– Он вскочил в седло, сжал зубы: – Увидимся на Меркато, если я до того не помру с голоду.
Пиккардо схватил лошадь под уздцы. Ему, видно, не хотелось так отпускать Орфео.
– Торговец тканями, Доминико, ищет начальника для торгового каравана. Ты ведь любишь путешествовать и бархат от дамасской парчи отличишь.
– Старый папин соперник? Подойдет! – Орфео склонился с седла и хлопнул брата по плечу. – Не расстраивайся, Пиккардо. Я не стану болтаться вокруг, смущая тебя и гневя отца. – Он протянул руку. – Да будет с тобой мир Господень, как говаривал дядюшка Франческо.
Пиккардо выпустил поводья и стиснул руку брата.
– И с тобой, Орфео. Я говорю это от души.
За несколько недель мир наверху как будто поблек, ушел в прошлое, в далекие трясины памяти. Конрад, словно умирающий, перед глазами которого проходит вся жизнь, в первые дни был поглощен воспоминаниями о Лео, Джакомине и Аматине. Когда в мыслях вспыхивали два последних имени, на губах его появлялась сухая улыбка. Наверху он так старательно держался от них в отдалении, а теперь они казались близкими, как никогда. И каждый день он, чтобы не забыть, повторял наизусть письмо Лео, хотя понемногу переставал чувствовать значение слов.
Чаще всего Конрад думал о Розанне. Воспоминания мальчишества роились в сознании, но скоро он перестал отличать то, что было, от игры воображения. Он гадал, узнает ли она, что он в тюрьме, не навеки ли они разлучены. Донна Джакома даже не слышала о существовании Розанны, а у Аматины, если девушке и удалось выбраться из города, нет способа с ней связаться. Розанна, пожалуй, решит, будто он ушел за край земли.
Он отсчитывал дни по кормлениям. Узникам, как видно, отдавали остатки полуденной трапезы братьев, и Конрад догадывался, что страж спускается к ним в подземелье после полудня, хотя в камере и тогда не становилось светлее. Дневное пропитание двух заключенных составляли десять кусков хлеба, луковица, две чашки жидкого супа, в котором иногда попадались овощи, и яблоко или горсть маслин. Конрад откладывал лук и часть хлеба на потом. Подвешенная на стену корзина не давала добраться до припасов крысам, которые пробирались в камеру через сточную дыру. Затем они с Джованни выпивали суп, Конрад откусывал кусочек яблока и отдавал остальное товарищу по несчастью. Конрад худел с каждым днем, но утешался тем, что Джованни понемногу набирался сил.
Однажды, вскоре после его ареста, к дневному пайку добавили по кусочку окорока.
– С чего такая роскошь? – крикнул через решетку Конрад.
Он не ждал ответа, тюремщик никогда не заговаривал с ними, но в тот день отозвался, пробормотав: «Buon Natale» Счастливого Рождества (ит.).
, прежде чем ушел кормить других заключенных.
Рождество? Так скоро? Конрад кое-как подсчитывал дни, проведенные в подземелье, но забыл следить за датами. Братья в Греции сегодня молятся в пещере, преклоняя колени перед изображением младенца. Конраду представились жители крошечной деревушки, карабкающиеся по крутой тропе со свечами в руках, чтобы увидеть осла, тельца и живого bambino Младенца (ит.).
, лежащего на соломе. И братья, и крестьяне вместе с волхвами приносят свои бедные дары, выражая любовь к Младенцу Христу.
Конрад вздохнул. В этом году ему нечего было подарить. Отшельник оглянулся на Джованни, свернувшегося в темный комок на холодном земляном полу. Повторил в памяти слова Христа: «Я был голоден, и Ты накормил меня». Один подарок у него все же есть. Он достал кусочек мяса из своей чашки и переложил в чашку Джованни.
«Buon Natale, Джованни».
С этого дня он выковыривал ямки в стене, отмечая течение времени.
Каждое утро – он догадывался, что наступило утро, по шаркающим шагам Дзефферино – Конрад начинал с громкого чтения всех молитв, какие мог припомнить. Со временем Джованни стал повторять отрывки псалмов и молитв вместе с ним, как будто повторение знакомых слов затронуло давно заброшенные уголки его памяти. Конрад воодушевился. После каждой еды он говорил: «Теперь надо заплатить нашему божественному хозяину единственной монетой, какая у нас есть». И они вдвоем отсчитывали пять «Патер ностер», или десять «Аве, Мария», или «Глориа Патрис» и другие знакомые молитвы, которые, как считал Конрад, должны храниться в голове генерала ордена.
