Блуждает бездна одиноких зомби. Обставляющих бытие сценарием
абсурда. В котором бегают, дерутся. И рынок ваш - театр
абсурдных отношений. Мертвые не психи. А полумертвых - как
назвать?
Животовский:
- А технический прогресс на свалку? Все, что облегчает
жизнь, и делает ее разнообразней и свободней?
Блаженный:
- Он сейчас идет как самоцель. Вот в этом и беда. Делайте,
что хотите, дерзайте, но знайте - для чего. А этого знания нет
ни у кого. Миллионы технологий есть творить предметы. Но ни
одной - творить душу. Искусство отражает ее, но оно не
технология. А воспитание - то же искусство. Церковь же, учредив
безраздельное владение душой, загнало ее в тюрьму своих догм.
Вызволите ее на свободу и не гоните прогресс, пока слабенький
еще Дух не окрепнет. Не нарушайте баланс дела и смысла его.
Разве Вы не видите, что техника, лишенная души, углубляет
одиночество? Что дали телефон и телевизор? Думаете - сблизили
людей? Они опустошили их. Исчезло таинство взгляда. Подтекст
жеста и тона ушли в шаблоны. Где задушевность очистительных
бесед, оставляющих след на года? Во что превратился ритуал
изливания чувств? Не сомневаюсь, что сам прогресс скоро
приведет или в тупик, или к необходимости учета пространства
Смысла, освещенного Духом. Объясните мне, господа, какой
одухотворенный смысл движет вами? А не знаете его, так
остановите свой прогресс! Задумайтесь, куда и зачем вы
несетесь? Потом опомниться, быть может, будет поздно. Нельзя
нестись в потемках! Вы все поражены чудовищной болезнью
бессмысленности. Что не для морали - то против нее.
Витя-Прыщ заключил глухим голосом:
- Я поначалу думал, что ты просто ненормальный, а ты,
мужик, к тому же - враг народа. Тебя в психушку надо. Тебе,
видать, никто не объяснил, что глас народа - глас божий. А не
болтавня самодельного умника. Люди требуют своего куска, а за
пределом его пусть все летит к чертовой матери! Смысл лежит в
кошельке и в кастрюле! А с твоей душой ни в ресторан не
сходишь, ни в океане не искупаешься! Людям нужны коттеджы, а не
лачуги! За них мы и на смерть пойдем, если надо будет! Живем
один раз! И пожить хотим достойно - в достатке! От желания -
сознание, а от сознания - весь быт. Да, с драками, с обманом и
с войной! Каждый только за себя! В этом основной закон реформ.
И умчался, как от чумы, взяв в свидетели Альберта.
Животовский заторопился.
- Вы вот что. Идите-ка отсюда. Они в милицию пошли. Витя
состоит в партии защиты реформ. Пришьют агитацию к свержению
политического строя. Но дело не в том. Вы оскорбили его
достоинство. Это у них не прощается.
И тоже убежал.
- Достоинство? - изумился Блаженный! - В чем оно?
Я велел Маше, чтобы она отвела безумного ко мне, а сам
побежал за бутылкой. Ну, вроде, пьяный был. Чего с него
возьмешь. Ну, побъют, да отпустят. Бывает.
Когда вернулся в дом, застал своих гостей в странном виде.
Закутанный во все теплое Блаженный сидел, ссутулясь, на
табурете и что-то говорил Маше, глядя в пол. А та, обнаженная,
с кушаком на талии и разбросанными волосами стояла у стены
спиной к нему, и, жаркая, раскинув руки, прислоняла тело к ее
прохладной поверхности. На мое появление они никак не
реагировали и продолжали свой разговор.
Блаженный:
- Разве ты не видишь, что современная любовь потеряла
себя? Любовью называют случку. Она может только оскорбить. Она
оторвалась от своих изначальных корней.
А Маша будто бы стене.
- Ты говоришь о зачатии детей?
- Я говорю о том, что любовь сбилась с дороги поиска
абсолютной, а не сопутствующей в виде зачатия детей, цели,
дороги, намеченной природой созданием двух противостоящих начал
для продвижения к той цели. Мы отказались от поиска в ней себя
и сбились на постельно-бытовые кольца. Секс и дети - вот и вся
она.
