С помощью Рожера он перенес в тень одного кедра эту добычу, предложенную госпожам Линдсей. Продолжая поиски, молодые люди сделали другие находки: салфетки, кое-какую посуду, ножи, три оловянных куверта – почти что роскошь! Через несколько минут американки имели перед собой стол самого соблазнительного вида.
Если бы обоим французам нужна была за это плата, то они считали бы себя щедро вознагражденными взглядами, которыми одарили их сестры. Точно они больше чем жизнь спасли им, избавив от необходимости брать пищу руками. Но всякая плата была бы излишней. Эта спешная охота за посудой сама по себе являлась удовольствием. Охваченный веселостью, Робер забыл о своей обычной сдержанности. Он смеялся, шутил и по приглашению Рожера не стал противиться тому, чтобы занять место за столом, сервированным благодаря его находчивости и усердию.
Импровизированные деревенские повара обратились в живописных метрдотелей. Перенося среди капризно разбросанных групп туристов громадный горшок, они наполняли тыквы каким-то странным рагу, довольно сильно приправленным пряностями. Другие деревенские официанты клали около гостей ломти хлеба, способные своими колоссальными размерами навести ужас на самые крепкие желудки.
– Это край хлеба, – заметил Робер в ответ на восклицание Алисы. – Ни один из здешних крестьян не съедает его меньше двух фунтов в день. Одна из местных пословиц гласит, что «с хлебом все делает человека здоровым».
Сомнительно было, чтобы европейские желудки оказались такой же вместимости, как туземные. Не нашлось ни одного путешественника, который бы не скорчил гримасу, запуская зубы в это грубое тесто, приготовленное из маисовой муки.
Г-жи Линдсей и их компаньоны с легким сердцем принимали эту необычную пищу. Стол, весь белый благодаря настланным салфеткам, сообщал этому завтраку вид деревенского празднества. Все веселились как дети. Робер забывал, что состоит переводчиком на «Симью». На время он становился таким же, как другие, обнаруживал себя таким, каков есть, то есть милым и веселым. К несчастью, хотя он бессознательно отбрасывал бремя своего положения, но бремя это не покидало его. Незначительный случай напомнил ему о действительности.
За рагу следовал салат. В это время некогда было, конечно, проявлять особенную разборчивость. Однако, несмотря на уксус, которым этот отвратительный салат был обильно приправлен, он вызвал возгласы неудовольствия у всех. Робер, позванный Томпсоном, должен был допросить крестьянина.
– Это из волчьего боба, – отвечал тот.
– Так вот, – продолжал Робер, – он жесткий, ваш волчий боб.
– Жесткий? – повторил крестьянин.
– Да, жесткий, твердый.
– Не знаю, – сказал туземец, скорчив глупую рожу. – Я не нахожу это твердым.
– А! Вы не находите это твердым?.. И оно не слишком солоно также?
– Солоно-то оно солоно. Это морская вода, ваше сиятельство. Волчий боб, должно быть, оставался в ней уже очень долго.
– Хорошо, – сказал Робер. – А зачем было класть волчий боб в морскую воду?
– А чтоб отнять у него горечь, ваше сиятельство.
– Ну, друг мой, должен сказать вам, что горечь осталась.
– Тогда, – преспокойно заметил крестьянин, – значит, он недостаточно долго мок.
Очевидно, никакого толку нельзя было добиться от этого олуха. Лучше всего было смолчать. Туристы набросились на маисовый хлеб, порция которого, против ожидания, оказалась недостаточной для британского желудка.
Робер делал как другие. Но веселость его улетела. Он не садился уже за столик, одиноко закончил завтрак, вернувшись к замкнутости, жалея о том, что на минуту забыл о ней.
Около четверти пятого караван продолжил путь. Время не терпело, ослы принуждены были во что бы то ни стало усвоить ускоренный шаг. Спуск по тропинке зигзагами был самый бурный. Уцепившись за хвосты своих скотин, погонщики давали тащить себя по крутому и скользкому склону. Женщины и даже мужчины не раз издавали беспокойные крики. Один лишь Пипербом по-прежнему имел невозмутимый вид. Поглотив огромное количество салата, без какого-либо признака недомогания он спокойно покачивался на своих двух ослах. Удобно устроившись, он пренебрежительно относился к трудностям пути и благодушно окружал себя вечным облаком дыма, услаждая им свой неизменный покой.
