Уже самые имена этих людей так и пахнут убийством, — ты не находишь? И с часовым поездом я уехала в Лангон. Я думала провести там только два дня, а провела почти две недели!
Какой прелестный и приличный гид был у меня в моем готовом костюмчике и фетровой шляпе за двадцать шесть франков, когда я села обедать за столик в столовой гостиницы! Там было семь или восемь человек торговых агентов с очень громкими голосами. Я удивлялась на этих коммивояжеров, которые еще осмеливаются приезжать в Лангон.
В одном из уголков залы я скоро заметила молодого человека лет тридцати. Я бы сказала, — это было вместилище всех сереньких добродетелей. Если бы ты только видел, как аккуратно он развертывал и складывал свою газету, которую читал за обедом в определенном порядке: парижскую передовицу за супом, местные новости за пирожным и объявления за кофе.
Вот это-то и привлекло меня к этому мальчику, так как я пережила слишком много романтических волнений со своим мадьяром. Мне понравились монокль, черный жакет, боковой пробор господина Пеборда, господина Жозефа Пеборда. Он оказался кассиром единственного в Лангоне банка.
Наши столики стояли рядом. Мы украдкой посматривали друг на друга. Когда наши взоры встречались, мы краснели, и это было очаровательно.
Так продолжалось девять дней. На десятый молоденькая служанка, моя окна, упала с лестницы, и это происшествие вызвало среди завсегдатаев разговоры, сделавшие излишним всякие представления. Я познакомилась с господином Пебордом и выпила стаканчик ореховой водки, который он предложил мне, краснея больше обычного.
Я скоро подружилась с ним. Он поведал мне свою историю, на что не потребовалось много времени, так как, в сущности, никакой истории и не было. Я тоже рассказала ему свою, почти столь же простую! Я была г-жой Моперен, вдовой коммерсанта из Вилль-нев-сюр-Ло. Родня мужа оспаривала мои права на его наследство
«Фамилия моего адвоката Девез, — сказала я. — Адвокате моего свекра Фуркад». — «А, знаю!» — ответил он важно.
Это меня нисколько не удивило, так как имена эти я утро вычитала в справочнике.
«Мне кажется, что в этом деле поступки господина Фуркадг по отношению к вам далеко нельзя назвать корректными». — «Да, это правда, — ответила я со вздохом. — Но что могу поделать я, одинокая женщина!»
Он ничего не сказал. Он с озабоченным видом протирал свой монокль.
На следующий день, часов в десять утра, я, выходя, встретилась с ним на пороге. «Сегодня я в отпуске, — объявил он. — Вы ничего не имеете против прогулки со мной?» — «С большим удовольствием. Но вы не боитесь?.. Ведь в маленьких города? такие злые языки». — «Ну, им придется кое с кем объясниться», — возразил он, выпрямляясь.
Мы отправились завтракать вдвоем версты за три оттуда на берег реки, в трактир с садиком, где прыгала хромая сорока Какой покой вокруг! Поверишь, — я почувствовала себя во власти ребяческих чувств. Я думала о том, как забавно было остаться здесь на неопределенное время и сидеть без конца рядом с господином Пебордом, — в своем готовом костюмчике!
За десертом я заметила, что он взволнован и хочет поговорить. Он начал покашливать, желая побороть свою робость,
«Рене, — сказал он наконец, — Рене, вы ведь разрешите мне называть вас так, не правда ли?»
Я назвалась именем Рене, как ты, конечно, понял, в честь героини Гонкуров, — Рене Моперен!
Еще один плагиат у меня на совести!
«Я разрешаю вам это, Жозеф», — отвечала я, опуская глаза.
«Рене, — пробормотал он. — Рене! — Он задохнулся от волнения. — Я свободен».
Я удивилась бы, если бы было наоборот.
«Я также». — «Не хотите ли вы соединить наши жизни?» — «Это было бы моей мечтой, Жозеф».
Его узкое личико просияло. Минуты две он приходил в себя. «Отныне, — сказал он наконец, — позвольте мне заниматься вашими делами. У меня есть лишь старушка мать, живущая в Нераке. Я поеду к ней завтра посвятить ее в наши планы. В понедельник я буду в Вилльневе и объяснюсь с г-ном Фуркадом».
Мы медленно возвращались домой. Он останавливался, чтобы благоговейно нарвать мне больших желтых ромашек, которые покрывали окружающий нас луг.