- Зачем так сложно? Вот мое обнаженное тело. Разве оно не
пленит? Как ты можешь быть холодным?
- Никакая конкретная женщина не может разогреть меня. Их
призывы леденят.
- Ты боишься собственных эмоций?
- Они безумствуют во мне, как легионы пьяных вакхов. От
них спасенья нет. Но они требуют натурального продукта. Нет, не
конкретной женщины, - она лишь тень, - а женского начала в
чистом виде! Такого, что сотворило всех женщин и составило их
соль, предельное отличие от мужчин. Встречаясь с любой из
женщин, я ненавижу время, отданное ей. Потому что в ней всегда
обман. Она - лишь часть. Ее мне мало!
- Тогда ты женоненавистник. И обречен прожить в мученьях.
- Нет, не так. Я ненавижу жалкую конкретность. А женщины
все олицетворяют ее, словно скользят по ней. И то, что мне в
действительности надо, к чему я испытываю трепет неземной
любви, то - истинное женское начало - представленное во всех
трагедиях и драмах сразу, представленное в горениях,
лукавствах, заблужденьях, представленное во всех творца
явлениях любви, от безыскусного доверия без граней и шторма
жесточайших битв, до взрыва бешенства Вселенной, что царствует
повсюду, как восторг, того, что надо мне - его ни в ком
конкретно нет.
- Ты мне напоминаешь Отелло Шекспира.
- Он задушил ее действительно за обман, но не обман
неверности в любви. Она не сумела сыграть роль истинной
женщины, сдав позиции ее. В ней умерла страсть его игры или ее
в бедняге и не было вовсе. Выйдя на поле шедевра, Дездемона не
подняла ей брошенный вызов неистовой любви. На ней была пустая
оболочка. И не взяла подъем. Чем выбила из строя мавра. Величие
трагедии Шекспира заключается в том, что она содержит шифр,
разгадку бытовых явлений, как следствие падения с космических
высот, когда расходятся опоры.
- Мне кажется, что ты отрицаешь саму возможность любить.
Поскольку некого любить.
- Любовь - божественное благоволение, исходящее от
Всевышнего, как награда. Я - часть Вселенной и полностью
принадлежу ей. И нет меня другого. В мире есть одна
единственная любовь. И все, что происходит в мире, - истечение
ее. Многочисленные истории человеческих привязанностей и
страстей - ее фрагменты или тень. Так вот я - участник той
обобщенной любви и только ей полностью принадлежу. Как некого
любить? А женское начало во Вселенной? А весь бездонный мир? А
вся судьба Вселенной- не боль всех настоящих чувств, что слиты
с ней?
Как можно мечтать о некой малой части, находясь у ног
большого? Зачем мне малое, когда с большой любовью кипеть я
буду в смертном и бессмертном.
- Но где тот бог, который так и мне позволит? Кто озарит
отсутствием границ, как страха бездны жизни - смерти?
В это время взрывом разлетелась дверь в комнату и в проеме
оказались люди в милицейской форме, белых халатах и с ними -
Витя-Прыщ.
Безумный махнул рукой, будто желая изгнать наваждение. И -
Маше.
- Если нет богов, которых ты знаешь, молись смерти. Моли
расположения ее к тебе. Вглядывайся в нее и она откроется тебе.
Истина за гранью. Там, за тончайшей ее пленкой буду я. Я же
буду вглядываться через нее в тебя. Мы увидим, почувствуем друг
друга и ты ощутишь, что нет ничего страшного ни в смерти, ни в
жизни. Опасности нет вообще. Страх предназначен для рабов
своих. А несчастье - вторая часть его. Ни страха, ни несчастья
нет для тех, кто с богом. Не держись за прошлое и страх
пройдет. Не память, а смысл имеет ценность. Если не в этой
жизни, то после смерти я открою его тебе. Как тайну истинной
дороги.
И жених поведет по ней строптивую невесту к вечному их
ложу счастья!
- Мне не понятны твои странные слова.
Он усмехнулся.
- Слова - всего лишь коды мысли. Их поймет лишь тот, кто
дойдет до таких слов сам. Словами не передают мысль, а будят ее
и ищут единомышленников.
Блаженный поднялся и пошел к вошедшим, которые все это
время находились в непонятном оцепенении.
- Ты хочешь, чтобы и после моей смерти мы были рядом?
