принципом, который формален, и своим апостериорным мотивом,
который материален, и так как она все же должна быть чем-нибудь определена,
то, если поступок совершается из чувства долга, ее должен определить
формальный принцип воления вообще, ибо всякий материальный принцип у нее
отнят.
Третье положение как вывод из обоих предыдущих я бы выразил следующим
образом: долг есть необходимость [совершения] поступка из уважения к
закону. К объекту как результату моего предполагаемого поступка я хотя и
могу иметь склонность, но никогда не могу чувствовать уважение именно
потому, что он только результат, а не деятельность воли. Точно так же я не
могу питать уважение к склонности вообще, все равно, будет ли она моей
склонностью или склонностью другого; самое большее, что я могу,- это в
первом случае ее одобрять, во втором - иногда даже любить, т. е.
рассматривать ее как благоприятствующую моей собственной выгоде. Лишь то,
что связано с моей волей только как основание, а не как следствие, что не
служит моей склонности, а перевешивает ее, совершенно исключает по крайней
мере склонность из расчета при выборе, стало быть, только закон сам по себе
может быть предметом уважения и тем самым - заповедью. Итак, поступок из
чувства долга должен совершенно устранить влияние склонности и вместе с ней
всякий предмет воли. Следовательно, остается только одно, что могло бы
определить волю: объективно закон, а субъективно чистое уважение к этому
практическому закону, стало быть, максима - следовать такому закону даже в
ущерб всем моим склонностям.
Таким образом, моральная ценность поступка заключается не в результате,
который от него ожидается, следовательно, также и не в каком-нибудь
принципе [совершения] поступков, который нуждается в заимствовании своей
побудительной причины от этого ожидаемого результата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11