Наутро этот чудак уехал в Нерак и Вилльнев. В экспрессе, который мчал меня в тот же вечер обратно к моему мадьяру, я шокировала семью купальщиков-англичан припадками безумного смеха, душившего меня при мысли о том, какую физиономию сделает почтенный адвокат Фуркад, услышав, что ему достается за его поступки по отношению к вдове Моперен.
Вот и все. Я никогда не проезжала больше через Лангон и не знаю, что случилось с Жозефом Пебордом… Но уже разгорается заря над кедрами Барука. Бедный мальчик, я не дала гебе спать своими рассказами! У меня есть другие, еще более жестокие, и такие, которых я тебе не расскажу, — ты невольно извлек бы выгоду из них, — истории, где я являюсь женщиной как все, — слабой, покорной, поддающейся чужому влиянию… Из этих противоречивых образов составь себе, если можешь, мой истинный образ. По крайней мере, сумей почувствовать во всей этой путанице любовь к кипучей и роскошной жизни, жизни, как ее понимала та русская аристократия, которая умела вносить радость в наш угрюмый мир, пока владела всеми своими возможностями. Время это прошло. Только Азия с ее чудесами представляет еще поле деятельности для жертв катастрофы. Европа стала скучна, как американский проповедник.
Август уже кончался. Однажды утром в мою канцелярию вошел генерал Приэр.
— Я уезжаю 12 сентября, — сказал он. — Мой заместитель назначен. Это полковник Марэ, командующий в Тулоне восьмым пехотным колониальным полком. Он провел год в Сирии. Вы должны его знать.
— Я много слышал о нем, господин генерал, но не знаком с ним.
— У вас, конечно, установятся с ним наилучшие отношения. Это замечательный человек. Очень требовательный, впрочем, в вопросах службы.
Я не мог подавить невольного движения. Генерал Приэр не сказал бы мне этой простой фразы два месяца тому назад.
— Вы выразили мне желание получить недельный отпуск, — продолжал он. — Возьмите лучше его теперь же, чтобы быть на своем месте свежим и бодрым к приезду полковника Маре…
…Я получил недельный отпуск, — сказал я вечером Ательстане.
— Ах! — воскликнула она. — Это очень приятно! Она позвонила своей горничной:
— Прикажите оседлать завтра, в четыре часа утра, мою кобылицу и лошадь, на которой обычно ездит капитан… Приготовить их к дальней поездке. Хорошенько накормить. С нами поедет Гассан. Предупреди его. Мы уезжаем на два дня.
— На два дня! — воскликнул я, когда прислуга ушла. — Куда же мы едем?
— Увидишь, — отвечала она.
VII
Я заснул около полуночи. Когда я проснулся, первые лучи рассвета проникали в комнату. Ательстаны не было рядом со мной. Я заметил ее у маленького письменного стола. Она была уже одета в костюм амазонки. Ательстана что-то писала.
— Одевайся, — сказала она. — Пора.
Скоро я был готов. Ательстана запечатала два конверта, написала адреса. Лошади ждали нас во дворе. Стены замка купались, как и горы, в утреннем свете. Разгорался великолепный день.
Графиня Орлова сделала несколько распоряжений своим слугам.
— Автомобиль в Сайду, завтра вечером, в 6 часов. Эти два письма в Бейрут — сегодня же утром.
Мы вскочили в седла. Лебеди, неподвижные и важные, смотрели, как мы проезжали по подъемному мосту.
— Куда мы едем?
Она ответила так же уклончиво, как накануне:
— Увидишь.
Пыли было не слишком много. Жара еще не началась. Дорога развертывалась перед нами почти пустынная. Мы могли, не слишком утомляя наших лошадей, пустить их галопом, выгадывая время. Не было еще и десяти часов, когда у наших ног внезапно открылась глубокая долина. Направо — довольно большой поселок спускался по горному склону, налево — огромный скалистый конус, увенчанный своего рода укрепленным замком, наполовину скрытым в зелени.
— Вот Деир-эль-Камар, — сказала Ательстана, — а слева Бейт-эт-Дин, с дворцом эмира Бешира.
Одно мгновение я думал, что она везет меня к этому знаменитому замку. Но, доехав до перепутья двух дорог, мы направились по Деир-эль-Камарской. Наконец мы въехали в городок, дремавший на солнце. Главная улица была похожа на какую-нибудь улицу в нашей провинции: здесь — аптека, там — мастерская починки велосипедных частей, дальше кофейня, под навесом которой четыре знатных туземца — из них двое в пиджаках — курили кальян и пили арак.