Очутившись на улице Орты, Хамильтон, сопровождаемый Робером, поспешил зайти за своим моноклем, который и был ему вручен с большими проявлениями вежливости, на которые он воздержался ответить. После того как его желание было удовлетворено, он немедленно вернулся к своей природной надменности.
В восемь часов вечера, когда погонщиков отпустили и рассчитали, все пассажиры, переодетые, находились вокруг стола «Симью», изнуренные, проголодавшиеся, и никогда еще стряпня главного пароходного кока не имела такого успеха.
Новобрачные, вернувшиеся немного раньше, тоже сидели за табльдотом. Где провели они эти два дня? Может быть, и сами они этого не знали. Понятно, что они ничего не видели и еще теперь как будто ничего не замечали, кроме того, что касалось их самих.
Сондерс не имел оснований для рассеянности. То, что он подметил, наполняло радостью этого милого джентльмена. Какая разница между сегодняшним обедом и вчерашним! Вчера весело болтали, были радостны! Сегодня же все имели мрачные лица и ели среди молчания. Положительно, затея с завтраком не сходила Томпсону так легко, как он мог рассчитывать. Сондерс не был в состоянии сдержать до конца прилива счастья. Надо было хоть чем-нибудь задеть Томпсона.
– Официант, – позвал он громко, – пожалуйста, еще ромштекс.
Потом, обращаясь через стол к баронету-союзнику, сказал:
– Пища «первоклассных отелей» имеет по крайней мере ту хорошую сторону, что рядом с ней пароходная стряпня кажется сносной.
Томпсон привскочил на своем стуле, точно ужаленный. Однако не ответил. И в самом деле, что мог он ответить? Оппозиция на этот раз имела за собой общественное мнение.
Глава восьмая
Празднование Троицы
Утомленные беспокойной экскурсией, пассажиры «Симью» спали до позднего утра следующего дня. Когда 20 мая, около девяти часов утра, первые из них поднялись на спардек, то оказалось, что они находятся уже далеко от острова Файаль.
Снявшись из Орты в половине восьмого, пароход направлялся к Терсеру по извилистой линии, чтобы ознакомить туристов с островами, на которые им не придется высаживаться.
Когда Рожер, сопровождая американок, показался на палубе, «Симью», следуя вдоль южного берега острова Пико, находился почти напротив этой горы, ниспадающей в море террасой из все уменьшающихся уступов. Виднелся Лаженс, главный город острова, с возвышающимся над ним францисканским монастырем, окруженным хижинами, конические крыши которых из переплетенного тростника производили впечатление лагеря.
Побережье оставалось суровым, поля же мало-помалу смягчались. Высоты, образующие средний хребет острова, понижались и покрывались прекрасными пастбищами.
Около половины одиннадцатого миновали местечко Калвейя. Полчаса спустя обогнули восточную оконечность острова Пико, и остров Св. Георгия открылся в момент, когда колокол звал к завтраку.
В течение всего утра Робер оставался у себя в каюте. Рожер не преминул указать миссис Линдсей на его отсутствие.
– Он зубрит описание Терсера, – сказал он ей, смеясь. – Ах, курьезный, право, у нас чичероне!
Поймав вопросительный взгляд Алисы, он пояснил, что, конечно, восклицание его не заключало в себе никакого неприятного намека – напротив. Но помимо того, что элегантные манеры господина Моргана странно расходились с его скромной функцией, он также – Рожер в том убедился – был крайне невежествен во всем, что касалось его мнимого ремесла. В общем, это лишь подтверждало замечание, сделанное Алисой насчет переводчика «Симью».
– Наконец, – заключил Рожер, – я, безусловно, уверен, что встречал его где-то. Где? Не знаю. Но я это вспомню и узнаю также, почему этот, очевидно светский, молодой человек напялил на себя шкуру профессора.
Результат этого разговора был тот, что любопытство Алисы Линдсей возросло. Поэтому, когда Робер взошел на палубу после завтрака, она обратилась к нему, желая поставить его в тупик.
«Симью» продвигался в это время между островами Пико и Св. Георгия. Он уже шел вдоль последнего острова, представляющего своего рода запруду в тридцать миль длиной и только пять шириной, набросанную в этом месте капризом природы.