- Я хочу, чтобы и до твоего рождения я была беременна
тобой.
- Блаженный, - закричал я, чтоб уходящий повернулся, - что
остается, когда ничего не остается?
- Смысл и завтра.
Они ушли. Прыщ уходил последним.
- Знаешь, - спросил он меня на выходе, - какое самое
гениальное изобретение придумало человечество за всю свою
историю? Нет? Не знаешь? Выключатель!
И вырубил свет.
Мартини был из технического спирта, напополам разбавленным
сырой водой. Маша спала мертвым сном.
Я сбросил с кровати тряпье и оторопел. Из под них вырвался
ослепительный изумрудный свет, устремленный туда, куда ушел
СОМНЕНИЕ
Президент шел в валенках и тулупе по заснеженной аллее,
оформленной в стиле изысканного классицизма. Небо застыло серой
пеленой. Он шел угрюмо, сгорбившись, чего никогда не позволял
себе. День выдался тяжелый и напряжение, вцепившееся в мозг и
сердце, покинуло мышцы.
Он просил, чтобы этот участок сада не расчищали, как для
царских приемов, однако, услужливые дворники, зная, что усердие
поправляемо, но не наказуемо, привели аллею в слегка небрежный
вид пейзажа, что, видимо, требовало немалых творческих усилий и
сомнений невдохновленного вкуса.
Инерция ума калейдоскопом прокручивала принятые решения в
бессильном порыве найти формулу правильности их. "Что
правильно?" - в который раз с яростью спрашивал он. И не знал,
к кому обратиться. Не к соратникам же своим, пропитанным одним
желанием: не уронить себя со своего места, да насытиться им
так, чтоб удовлетворение пришло. Их ответственность в -
отлучении от него, его же - в пропасти, покрытой мраком. И это
различие отодвинуло всех, образовав безжизненное пространство,
оставив единственного человека, беззащитного и ранимого, для
ударов беспощадных проблем, наваждением летящих со всех сторон
и толкающих в раскрытую пасть бездны.
Его взгляд привлекла стая ворон, терзающих неведомо откуда
взявшуюся дохлую крысу. Эта картина поразила его предчувствием
отдаленной аллегории. Он остановился. Невдалеке стояла
запорошенная летняя скамейка. Подойдя, тяжко сел на нее и
незряче стал смотреть на дикое пиршество.
Сердце болело занудно и неотвратимо, как проклятое. До
тошноты. До дрожи. Недавняя операция на нем оказалась
неудачной. В том смысле, что она хоть стала меньшим злом против
грядущего, но большим, чем он предполагал. И настолько, что
вкрадывались сомнения об оправданности ее. Президент молчал о
них, молчал о боли, потому что даже физическая мука израненного
старика не признавалась его личной бедой и не имела права на
существование. Он знал точно, что пошатнись его здоровье или
воля, и на арене политического балансирования, предельно
неустойчивого, а если быть честнее - проигранного, все
созданное им рухнет.
Боль утихала, когда он принимал лекарство, но вечерами она
непременно рваными когтями впивалась в него. И он снова и снова
вступал в единоборство с ней. Человек огромного мужества,
редкой целеустремленности и честолюбия, Президент лишил себя
права на поражение. По-стариковски прибегал к лукавству в своем
дружелюбии к боли. Сорвавшись в ярость, силой рвал ее,
обессиленный сдавался процедурам и врачам, ненавидя себя и их
за это.
Нарастало ощущение западни. Противостояла ему только
уверенность, предпосланная абсолютным знанием в исторической
неизбежности избранного пути, в предначертанности судьбой
страны именно ему роли праведника и мученика. Однако, постоянно
находясь в окружении людей и событий, он, обманывая их
жизнеутверждающей отдачей себя им, периодически погружался в
пучину бездонного своего одиночества. А там таились, поджидая
его, будто липкие, отвратительные чудовища - сомнение и
неуверенность, питаемые страхом.
В такие минуты его брал в свои руки сидящий в нем
маленький сибирский мальчик, еще не ведавший страстей и
упреков, чтобы напомнить ему о причинной сути своей, да так
брал жестко, что бездне, казалось, уже не затянуть его.