Иной раз они, чтобы согреться, заканчивали трапезу и благодарение пляской. Скакали, как стреноженные лошади, хлопая в ладоши и звеня цепями под громкую песню Конрада. Тот нарочно избегал выбирать детские песенки вроде тех, которые слышал от Джованни в первый день. Порой он вспоминал известные латинские пародии университетских времен или выбирал более веселые песнопения из литургии. Так он надеялся шаг за шагом привести Джованни от детства к воспоминаниям молодости. С Божьей помощью старик еще может стать самим собой, или уж дойдет до точки, где воспоминания ничего не значат.
Спустя две недели после рождества Дзефферино снова нарушил молчание. Немного, но и того хватило, чтобы поразить и ободрить Конрада. Они с Джованни плясали под «Кантилью брату Солнцу» святого Франческо, и вдруг сверху им тихонько подтянул третий голос. Едва кантилья кончилась, Дзефферино торопливо отошел. Конрад хлопнул Джованни по плечу, и тот ответил озорной улыбкой, а потом прижал палец к губам и закатил глаза. Бывший генерал ордена больше не спрашивал, когда они отсюда уйдут.
Глаз у Конрада почти перестал болеть, только иногда в нем вспыхивала и билась боль. Насколько он мог судить, заражения не было, и Конрад не забывал произнести по этому поводу благодарственную молитву. Ночами, когда боль возвращалась, он корчился на земле, и сны его были полны чудовищных кошмаров с пытками, огненными безднами и штормовым морем.
В одну из таких ночей под конец января журчание воды в стоке слилось в его сне с ревом бурного моря. Должно быть, наверху хлестал дождь, или, может быть, начал таять снег и потекли ручьи, или тревожный сон преувеличил силу звука. Камера, казалось, раскачивается, и ему снилось, что он цепляется за мачту корабля, который швыряют огромные волны. Кругом показывались над водой левиафаны и иные морские чудовища и голодными взглядами пожирали замерших в ужасе человечков на борту. Вдруг все они сбились в стаю и полетели на Конрада: призраки с пылающими глазницами, с пеной у разинутых пастей. Они сбили его с палубы и накинулись, вцепившись зубами в лицо и лодыжки. Он отчаянно защищался и вдруг понял, что уже не он бьется в волнах, но его утонувший отец. Конрад вскрикнул в страхе и рывком сел. Пара крыс отскочила в сторону и скрылась в сточной дыре.
Джованни тоже проснулся и тихо заплакал.
– Все хорошо, – успокоил его Конрад, когда сердце успокоилось и он смог перевести дыхание. – Бесы одолевали меня этой ночью, но теперь они ушли. Засыпай, малыш.
В хорошие дни глаз почти не болел, и холод казался терпимым. Джованни много времени проводил во сне, и Конрад в такие тихие часы погружался в размышления. Теперь, когда не приходилось заботиться о пропитании, разгадывать заданную Лео загадку, бороться с обуревающими его страстями, молитва его проникала даже глубже, чем в годы отшельничества. Ни звук, ни образы не отвлекали его: темнота внутри и снаружи сливалась, и тело превращалось в зыбкий занавес между двумя мирами, колебавшийся от дыхания. Временами замирало даже это легчайшее движение, потому что Конрад подолгу забывал дышать.
В первый день февраля церковь праздновала обряд очищения Матери Иисуса, который проходили после родов все иудеянки. Конрад размышлял о старце Симеоне, годами ожидавшем у дверей синагоги прихода Мессии. Взяв на руки младенца Христа, Симеон восславил Господа и произнес: «Ныне, о Господи, прими раба своего, ибо глаза мои узрели Спасителя!»
Как сладостен, должно быть, был тот миг для старого пророка. Растроганный Конрад вознес безмолвную молитву Богоматери, моля ее склонить Сына к милости: послать ему миг такой же радости, какую познал Симеон, взяв на руки новорожденного мессию.