– Какой это город? – спросила Алиса у Робера, когда пароход проходил перед группой домов, громоздившихся один над другим.
Но Робер уже наизусть знал свой путеводитель.
– Урселина, – отвечал он. – Тут в тысяча восемьсот восьмом году произошло последнее, и самое ужасное землетрясение, какое когда-либо переживали эти места. Оно навело панику на жителей Пико и Файаля. Пятнадцать кратеров, из них один громадный, открылись сразу. В продолжение двадцати дней они извергали пламя и лаву. Город был бы непременно разрушен, если бы поток лавы каким-то чудом не свернул в сторону и не направился к морю.
– А потом?
Этот вопрос предложил ему Джонсон. Надо полагать, что вулканическая проблема привлекала его в силу неведомых причин, ибо он подошел как раз в момент, когда Робер начал объяснение. Немедленно англичанин прервал свою прогулку и стал внимательно прислушиваться. Робер обернулся к нему.
– С тех пор, – сказал он, – не было извержения в собственном смысле слова. Но не проходит и года, чтобы почва не подвергалась содроганию. Остров Святого Георгия, впрочем, более недавнего происхождения, чем другие Азорские острова, вместе с западной частью острова Святого Михаила наиболее подвержен такого рода несчастьям.
– All right! Хорошо! (Англ.)
– сказал Джонсон с довольным видом и продолжал свою прогулку без всяких церемоний.
Почему остался он доволен? Потому что ответ Робера оправдывал решение его не сходить на берег? Чудак этот, казалось, слишком занимался собой. Такой образ жизни, по-видимому, был в его вкусе, и со времени отъезда он ни в чем не изменил своих привычек. Утром, в полдень и вечером его видели в течение пяти минут ходящим взад и вперед по палубе, причем он задевал локтями, толкался, курил, плевал, бубнил какие-то несвязные слова, потом его уже не было слышно. Что до занятий, поглощавших остальное его время, то их легко было угадать. Цвет его лица, более красный в полдень, чем утром, и вечером, чем в полдень, и заметно сгущавшийся изо дня в день, давал в этом отношении очень точные указания.
В два часа дня «Симью» обогнул мыс Розалес, в который к северо-востоку заостряется оконечность острова Св. Георгия, и быстро направился к острову Грасиоса на северо-западе. Пассажиры могли тогда видеть северный берег острова Св. Георгия, заканчивающийся утесом высотой в шестьсот метров. К четырем часам «Симью» находился не более чем в трех милях от этого острова, мягкостью очертаний своих составляющего контраст с другими землями архипелага, когда по сигналу капитана Пипа повернул и скорым ходом направился к Терсеру, высокое побережье которого обрисовывалось на расстоянии двадцати пяти миль.
В эту минуту Пипербом показался на палубе, за ним вышел Томпсон, весь красный. Последний сделал знак Роберу, который, немедленно оставив собеседников, отправился на зов главного администратора.
– Неужто окончательно невозможно, господин профессор, – сказал он ему, указывая на большущего голландца, по обыкновению окруженного густым облаком дыма, – объясниться с этим толстокожим?
Робер жестом заявил о своем бессилии.
– Вот досада! – вскрикнул Томпсон. – Представьте себе, этот господин совершенно отказывается от дополнительной платы.
– Какой дополнительной платы? – спросил Робер.
– А за павшего под ним осла да за трех других ослов и трех добавочных погонщиков.
– И он отказывается?
– Совершенно. Я измаялся, объясняя ему это словами и знаками. Все равно что об стенку горох. Посмотрите, какой у него невозмутимый вид!
Действительно, Пипербом, преспокойно растянувшись в кресле, мысленно витал в облаках. Вперив глаза в небо, потягивая трубку с правильностью поршня, он, казалось, окончательно и далеко отбросил пошлые заботы мира сего. Робер с иронической улыбкой сравнивал раздраженное выражение Томпсона и благодушное лицо его пассажира.
– Судьба имеет свои превратности! – проговорил он, сделав неопределенный жест, и Томпсон волей-неволей должен был удовольствоваться этим ответом.