— Здесь сражались в 1860 году друзы и марониты, — сказала Ательстана, — и воспоминание об этих событиях не перестает возбуждать в местном населении чувство ненависти. Не буду говорить тебе об этом. Ты еще скажешь, что я становлюсь на сторону друзов. Вместо того чтобы заниматься делами, которые нас разъединяют, займемся тем, что может нас соединить. Взгляни на этот дом.
Мы проезжали мимо большого здания неопределенной архитектуры, за стенами которого угадывался относительный комфорт.
— Это гостиница, где Морис Баррес, страдая от лихорадки, остановился на два дня весной 1914 года. Я, как сейчас, вижу его в его сером костюме, в соломенной шляпе, с широким галстуком и слишком длинными штрипками. Я знала немало писателей, — почти все они были похожи на старших приказчиков. А этот был породистый! Чувствовалось, что его жизнь и творчество сливаются воедино… Знай, — прибавила она, — что он многое бы дал, чтобы увидеть место, куда я тебя веду.
Мы выехали из Деир-эль-Камара и проехали с милю горами к юго-западу. Жара становилась сильнее. Наши лошади начали опускать головы и спотыкаться о камни. Мы больше не говорили.
На одном повороте показался дом. Лошадь Ательстаны остановилась и заржала.
— Мы задержимся тут, — сказала графиня Орлова, — чтобы дать лошадям немного передохнуть.
Как только раздалось ржание, точно из коробки с игрушками высыпала из дому на тропинку целая толпа друзских детей. Толстые, пухлощекие мальчишки, тонкие, черные девочки с косынкой из белого муслина на голове, как носят девушки. Все они окружили Ательстану с криками радости.
— Здравствуй, отец, — сказала она старику, показавшемуся на пороге дома.
Старик с белой бородой низко поклонился нам.
— Мир тебе и твоему спутнику, — сказал он. — Войдите. Мы вошли в дом, темный и прохладный. Я был удивлен царившей в нем чистотой.
— Вы здесь — у себя дома, — сказал старик. — Ведь вы переночуете, не правда ли?
— Нет, отец. Мы отправляемся сейчас дальше, — сказала Ательстана.
Она говорила с крестьянином почтительным тоном, который я слышал у этой высокомерной женщины впервые.
Я осматривал комнату. На стене висела плохая цветная литография лорда Веллингтона. Ательстана поймала мой взгляд и расхохоталась.
— Это все-таки показательно! — сказал я, немного рассердившись.
Она пожала плечами.
— Здесь улавливают сердца, — сказала она просто. — Твоя обычная улыбка лучше, поверь мне, для такого дела, чем этот подозрительный, печальный вид, который тебе совсем не идет.
Через два часа, немного отдохнув, мы отправились дальше. Вскоре всякая растительность исчезла. Мы проезжали среди огромных обломков скал. На вершинах жара стояла невыносимая. Но, по крайней мере, мы замечали иногда там, на западе, освежительный кусок голубого моря. А внизу тень, удушливая тень раскаленной духовой печи. Привыкнув к живительному ожогу горячих степных ветров, я находил невыносимым это удушье замкнутых ложбин. Ательстана, я видел, тоже страдала от этого. Но она была из тех людей, которые скорее погибнут, чем произнесут хоть одну жалобу.
Два часа продвигались мы среди этих голых скал. За каждым каменным затвором можно было надеяться, переправившись, найти немного зелени, немного воды — что-нибудь менее сумрачное и пустынное. Но каждый раз мы обманывались в ожиданиях. Лошади шли хмуро, неуверенной поступью, усталые до изнеможения. Надо было крепко держать удила. Я в первый раз проезжал через этот хаос черных, серых, желтых камней. Я был совершенно уверен в этом, — и однако мне казалось, что когда-то я уже бродил здесь — в мыслях или во сне. Внезапно я вспомнил и сразу понял цель нашего путешествия. Но я воздержался от вопросов. Моя спутница, несомненно, готовила себе детскую радость удивить меня. Солнце уже заходило, когда ущелье, через которое мы проезжали, начало понемногу расширяться. Поднялся легкий ветерок. В огромной расселине, километрах в пятнадцати, показалось море. Пространство между ним и нами было усеяно черными пятнами. То были оливковые деревья. Ательстана сошла с коня. Я последовал за ней. Маленький горец стоял перед нами. Она сделала ему знак приблизиться, назвав его по имени. Вся эта область, по-видимому, была хорошо знакома графине Орловой.