Пока он молился, тьма сменилась голубым свечением. Оно становилось ярче и ярче, ослепительнее, чем солнечный свет. Казалось, он снова был в горах, в роще деревьев с белыми стволами, и слушал музыку птичьих песен. Из-за деревьев вышла крестьянская девушка с младенцем на руках. Она тихо подошла прямо к Конраду и положила ребенка ему на руки. Его протянутые руки дрогнули, но она успокоила его улыбкой. Он прижал спеленатого младенца к груди, тихонько тронул губами теплую щеку. Казалось, душа его разорвется от могучего потока радости, хлынувшей в нее. Как тогда, в Портиунколе, огненная дрожь прошла снизу вверх по позвоночнику, но теперь она свободно перелилась в основание черепа и там расплескалась золотым сиянием. В глазных яблоках билась сила, и он, как ни старался, не мог разлепить век. Золотой свет разрастался, переливаясь за пределы его тела, вливаясь в голубое свечение вокруг. Занавес плоти, деревья, щебечущие птицы – все расплавилось в этом сиянии. Ничего, кроме света, внутри и снаружи, и наконец «внутри» и «снаружи» слились воедино. Силы оставили его, он опустился на пятки, чувствуя, что теряет сознание от восторга.
Придя в себя, Конрад понял, что все еще стоит на коленях. Девушка и младенец исчезли. В камере было темно, но наверху светился огонек фонаря. Заскрежетала решетка, и по каменным ступеням прозвучали шаги. Тюремщик подошел к брату и опустился перед ним на колени.
– Прости меня, фра Конрад, – заговорил Дзефферино. – Я не знал, что ты из их числа. Свет хлынул из твоей камеры...
Он смолк, не в силах высказать своего раскаяния.
За спиной заскрежетала цепь. К ним, привлеченный светом фонаря и голосами, подполз Джованни.
Дзефферино поставил фонарь и протянул открытые ладони. В скудном свете они сомкнули руки, образовав круг, и несколько минут молча стояли так на коленях – три битые карты из пестрой колоды тринадцатого столетия: помятый и ободранный нищий король из Пармы в окружении своих одноглазых валетов.
– Вознесем благодарность, – сказал Конрад, – тому, кто связал наши судьбы.
Вместе, думал он, они наверняка выстоят.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
IL POVERELLO DI CRISTO Беднячок Христов (ит.).
28
Феста ди Сан-Поликарпо , 4 февраля 1274 года
Нено неподвижно сидел на потемневшем от времени передке своей повозки, молчаливый и твердый, как ледяная глыба, вглядываясь через спины волов в дорожную колею, обратив спину к жестокому ветру Альп, подгоняющему его к родной Умбрии. Он, проводник, ставил свою повозку во главе каравана. Под конец дня, когда множество колес оставили на дороге свой след, работа была совсем простой. Другое дело – по утрам, особенно если ночной снегопад скрыл колею под сугробами. В такие дни начальник каравана сам выезжал вперед верхом и осторожно нащупывал обочину, отмечая путь зигзагом копыт.
«Купец не прогадал, наняв Орфео, – размышлял Нено. – Парень не боится тяжелой работы, пьет с возчиками, как варвар, бесстрашен в пути, но доверенную ему скотину и людей бережет. И удачные сделки высматривает прямо-таки орлиным оком! За два месяца на ярмарке Сан-Реми в Трое он не только распродал весь товар сиора Доминико, но и заново навьючил всех мулов, с какими они прибыли, да еще добавил две груженые телеги. Немало фламандских купцов проглотили жабу, торгуясь с ним».
После полудня караван проходил под стенами Кортоны. Начальник подъехал к Нено и указал ему на крепость на вершине.
– Еще одна известная страница из истории моего дяди, – сказал он. – удалился умирать изгнанный глава ордена, фра Элиас. И здесь же жил до своего возвышения епископ Ассизский Иллюминате Нено равнодушно кивнул. Церковные дела волновали его куда меньше, чем сельская местность, по которой брели теперь его волы, приближаясь к деревушке Теронтола, где они собирались остановиться на ночлег. Он вздрогнул, кося глазом на погребенные под снегом сады. Мало того, что в бурю померзло много крестьянской скотины, – резкий ветер со снегом и градом побил виноградную лозу, поломал ветви плодовых деревьев. Кое-где ледяная корка сверху донизу покрыла стволы, и кора растрескалась под ней. Из ран вытекал сок: эти деревья наверняка погибнут. «Porco mondo!» Свинский мир (ит.).
– выругался про себя Нено. Дыхание вырвалось изо рта белым конским хвостом пара. Слава Богу, до Ассизи осталось всего несколько дней пути.
К концу дня колеса заскрипели по деревенской площади Теронтолы. В сумерках Нено увидел несколько мохнатых серых теней, развешанных в ряд и раскачивающихся на ветру. Зрелище его не удивило. По всей Тоскании оголодавшие волки врывались в маленькие селения, не защищенные стенами, и нападали на скотину и детей. Их ловили и вешали, как двуногих разбойников, отпугивая собратьев по стае. Караван наконец остановился, и охранники сбились вокруг.