В половине седьмого вечера «Симью» находился всего в нескольких милях от западного берега Терсера. Уже давно виднелась вершина его вулкана, высота которой превышает тысячу метров. К югу склон его казался довольно мягким, скользившим до самого моря, где земля оканчивалась крутым утесом. Но со всех сторон замечались следы недавней подземной работы. Пласты лавы выделялись своим темным цветом на зелени долин, вздымались конусы пепла и пемзы – хрупкие возвышенности, медленно разрушаемые дождем и ветром.
В семь часов показался мыс – гора Бразиль, казалось заграждавшая путь. Через полчаса показался город Ангра. Раньше восьми часов якоря были брошены на рейде, и капитан Пип мог отдать команду: «Стоп!»
Поместившись в середине Ангрского рейда, пассажиры «Симью» могли созерцать одну из самых дивных панорам, которыми мать-Земля радует взоры своих чад. Позади – беспредельное море, усеянное четырьмя островками; направо и налево – черные, грозные утесы, понижающиеся с одной и с другой стороны, точно для образования необъятного ложа, где город Ангра изящно вытягивается.
Прикрытый с севера и с юга своими фортами, он поднимал амфитеатром под умирающими лучами заходящего солнца свои белые дома, колокольни и купола. Дальше, служа рамкой для картины, лазоревые холмы с кинтами, апельсиновыми насаждениями и виноградниками вздымались отлогой лестницей до самых полей, зеленых и плодородных, венчавших последние вершины. Воздух был теплый, погода прекрасная, душистый бриз долетал с близкой земли. Облокотившись на ванты, пассажиры любовались пейзажем.
Нечувствительный к соблазну этого побережья, капитан Пип собирался удалиться к себе в каюту, когда матрос привел к нему человека, только что подъехавшего в лодке.
– Капитан, – сказал этот господин, – узнав о вашем прибытии на рейд Ангры, я хотел бы присоединиться к вашим пассажирам, если только…
– Это дело, – прервал капитан, – меня не касается. – Бисто, – прибавил он, обратившись к матросу, – отведите этого господина к мистеру Томпсону.
Томпсон обсуждал с Робером в своей каюте завтрашнюю программу, когда вошел незнакомец.
– Весь к вашим услугам, – отвечал администратор при первых же заявлениях вновь Прибывшего. – Хотя число мест, которыми мы располагаем, довольно ограничено, все-таки еще можно… Вам известны, полагаю, условия путешествия?
– Нет, – отвечал тот.
Томпсон с минуту соображал. Не следовало ли скинуть с общей платы известную сумму, соответствовавшую совершенному уже проезду? Наконец он заявил, хотя и с некоторым колебанием:
– Плата, сударь, сорок фунтов стерлингов.
– Прекрасно, – сказал иностранец. – Так как нас трое…
– Ах, вас трое?..
– Да, два моих брата и я. Это, значит, составляет сто двадцать фунтов. Получите.
И, вынув из портфеля пачку кредитных билетов, он выложил ее на стол.
– Нет никакой спешности, – учтиво заметил Томпсон, и, сосчитав деньги и сунув их в карман, принялся писать расписку.
– Получил от господина?.. – спросил он, держа перо в ожидании.
– Дона Ижино Родригеса де Вейга, – отвечал незнакомец.
Робер тем временем молча наблюдал этого нового туриста. Хотя он и держался важно, но это, как говорится, не шло ему. Высокий, широкоплечий, с черной бородой и волосами, со смуглой кожей, – насчет национальности его, во всяком случае, нельзя было ошибиться. Предположение это подтверждалось еще иноземным акцентом, с каким он говорил по-английски.
Дон Ижино, взяв расписку из рук Томпсона, тщательно сложил ее и положил на место кредитных билетов, потом с минуту помолчал, точно в нерешительности. Что-то еще оставалось сказать, что-то важное, судя по серьезной физиономии нового пассажира.
– Еще словечко, – произнес он наконец. – Не можете ли мне сказать, когда вы рассчитываете уйти из Терсера?
– Завтра же, – ответил Томпсон.
– Но… в котором часу?
Дон Ижино задал этот вопрос несколько нервным голосом, тотчас же немного сбавив важность.
– Вы, вероятно, намереваетесь, – продолжал он более любезным тоном, – посвятить этот день осмотру Ангры?
– Да, действительно.