Этот маленький мальчик готовил взрослого человека к
встрече с собой, когда в последние мгновения жизни он должен
будет отчитаться перед ним в оправдание рождения его, как будто
перед богом о созданном или уничтоженном, о благе или зле,
привнесенных им в этот мир. Президент не верил в бога, вернее в
его рациональную роль в организации жизни на земле. Он верил в
ум, руки людей, в их способность творить чудеса для облегчения
собственной жизни и далее организовать прорыв в развитие ее
качества. Имеется обоснованная и апробированная теория. Живут
же другие страны лучше нас! Ему было все ясно. Была ясна
конечная цель. Остается лишь организовать старт и нужные
условия, а потом будет видно.
Им овладел азарт спортмена со сводящей с ума жаждой
победы, кидающего любые жертвы на ее алтарь. Он утонул в своей
страсти, бессильный что-либо поделать с этим наваждением. Тело
застыло, потеряв гибкость. Страна превратилась в лошадь
одержимого наездника.
Народ большинством избрал его Президентом, он доверил ему
жезл поводыря. За бескомпромиссную решительность и властную
жесткость в час смещения перестраивающейся и сознательно
демонополизирующейся власти коммунистов. Они упустили
политический контроль над ситуацией. Допустили роковую
раздробленность идеи и центра. Две ошибки Генерального
секретаря обусловили их поражение. Первая заключалась в
романтичном, а точнее, в авантюрном походе к тяжелейшей
проблеме, в отсутствии крепко сколоченной стратегии и
идеологического предварения. Вторая - в переоценке культуры
народа и недооценке растления и ретроградства армии чиновников,
жаждущих разрыва обветшалых пут в стремлении захвата власти и
национального богатства. Однако, в истории ошибок нет. Слишком
высока, непосильна высота для смертного человека, взявшегося
перевести неподготовленное общество на эту высоту, миную
гигантский виток развития общественного сознания. Потребовался
срыв вниз для созидания новой нравственной базы. Именно
нравственной, а не материальной, потому что уродство души
выявляется в делах. Революция, которая казалась народной, и
истинно - это было так - растущий организм рвал рубашки и
требовал новой пищи, оказалась революцией чиновников. Они,
бывшие руководители, очернили коммунистическую идеологию, умело
переложив на нее ответственность за собственную подлость. И
теперь составили основную силу созидания новой страны. Их
мораль, мораль маргиналов стала ведущей. Организм покрылся
растущими проникающими язвами.
Не было у страны больше ничего.
Глядя на терзаемый вороньем труп крысы, усталый человек
мучительно искал ответ на упрямый вопрос: Что есть правильное?
В сражениях им не задаются. Есть враг и его надо бить. Но что
сейчас враг? И к тому же невозможно бесконечно интеллектуальные
задачи подменять политической дракой, непритязательной ни по
уму, ни по морали. Куда идти, какими шагами?
Ему предстояло понять: куда ведет диалектика развития
человечество, Россию и какая роль историей отводится ему в этом
процессе?
Он метался, словно слепой ночью, гонимый сзади. Шагая
интуицией и страстью, покинутый озареньем, обнимался с
президентами чуждых стран и отталкивал их, зная, что они-то
точно воронье для парализованной страны, им крайне важно, чтоб
непостижимая их узкому уму Россия, уподобившись им, заняла ими
отведенное ей место в хвосте их колонны для сброса дряни и
выкачки ресурсов. И выбросила из головы ту дурь Российскую,
которую веками пестовала ее история. Безрассудную удаль,
глубину проникновенных чувств, осязаемость души, жертвенную
безоглядность, ушедшие из элиты и хранимые ныне в человеческих
недрах, - вот это все они затеяли выкупить за доллары, навязав
стране свою идеологию и своего сатанинского бога - капитал.
Должен ли он, как агнца божия, душу Российскую отдать им
на заклание? В чем состоит историческое предназначение России?
Он не знал. И чувствовал, что ситуация ускользает из его,
казалось бы, крепких рук. Чувствовал, что он уже не понимает ни
людей, ни логики исторических событий, угадывая начало
немыслимых виражей диалектики, рвущей в клочья ясный курс. Он
приближался к полосе сомнений в существовании вообще какой-либо
положительной роли личности в истории, которая всегда умнее
этой личности и будет противостоять попыткам скроить ее по
своему вкусу, а, поддавшись, будет долго мстить за это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18