– Еще один день позади, Нено, – раздался у него за плечом голос. – Вот доберемся до Ассизи, клянусь, утоплю вас в вине!
Нено уголком глаза покосился на черную бороду начальника и начал стряхивать сосульки со своей.
– Договорились, маэстро Орфео, – ухмыльнулся он. – Городская стража по утру будет вылавливать нас из канав, потому что до постелей мы не доберемся.
Амата подвинула кресло ближе к огню. Чтобы защититься от полуночной стылости, она поверх дневной одежды укуталась в теплый зимний плащ. Ноги в мягких туфельках подтянула под себя и, наверно в сотый раз, позволила мыслям уйти в далекое утро, когда напротив сидел у огня Конрад и в очаге, как теперь снежные хлопья, шипели капли дождя. Ее друг провел в тюрьме уже два года, несмотря на настойчивые просьбы донны Джакомы, обращенные к Бонавентуре. Старая женщина измучила себя мольбами и наконец вынуждена была сдаться, потому что генерал ордена покинул Ассизи, отправившись в Альбано, где должен был исполнять обязанности архиепископа и советника папской консистории по церковной реформе. Братья говорили, что папа Григорий просил его еще и помочь в созыве церковного собора, который должен был собраться будущим летом в Лионе.
Она заждалась тепла. За свои девятнадцать лет Амата не видела такой суровой и жестокой зимы. Пилигримы, постоянно гостившие в доме, в пугающих подробностях повествовали, как путники, которых снежная буря застала далеко от укрытия, теряли на морозе пальцы на руках и ногах, а порой и жизнь. Паломники собственными руками трогали оставшиеся на дороге тела лошадей, замерзших вместе со всадниками. Кто-то сваливал тела в повозку, как дрова, и довозил их, занесенные снегом, до ближайшего монастыря. Промерзшая как камень земля не давала похоронить мертвых на месте, да и нехорошо христианам лежать в неосвященной земле.
Донна Джакома умерла особенно сумрачным январским утром, окруженная домочадцами, собравшимися у ее постели. Чувствуя приближение смерти, она начала молиться о вечном покое. Слова молитвы сменились предсмертным бредом, который становился все тише и слабее, пока не затих вовсе. Амата от всей души пожалела, что не фра Конрад закрыл ей потухшие зеленые глаза, и ей пришлось самой исполнить этот печальный долг. Мужчины безмолвно выходили из комнаты, оставив Амату со служанками начать оплакивание. Хрупкие женщины сдернули с голов небесно-голубые мантильи и принялись рвать на себе волосы. Они разорвали свои черные накидки и расцарапали себе лица ногтями. Окружив тело, они громко рыдали, ударяя себя кулаками по голове и изливая в плаче весть о смерти донны Джакомы. Этот мучительный вопль оглушил Амату: в сердце стоял твердый ком, горе и боль связали в узел внутренности. Женщины сорвали с окон занавеси, и каждая из них по очереди высовывала голову в морозную ночь, возвещая городу и небесам о смерти. Плач продолжался два дня, до утра похорон.
Братья Сакро Конвенто почтили благородную покойницу, похоронив ее под плитой у кафедры в нижней церкви. Амата просила их, чтобы в смерти донна Джакома упокоилась рядом с дражайшим из своих друзей, братом Лео. Она же заказала надгробную плиту из красного мрамора. По предложению фра Бернардо да Бесса, выступавшего от лица Бонавентуры в его отсутствие, на плите выбили простую надпись: «Hie jacet Jacoba sancta nobilisque romana» – «Здесь лежит фра Джакоба, святая и благородная римлянка». Амата, отдавая последнюю дань покойной, оплатила пожертвованием фреску, на которой изображалась женщина в монашеском облачении. Фра Бернардо заверил ее, что для росписи апсиды уже приглашен отличный художник: флорентиец Джованни Чимабуэ.
Между тем Амате приходилось решать и другие вопросы, лишавшие ее сна и заставлявшие сидеть, уставившись в огонь, в то время как весь дом мирно спал. Она соскользнула из кресла на пол, поближе к огню, бессильному согреть комнату. Ее комнату в ее доме. Завещание донны Джакомы, по которому все слуги получали свободу, а Амате доставал ось значительное состояние (« Ради блага моей души и благочестивой кончины, и поскольку это представляется (заслугой перед Господом»), не было для нее неожиданностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Пиккардо схватил лошадь под уздцы. Ему, видно, не хотелось так отпускать Орфео.