– Я мог бы в таком случае быть вам отчасти полезен. Я знаю во всех подробностях этот город, в котором прожил больше месяца, и готов быть в вашем распоряжений, чтобы служить чичероне моим новым товарищам по путешествию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Если бы обоим французам нужна была за это плата, то они считали бы себя щедро вознагражденными взглядами, которыми одарили их сестры. Точно они больше чем жизнь спасли им, избавив от необходимости брать пищу руками. Но всякая плата была бы излишней. Эта спешная охота за посудой сама по себе являлась удовольствием. Охваченный веселостью, Робер забыл о своей обычной сдержанности. Он смеялся, шутил и по приглашению Рожера не стал противиться тому, чтобы занять место за столом, сервированным благодаря его находчивости и усердию.
Импровизированные деревенские повара обратились в живописных метрдотелей. Перенося среди капризно разбросанных групп туристов громадный горшок, они наполняли тыквы каким-то странным рагу, довольно сильно приправленным пряностями. Другие деревенские официанты клали около гостей ломти хлеба, способные своими колоссальными размерами навести ужас на самые крепкие желудки.
– Это край хлеба, – заметил Робер в ответ на восклицание Алисы. – Ни один из здешних крестьян не съедает его меньше двух фунтов в день. Одна из местных пословиц гласит, что «с хлебом все делает человека здоровым».
Сомнительно было, чтобы европейские желудки оказались такой же вместимости, как туземные. Не нашлось ни одного путешественника, который бы не скорчил гримасу, запуская зубы в это грубое тесто, приготовленное из маисовой муки.
Г-жи Линдсей и их компаньоны с легким сердцем принимали эту необычную пищу. Стол, весь белый благодаря настланным салфеткам, сообщал этому завтраку вид деревенского празднества. Все веселились как дети. Робер забывал, что состоит переводчиком на «Симью». На время он становился таким же, как другие, обнаруживал себя таким, каков есть, то есть милым и веселым. К несчастью, хотя он бессознательно отбрасывал бремя своего положения, но бремя это не покидало его. Незначительный случай напомнил ему о действительности.
За рагу следовал салат. В это время некогда было, конечно, проявлять особенную разборчивость. Однако, несмотря на уксус, которым этот отвратительный салат был обильно приправлен, он вызвал возгласы неудовольствия у всех. Робер, позванный Томпсоном, должен был допросить крестьянина.
– Это из волчьего боба, – отвечал тот.
– Так вот, – продолжал Робер, – он жесткий, ваш волчий боб.
– Жесткий? – повторил крестьянин.
– Да, жесткий, твердый.
– Не знаю, – сказал туземец, скорчив глупую рожу. – Я не нахожу это твердым.
– А! Вы не находите это твердым?.. И оно не слишком солоно также?
– Солоно-то оно солоно. Это морская вода, ваше сиятельство. Волчий боб, должно быть, оставался в ней уже очень долго.
– Хорошо, – сказал Робер. – А зачем было класть волчий боб в морскую воду?
– А чтоб отнять у него горечь, ваше сиятельство.
– Ну, друг мой, должен сказать вам, что горечь осталась.
– Тогда, – преспокойно заметил крестьянин, – значит, он недостаточно долго мок.
Очевидно, никакого толку нельзя было добиться от этого олуха. Лучше всего было смолчать. Туристы набросились на маисовый хлеб, порция которого, против ожидания, оказалась недостаточной для британского желудка.
Робер делал как другие. Но веселость его улетела. Он не садился уже за столик, одиноко закончил завтрак, вернувшись к замкнутости, жалея о том, что на минуту забыл о ней.
Около четверти пятого караван продолжил путь. Время не терпело, ослы принуждены были во что бы то ни стало усвоить ускоренный шаг. Спуск по тропинке зигзагами был самый бурный. Уцепившись за хвосты своих скотин, погонщики давали тащить себя по крутому и скользкому склону. Женщины и даже мужчины не раз издавали беспокойные крики. Один лишь Пипербом по-прежнему имел невозмутимый вид. Поглотив огромное количество салата, без какого-либо признака недомогания он спокойно покачивался на своих двух ослах. Удобно устроившись, он пренебрежительно относился к трудностям пути и благодушно окружал себя вечным облаком дыма, услаждая им свой неизменный покой.