— Возьми, — сказала она, протягивая ему несколько пиастров. — Пойди по кратчайшей дороге и предупреди отца Бардауила, что сейчас мы приедем просить гостеприимства в Деир-эль-Мхалласе.
Ребенок побежал со всех ног.
— Деир-эль-Мхаллас, — объяснила она мне, — это греческо-католический монастырь. Отец Бардауил — его настоятель. Мы проведем там ночь. Ты увидишь, какой прием окажут нам там, наверху, — идем!
Сойдя с дороги, она начала подыматься по горной тропинке. Я последовал за ней. У наших ног развернулась панорама холмов и селений.
— Посмотри туда, в направлении заката. Видишь ты этот холм, с деревней на склоне?
— Вижу.
— Теперь видишь, как раз напротив, второй холм, отдельный от других, который кажется кучей камней?
— Тоже вижу.
— Так вот, это деревня Джун, а второй холм — это Дахр-эс-Ситт, Холм Госпожи. Эти оливковые деревья на вершине холма — все, что осталось от садов леди Стэнхоп. Здесь она жила. Здесь она скончалась. Здесь она покоится…
Она произнесла эти последние слова с выражением необыкновенной нежности, понизив голос, как бы стараясь не разбудить покойную.
В эту минуту я созерцал не знаменитый холм, а зрелище, по-иному захватывавшее меня: взволнованную Ательстану.
Сколько времени стояли мы так молча, не знаю. Может быть, час. Горы становились фиолетовыми. Тени быстро сгущались.
Звон лошадиных подков по камням тропинки вывел нас из задумчивости.
— Вот отец Бардауил, — сказала Ательстана.
Это был человек лет тридцати пяти. На нем была длинная ряса и цилиндрический клобук греческого духовенства. Черная борода обрамляла его красивое лицо.
— Вы потрудились выйти нам навстречу, отец?
— Нет, сударыня. Я объезжал селения, когда ребенок уведомил меня о вашем прибытии. Мне надо было сделать маленький крюк. Вас ждут в монастыре.
Через четверть часа, когда уже почти наступила ночь, мы достигли Деир-эль-Мхалласа, большого скопища строений на вершине отвесного холма.
Тяжелыми, мерными ударами колокол звучал во мраке. Его спокойные и глубокие волны, распространяясь в тишине, будили мир таинственных чувств. Надо быть утомленным путником, сердце которого сжимается смутной щемящей тоской перед надвигающимся сумраком, чтобы познать ощущение бодрости и благодарности, охватывающие того, кто переступает порог одного из этих монастырей, затерянных в горах. На следующий день, когда опять засветит солнце, почувствуешь себя сильным, поедешь дальше, будешь смеяться над тем слабым человеком, который накануне, дрожа, входил в эту высокую темную дверь.
При свете керосиновой лампы мы с большим аппетитом пообедали, в обществе отца Бардауила, в прохладной и темной столовой. Потом, по обычаю страны, мы перешли в диванную, куда пришли приветствовать нас монахи, во главе с настоятелем. Трудно представить себе что-нибудь более живописное, чем тянущаяся гуськом вереница этих огромных призраков. Ательстана умела чудесно создавать театральные эффекты.
— Капитан приехал осмотреть гробницу госпожи, — объяснил отец Бардауил, указывая на меня.
Настоятель кивнул. Видно было, что он с трудом представлял себе, чтобы у кого-нибудь мог быть живой интерес к этой старой истории.
— Она была сумасшедшая, — сказал он, — и все заставляет думать, что, сверх того, она занималась колдовством. Впрочем, сударыня знает о ней больше меня и даже больше отца Константина Баши, нашего библиотекаря.
— Это вы, отец, воздвигли гробницу, где она ныне покоится?
— Да, в 1911 году. Дахр-эс-Ситт, холм, где находилась ее вилла, принадлежит монастырю. Она умерла, как вы знаете, в 1839 году, разорив своего владельца, которому она не желала платить. Сын этого несчастного повесился. Проклятие неба явно тяготело над всем, к чему она приближалась. Тогда монастырь приобрел эту землю. Вам покажут купчую, если вас это интересует. Дом был разрушен, сад распахан: наши фермеры стали обрабатывать там землю. Мало-помалу дошли и до могилы госпожи. Воспоминание о ней исчезло в стране. Одни только старики говорили о ней. Но вот в 1911 году меня посетил г-н Абела, английский вице-консул в Бейруте. Он явился от имени своего правительства.
Я посмотрел на невозмутимую Ательстану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23