– Торговец тканями, Доминико, ищет начальника для торгового каравана. Ты ведь любишь путешествовать и бархат от дамасской парчи отличишь.
– Старый папин соперник? Подойдет! – Орфео склонился с седла и хлопнул брата по плечу. – Не расстраивайся, Пиккардо. Я не стану болтаться вокруг, смущая тебя и гневя отца. – Он протянул руку. – Да будет с тобой мир Господень, как говаривал дядюшка Франческо.
Пиккардо выпустил поводья и стиснул руку брата.
– И с тобой, Орфео. Я говорю это от души.
За несколько недель мир наверху как будто поблек, ушел в прошлое, в далекие трясины памяти. Конрад, словно умирающий, перед глазами которого проходит вся жизнь, в первые дни был поглощен воспоминаниями о Лео, Джакомине и Аматине. Когда в мыслях вспыхивали два последних имени, на губах его появлялась сухая улыбка. Наверху он так старательно держался от них в отдалении, а теперь они казались близкими, как никогда. И каждый день он, чтобы не забыть, повторял наизусть письмо Лео, хотя понемногу переставал чувствовать значение слов.
Чаще всего Конрад думал о Розанне. Воспоминания мальчишества роились в сознании, но скоро он перестал отличать то, что было, от игры воображения. Он гадал, узнает ли она, что он в тюрьме, не навеки ли они разлучены. Донна Джакома даже не слышала о существовании Розанны, а у Аматины, если девушке и удалось выбраться из города, нет способа с ней связаться. Розанна, пожалуй, решит, будто он ушел за край земли.
Он отсчитывал дни по кормлениям. Узникам, как видно, отдавали остатки полуденной трапезы братьев, и Конрад догадывался, что страж спускается к ним в подземелье после полудня, хотя в камере и тогда не становилось светлее. Дневное пропитание двух заключенных составляли десять кусков хлеба, луковица, две чашки жидкого супа, в котором иногда попадались овощи, и яблоко или горсть маслин. Конрад откладывал лук и часть хлеба на потом. Подвешенная на стену корзина не давала добраться до припасов крысам, которые пробирались в камеру через сточную дыру. Затем они с Джованни выпивали суп, Конрад откусывал кусочек яблока и отдавал остальное товарищу по несчастью. Конрад худел с каждым днем, но утешался тем, что Джованни понемногу набирался сил.
Однажды, вскоре после его ареста, к дневному пайку добавили по кусочку окорока.
– С чего такая роскошь? – крикнул через решетку Конрад.
Он не ждал ответа, тюремщик никогда не заговаривал с ними, но в тот день отозвался, пробормотав: «Buon Natale» Счастливого Рождества (ит.).
, прежде чем ушел кормить других заключенных.
Рождество? Так скоро? Конрад кое-как подсчитывал дни, проведенные в подземелье, но забыл следить за датами. Братья в Греции сегодня молятся в пещере, преклоняя колени перед изображением младенца. Конраду представились жители крошечной деревушки, карабкающиеся по крутой тропе со свечами в руках, чтобы увидеть осла, тельца и живого bambino Младенца (ит.).
, лежащего на соломе. И братья, и крестьяне вместе с волхвами приносят свои бедные дары, выражая любовь к Младенцу Христу.
Конрад вздохнул. В этом году ему нечего было подарить. Отшельник оглянулся на Джованни, свернувшегося в темный комок на холодном земляном полу. Повторил в памяти слова Христа: «Я был голоден, и Ты накормил меня». Один подарок у него все же есть. Он достал кусочек мяса из своей чашки и переложил в чашку Джованни.
«Buon Natale, Джованни».
С этого дня он выковыривал ямки в стене, отмечая течение времени.
Каждое утро – он догадывался, что наступило утро, по шаркающим шагам Дзефферино – Конрад начинал с громкого чтения всех молитв, какие мог припомнить. Со временем Джованни стал повторять отрывки псалмов и молитв вместе с ним, как будто повторение знакомых слов затронуло давно заброшенные уголки его памяти. Конрад воодушевился. После каждой еды он говорил: «Теперь надо заплатить нашему божественному хозяину единственной монетой, какая у нас есть». И они вдвоем отсчитывали пять «Патер ностер», или десять «Аве, Мария», или «Глориа Патрис» и другие знакомые молитвы, которые, как считал Конрад, должны храниться в голове генерала ордена.