Очутившись на улице Орты, Хамильтон, сопровождаемый Робером, поспешил зайти за своим моноклем, который и был ему вручен с большими проявлениями вежливости, на которые он воздержался ответить. После того как его желание было удовлетворено, он немедленно вернулся к своей природной надменности.
В восемь часов вечера, когда погонщиков отпустили и рассчитали, все пассажиры, переодетые, находились вокруг стола «Симью», изнуренные, проголодавшиеся, и никогда еще стряпня главного пароходного кока не имела такого успеха.
Новобрачные, вернувшиеся немного раньше, тоже сидели за табльдотом. Где провели они эти два дня? Может быть, и сами они этого не знали. Понятно, что они ничего не видели и еще теперь как будто ничего не замечали, кроме того, что касалось их самих.
Сондерс не имел оснований для рассеянности. То, что он подметил, наполняло радостью этого милого джентльмена. Какая разница между сегодняшним обедом и вчерашним! Вчера весело болтали, были радостны! Сегодня же все имели мрачные лица и ели среди молчания. Положительно, затея с завтраком не сходила Томпсону так легко, как он мог рассчитывать. Сондерс не был в состоянии сдержать до конца прилива счастья. Надо было хоть чем-нибудь задеть Томпсона.
– Официант, – позвал он громко, – пожалуйста, еще ромштекс.
Потом, обращаясь через стол к баронету-союзнику, сказал:
– Пища «первоклассных отелей» имеет по крайней мере ту хорошую сторону, что рядом с ней пароходная стряпня кажется сносной.
Томпсон привскочил на своем стуле, точно ужаленный. Однако не ответил. И в самом деле, что мог он ответить? Оппозиция на этот раз имела за собой общественное мнение.
Глава восьмая
Празднование Троицы
Утомленные беспокойной экскурсией, пассажиры «Симью» спали до позднего утра следующего дня. Когда 20 мая, около девяти часов утра, первые из них поднялись на спардек, то оказалось, что они находятся уже далеко от острова Файаль.
Снявшись из Орты в половине восьмого, пароход направлялся к Терсеру по извилистой линии, чтобы ознакомить туристов с островами, на которые им не придется высаживаться.
Когда Рожер, сопровождая американок, показался на палубе, «Симью», следуя вдоль южного берега острова Пико, находился почти напротив этой горы, ниспадающей в море террасой из все уменьшающихся уступов. Виднелся Лаженс, главный город острова, с возвышающимся над ним францисканским монастырем, окруженным хижинами, конические крыши которых из переплетенного тростника производили впечатление лагеря.
Побережье оставалось суровым, поля же мало-помалу смягчались. Высоты, образующие средний хребет острова, понижались и покрывались прекрасными пастбищами.
Около половины одиннадцатого миновали местечко Калвейя. Полчаса спустя обогнули восточную оконечность острова Пико, и остров Св. Георгия открылся в момент, когда колокол звал к завтраку.
В течение всего утра Робер оставался у себя в каюте. Рожер не преминул указать миссис Линдсей на его отсутствие.
– Он зубрит описание Терсера, – сказал он ей, смеясь. – Ах, курьезный, право, у нас чичероне!
Поймав вопросительный взгляд Алисы, он пояснил, что, конечно, восклицание его не заключало в себе никакого неприятного намека – напротив. Но помимо того, что элегантные манеры господина Моргана странно расходились с его скромной функцией, он также – Рожер в том убедился – был крайне невежествен во всем, что касалось его мнимого ремесла. В общем, это лишь подтверждало замечание, сделанное Алисой насчет переводчика «Симью».
– Наконец, – заключил Рожер, – я, безусловно, уверен, что встречал его где-то. Где? Не знаю. Но я это вспомню и узнаю также, почему этот, очевидно светский, молодой человек напялил на себя шкуру профессора.
Результат этого разговора был тот, что любопытство Алисы Линдсей возросло. Поэтому, когда Робер взошел на палубу после завтрака, она обратилась к нему, желая поставить его в тупик.
«Симью» продвигался в это время между островами Пико и Св. Георгия. Он уже шел вдоль последнего острова, представляющего своего рода запруду в тридцать миль длиной и только пять шириной, набросанную в этом месте капризом природы.
– Какой это город? – спросила Алиса у Робера, когда пароход проходил перед группой домов, громоздившихся один над другим.