Иной раз они, чтобы согреться, заканчивали трапезу и благодарение пляской. Скакали, как стреноженные лошади, хлопая в ладоши и звеня цепями под громкую песню Конрада. Тот нарочно избегал выбирать детские песенки вроде тех, которые слышал от Джованни в первый день. Порой он вспоминал известные латинские пародии университетских времен или выбирал более веселые песнопения из литургии. Так он надеялся шаг за шагом привести Джованни от детства к воспоминаниям молодости. С Божьей помощью старик еще может стать самим собой, или уж дойдет до точки, где воспоминания ничего не значат.
Спустя две недели после рождества Дзефферино снова нарушил молчание. Немного, но и того хватило, чтобы поразить и ободрить Конрада. Они с Джованни плясали под «Кантилью брату Солнцу» святого Франческо, и вдруг сверху им тихонько подтянул третий голос. Едва кантилья кончилась, Дзефферино торопливо отошел. Конрад хлопнул Джованни по плечу, и тот ответил озорной улыбкой, а потом прижал палец к губам и закатил глаза. Бывший генерал ордена больше не спрашивал, когда они отсюда уйдут.
Глаз у Конрада почти перестал болеть, только иногда в нем вспыхивала и билась боль. Насколько он мог судить, заражения не было, и Конрад не забывал произнести по этому поводу благодарственную молитву. Ночами, когда боль возвращалась, он корчился на земле, и сны его были полны чудовищных кошмаров с пытками, огненными безднами и штормовым морем.
В одну из таких ночей под конец января журчание воды в стоке слилось в его сне с ревом бурного моря. Должно быть, наверху хлестал дождь, или, может быть, начал таять снег и потекли ручьи, или тревожный сон преувеличил силу звука. Камера, казалось, раскачивается, и ему снилось, что он цепляется за мачту корабля, который швыряют огромные волны. Кругом показывались над водой левиафаны и иные морские чудовища и голодными взглядами пожирали замерших в ужасе человечков на борту. Вдруг все они сбились в стаю и полетели на Конрада: призраки с пылающими глазницами, с пеной у разинутых пастей. Они сбили его с палубы и накинулись, вцепившись зубами в лицо и лодыжки. Он отчаянно защищался и вдруг понял, что уже не он бьется в волнах, но его утонувший отец. Конрад вскрикнул в страхе и рывком сел. Пара крыс отскочила в сторону и скрылась в сточной дыре.
Джованни тоже проснулся и тихо заплакал.
– Все хорошо, – успокоил его Конрад, когда сердце успокоилось и он смог перевести дыхание. – Бесы одолевали меня этой ночью, но теперь они ушли. Засыпай, малыш.
В хорошие дни глаз почти не болел, и холод казался терпимым. Джованни много времени проводил во сне, и Конрад в такие тихие часы погружался в размышления. Теперь, когда не приходилось заботиться о пропитании, разгадывать заданную Лео загадку, бороться с обуревающими его страстями, молитва его проникала даже глубже, чем в годы отшельничества. Ни звук, ни образы не отвлекали его: темнота внутри и снаружи сливалась, и тело превращалось в зыбкий занавес между двумя мирами, колебавшийся от дыхания. Временами замирало даже это легчайшее движение, потому что Конрад подолгу забывал дышать.
В первый день февраля церковь праздновала обряд очищения Матери Иисуса, который проходили после родов все иудеянки. Конрад размышлял о старце Симеоне, годами ожидавшем у дверей синагоги прихода Мессии. Взяв на руки младенца Христа, Симеон восславил Господа и произнес: «Ныне, о Господи, прими раба своего, ибо глаза мои узрели Спасителя!»
Как сладостен, должно быть, был тот миг для старого пророка. Растроганный Конрад вознес безмолвную молитву Богоматери, моля ее склонить Сына к милости: послать ему миг такой же радости, какую познал Симеон, взяв на руки новорожденного мессию.
Пока он молился, тьма сменилась голубым свечением. Оно становилось ярче и ярче, ослепительнее, чем солнечный свет. Казалось, он снова был в горах, в роще деревьев с белыми стволами, и слушал музыку птичьих песен. Из-за деревьев вышла крестьянская девушка с младенцем на руках. Она тихо подошла прямо к Конраду и положила ребенка ему на руки. Его протянутые руки дрогнули, но она успокоила его улыбкой. Он прижал спеленатого младенца к груди, тихонько тронул губами теплую щеку. Казалось, душа его разорвется от могучего потока радости, хлынувшей в нее. Как тогда, в Портиунколе, огненная дрожь прошла снизу вверх по позвоночнику, но теперь она свободно перелилась в основание черепа и там расплескалась золотым сиянием. В глазных яблоках билась сила, и он, как ни старался, не мог разлепить век. Золотой свет разрастался, переливаясь за пределы его тела, вливаясь в голубое свечение вокруг. Занавес плоти, деревья, щебечущие птицы – все расплавилось в этом сиянии. Ничего, кроме света, внутри и снаружи, и наконец «внутри» и «снаружи» слились воедино. Силы оставили его, он опустился на пятки, чувствуя, что теряет сознание от восторга.
Придя в себя, Конрад понял, что все еще стоит на коленях. Девушка и младенец исчезли. В камере было темно, но наверху светился огонек фонаря. Заскрежетала решетка, и по каменным ступеням прозвучали шаги. Тюремщик подошел к брату и опустился перед ним на колени.
– Прости меня, фра Конрад, – заговорил Дзефферино. – Я не знал, что ты из их числа. Свет хлынул из твоей камеры...
Он смолк, не в силах высказать своего раскаяния.
За спиной заскрежетала цепь. К ним, привлеченный светом фонаря и голосами, подполз Джованни.
Дзефферино поставил фонарь и протянул открытые ладони. В скудном свете они сомкнули руки, образовав круг, и несколько минут молча стояли так на коленях – три битые карты из пестрой колоды тринадцатого столетия: помятый и ободранный нищий король из Пармы в окружении своих одноглазых валетов.
– Вознесем благодарность, – сказал Конрад, – тому, кто связал наши судьбы.
Вместе, думал он, они наверняка выстоят.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
IL POVERELLO DI CRISTO Беднячок Христов (ит.).
28
Феста ди Сан-Поликарпо , 4 февраля 1274 года
Нено неподвижно сидел на потемневшем от времени передке своей повозки, молчаливый и твердый, как ледяная глыба, вглядываясь через спины волов в дорожную колею, обратив спину к жестокому ветру Альп, подгоняющему его к родной Умбрии. Он, проводник, ставил свою повозку во главе каравана. Под конец дня, когда множество колес оставили на дороге свой след, работа была совсем простой. Другое дело – по утрам, особенно если ночной снегопад скрыл колею под сугробами. В такие дни начальник каравана сам выезжал вперед верхом и осторожно нащупывал обочину, отмечая путь зигзагом копыт.
«Купец не прогадал, наняв Орфео, – размышлял Нено. – Парень не боится тяжелой работы, пьет с возчиками, как варвар, бесстрашен в пути, но доверенную ему скотину и людей бережет. И удачные сделки высматривает прямо-таки орлиным оком! За два месяца на ярмарке Сан-Реми в Трое он не только распродал весь товар сиора Доминико, но и заново навьючил всех мулов, с какими они прибыли, да еще добавил две груженые телеги. Немало фламандских купцов проглотили жабу, торгуясь с ним».
После полудня караван проходил под стенами Кортоны. Начальник подъехал к Нено и указал ему на крепость на вершине.
– Еще одна известная страница из истории моего дяди, – сказал он. – удалился умирать изгнанный глава ордена, фра Элиас. И здесь же жил до своего возвышения епископ Ассизский Иллюминате Нено равнодушно кивнул. Церковные дела волновали его куда меньше, чем сельская местность, по которой брели теперь его волы, приближаясь к деревушке Теронтола, где они собирались остановиться на ночлег. Он вздрогнул, кося глазом на погребенные под снегом сады. Мало того, что в бурю померзло много крестьянской скотины, – резкий ветер со снегом и градом побил виноградную лозу, поломал ветви плодовых деревьев. Кое-где ледяная корка сверху донизу покрыла стволы, и кора растрескалась под ней. Из ран вытекал сок: эти деревья наверняка погибнут. «Porco mondo!» Свинский мир (ит.).
– выругался про себя Нено. Дыхание вырвалось изо рта белым конским хвостом пара. Слава Богу, до Ассизи осталось всего несколько дней пути.
К концу дня колеса заскрипели по деревенской площади Теронтолы. В сумерках Нено увидел несколько мохнатых серых теней, развешанных в ряд и раскачивающихся на ветру. Зрелище его не удивило. По всей Тоскании оголодавшие волки врывались в маленькие селения, не защищенные стенами, и нападали на скотину и детей. Их ловили и вешали, как двуногих разбойников, отпугивая собратьев по стае. Караван наконец остановился, и охранники сбились вокруг.