Но Робер уже наизусть знал свой путеводитель.
– Урселина, – отвечал он. – Тут в тысяча восемьсот восьмом году произошло последнее, и самое ужасное землетрясение, какое когда-либо переживали эти места. Оно навело панику на жителей Пико и Файаля. Пятнадцать кратеров, из них один громадный, открылись сразу. В продолжение двадцати дней они извергали пламя и лаву. Город был бы непременно разрушен, если бы поток лавы каким-то чудом не свернул в сторону и не направился к морю.
– А потом?
Этот вопрос предложил ему Джонсон. Надо полагать, что вулканическая проблема привлекала его в силу неведомых причин, ибо он подошел как раз в момент, когда Робер начал объяснение. Немедленно англичанин прервал свою прогулку и стал внимательно прислушиваться. Робер обернулся к нему.
– С тех пор, – сказал он, – не было извержения в собственном смысле слова. Но не проходит и года, чтобы почва не подвергалась содроганию. Остров Святого Георгия, впрочем, более недавнего происхождения, чем другие Азорские острова, вместе с западной частью острова Святого Михаила наиболее подвержен такого рода несчастьям.
– All right! Хорошо! (Англ.)
– сказал Джонсон с довольным видом и продолжал свою прогулку без всяких церемоний.
Почему остался он доволен? Потому что ответ Робера оправдывал решение его не сходить на берег? Чудак этот, казалось, слишком занимался собой. Такой образ жизни, по-видимому, был в его вкусе, и со времени отъезда он ни в чем не изменил своих привычек. Утром, в полдень и вечером его видели в течение пяти минут ходящим взад и вперед по палубе, причем он задевал локтями, толкался, курил, плевал, бубнил какие-то несвязные слова, потом его уже не было слышно. Что до занятий, поглощавших остальное его время, то их легко было угадать. Цвет его лица, более красный в полдень, чем утром, и вечером, чем в полдень, и заметно сгущавшийся изо дня в день, давал в этом отношении очень точные указания.
В два часа дня «Симью» обогнул мыс Розалес, в который к северо-востоку заостряется оконечность острова Св. Георгия, и быстро направился к острову Грасиоса на северо-западе. Пассажиры могли тогда видеть северный берег острова Св. Георгия, заканчивающийся утесом высотой в шестьсот метров. К четырем часам «Симью» находился не более чем в трех милях от этого острова, мягкостью очертаний своих составляющего контраст с другими землями архипелага, когда по сигналу капитана Пипа повернул и скорым ходом направился к Терсеру, высокое побережье которого обрисовывалось на расстоянии двадцати пяти миль.
В эту минуту Пипербом показался на палубе, за ним вышел Томпсон, весь красный. Последний сделал знак Роберу, который, немедленно оставив собеседников, отправился на зов главного администратора.
– Неужто окончательно невозможно, господин профессор, – сказал он ему, указывая на большущего голландца, по обыкновению окруженного густым облаком дыма, – объясниться с этим толстокожим?
Робер жестом заявил о своем бессилии.
– Вот досада! – вскрикнул Томпсон. – Представьте себе, этот господин совершенно отказывается от дополнительной платы.
– Какой дополнительной платы? – спросил Робер.
– А за павшего под ним осла да за трех других ослов и трех добавочных погонщиков.
– И он отказывается?
– Совершенно. Я измаялся, объясняя ему это словами и знаками. Все равно что об стенку горох. Посмотрите, какой у него невозмутимый вид!
Действительно, Пипербом, преспокойно растянувшись в кресле, мысленно витал в облаках. Вперив глаза в небо, потягивая трубку с правильностью поршня, он, казалось, окончательно и далеко отбросил пошлые заботы мира сего. Робер с иронической улыбкой сравнивал раздраженное выражение Томпсона и благодушное лицо его пассажира.
– Судьба имеет свои превратности! – проговорил он, сделав неопределенный жест, и Томпсон волей-неволей должен был удовольствоваться этим ответом.
В половине седьмого вечера «Симью» находился всего в нескольких милях от западного берега Терсера. Уже давно виднелась вершина его вулкана, высота которой превышает тысячу метров. К югу склон его казался довольно мягким, скользившим до самого моря, где земля оканчивалась крутым утесом. Но со всех сторон замечались следы недавней подземной работы. Пласты лавы выделялись своим темным цветом на зелени долин, вздымались конусы пепла и пемзы – хрупкие возвышенности, медленно разрушаемые дождем и ветром.
В семь часов показался мыс – гора Бразиль, казалось заграждавшая путь. Через полчаса показался город Ангра. Раньше восьми часов якоря были брошены на рейде, и капитан Пип мог отдать команду: «Стоп!»
Поместившись в середине Ангрского рейда, пассажиры «Симью» могли созерцать одну из самых дивных панорам, которыми мать-Земля радует взоры своих чад. Позади – беспредельное море, усеянное четырьмя островками; направо и налево – черные, грозные утесы, понижающиеся с одной и с другой стороны, точно для образования необъятного ложа, где город Ангра изящно вытягивается.
Прикрытый с севера и с юга своими фортами, он поднимал амфитеатром под умирающими лучами заходящего солнца свои белые дома, колокольни и купола. Дальше, служа рамкой для картины, лазоревые холмы с кинтами, апельсиновыми насаждениями и виноградниками вздымались отлогой лестницей до самых полей, зеленых и плодородных, венчавших последние вершины. Воздух был теплый, погода прекрасная, душистый бриз долетал с близкой земли. Облокотившись на ванты, пассажиры любовались пейзажем.
Нечувствительный к соблазну этого побережья, капитан Пип собирался удалиться к себе в каюту, когда матрос привел к нему человека, только что подъехавшего в лодке.
– Капитан, – сказал этот господин, – узнав о вашем прибытии на рейд Ангры, я хотел бы присоединиться к вашим пассажирам, если только…
– Это дело, – прервал капитан, – меня не касается. – Бисто, – прибавил он, обратившись к матросу, – отведите этого господина к мистеру Томпсону.
Томпсон обсуждал с Робером в своей каюте завтрашнюю программу, когда вошел незнакомец.
– Весь к вашим услугам, – отвечал администратор при первых же заявлениях вновь Прибывшего. – Хотя число мест, которыми мы располагаем, довольно ограничено, все-таки еще можно… Вам известны, полагаю, условия путешествия?
– Нет, – отвечал тот.
Томпсон с минуту соображал. Не следовало ли скинуть с общей платы известную сумму, соответствовавшую совершенному уже проезду? Наконец он заявил, хотя и с некоторым колебанием:
– Плата, сударь, сорок фунтов стерлингов.
– Прекрасно, – сказал иностранец. – Так как нас трое…
– Ах, вас трое?..
– Да, два моих брата и я. Это, значит, составляет сто двадцать фунтов. Получите.
И, вынув из портфеля пачку кредитных билетов, он выложил ее на стол.
– Нет никакой спешности, – учтиво заметил Томпсон, и, сосчитав деньги и сунув их в карман, принялся писать расписку.
– Получил от господина?.. – спросил он, держа перо в ожидании.
– Дона Ижино Родригеса де Вейга, – отвечал незнакомец.
Робер тем временем молча наблюдал этого нового туриста. Хотя он и держался важно, но это, как говорится, не шло ему. Высокий, широкоплечий, с черной бородой и волосами, со смуглой кожей, – насчет национальности его, во всяком случае, нельзя было ошибиться. Предположение это подтверждалось еще иноземным акцентом, с каким он говорил по-английски.
Дон Ижино, взяв расписку из рук Томпсона, тщательно сложил ее и положил на место кредитных билетов, потом с минуту помолчал, точно в нерешительности. Что-то еще оставалось сказать, что-то важное, судя по серьезной физиономии нового пассажира.
– Еще словечко, – произнес он наконец. – Не можете ли мне сказать, когда вы рассчитываете уйти из Терсера?
– Завтра же, – ответил Томпсон.
– Но… в котором часу?
Дон Ижино задал этот вопрос несколько нервным голосом, тотчас же немного сбавив важность.
– Вы, вероятно, намереваетесь, – продолжал он более любезным тоном, – посвятить этот день осмотру Ангры?
– Да, действительно.
– Я мог бы в таком случае быть вам отчасти полезен. Я знаю во всех подробностях этот город, в котором прожил больше месяца, и готов быть в вашем распоряжений, чтобы служить чичероне моим новым товарищам по путешествию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42