– Еще один день позади, Нено, – раздался у него за плечом голос. – Вот доберемся до Ассизи, клянусь, утоплю вас в вине!
Нено уголком глаза покосился на черную бороду начальника и начал стряхивать сосульки со своей.
– Договорились, маэстро Орфео, – ухмыльнулся он. – Городская стража по утру будет вылавливать нас из канав, потому что до постелей мы не доберемся.
Амата подвинула кресло ближе к огню. Чтобы защититься от полуночной стылости, она поверх дневной одежды укуталась в теплый зимний плащ. Ноги в мягких туфельках подтянула под себя и, наверно в сотый раз, позволила мыслям уйти в далекое утро, когда напротив сидел у огня Конрад и в очаге, как теперь снежные хлопья, шипели капли дождя. Ее друг провел в тюрьме уже два года, несмотря на настойчивые просьбы донны Джакомы, обращенные к Бонавентуре. Старая женщина измучила себя мольбами и наконец вынуждена была сдаться, потому что генерал ордена покинул Ассизи, отправившись в Альбано, где должен был исполнять обязанности архиепископа и советника папской консистории по церковной реформе. Братья говорили, что папа Григорий просил его еще и помочь в созыве церковного собора, который должен был собраться будущим летом в Лионе.
Она заждалась тепла. За свои девятнадцать лет Амата не видела такой суровой и жестокой зимы. Пилигримы, постоянно гостившие в доме, в пугающих подробностях повествовали, как путники, которых снежная буря застала далеко от укрытия, теряли на морозе пальцы на руках и ногах, а порой и жизнь. Паломники собственными руками трогали оставшиеся на дороге тела лошадей, замерзших вместе со всадниками. Кто-то сваливал тела в повозку, как дрова, и довозил их, занесенные снегом, до ближайшего монастыря. Промерзшая как камень земля не давала похоронить мертвых на месте, да и нехорошо христианам лежать в неосвященной земле.
Донна Джакома умерла особенно сумрачным январским утром, окруженная домочадцами, собравшимися у ее постели. Чувствуя приближение смерти, она начала молиться о вечном покое. Слова молитвы сменились предсмертным бредом, который становился все тише и слабее, пока не затих вовсе. Амата от всей души пожалела, что не фра Конрад закрыл ей потухшие зеленые глаза, и ей пришлось самой исполнить этот печальный долг. Мужчины безмолвно выходили из комнаты, оставив Амату со служанками начать оплакивание. Хрупкие женщины сдернули с голов небесно-голубые мантильи и принялись рвать на себе волосы. Они разорвали свои черные накидки и расцарапали себе лица ногтями. Окружив тело, они громко рыдали, ударяя себя кулаками по голове и изливая в плаче весть о смерти донны Джакомы. Этот мучительный вопль оглушил Амату: в сердце стоял твердый ком, горе и боль связали в узел внутренности. Женщины сорвали с окон занавеси, и каждая из них по очереди высовывала голову в морозную ночь, возвещая городу и небесам о смерти. Плач продолжался два дня, до утра похорон.
Братья Сакро Конвенто почтили благородную покойницу, похоронив ее под плитой у кафедры в нижней церкви. Амата просила их, чтобы в смерти донна Джакома упокоилась рядом с дражайшим из своих друзей, братом Лео. Она же заказала надгробную плиту из красного мрамора. По предложению фра Бернардо да Бесса, выступавшего от лица Бонавентуры в его отсутствие, на плите выбили простую надпись: «Hie jacet Jacoba sancta nobilisque romana» – «Здесь лежит фра Джакоба, святая и благородная римлянка». Амата, отдавая последнюю дань покойной, оплатила пожертвованием фреску, на которой изображалась женщина в монашеском облачении. Фра Бернардо заверил ее, что для росписи апсиды уже приглашен отличный художник: флорентиец Джованни Чимабуэ.
Между тем Амате приходилось решать и другие вопросы, лишавшие ее сна и заставлявшие сидеть, уставившись в огонь, в то время как весь дом мирно спал. Она соскользнула из кресла на пол, поближе к огню, бессильному согреть комнату. Ее комнату в ее доме. Завещание донны Джакомы, по которому все слуги получали свободу, а Амате доставал ось значительное состояние (« Ради блага моей души и благочестивой кончины, и поскольку это представляется (заслугой перед Господом»), не было для нее неожиданностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48