Подобно тому как церковь начиналась с простых рыбаков, но со временем приняла в себя прославленных и мудрых философов, так было и с нашим орденом. Господь этим показывает, что орден братьев миноритов основан не людским благорассуждением, а самим Христом.
Бонавентура желал видеть братьев образованными, обученными в университетах проповедниками, которых уважают и ценят повсюду. И тем заставить смолкнуть ропот, что орден отступил от прежних идеалов. Создавая новую братию, он затыкал рты и упорствующим в инакомыслии. Идеальному ордену нужны идеальные братья и идеальный образ основателя. На взгляд Конрада, эти простые гранитные стены вернее выражали историю братства, чем вся торжественная проза Бонавентуры.
Он уже нащупал последний поворот в библиотечный коридор, когда в глаза ему полыхнул ослепительный свет. На миг дверь библиотеки осветилась ярко, словно солнечным днем, – и значит, так же ясно мог видеть его самого всякий, кто оказался бы неподалеку. Затем по долине к обители прокатился грохот.
Конрад втянул в себя холодную струйку воздуха и выждал, пока уляжется сердцебиение. Затем пробежал оставшиеся до двери шаги, торопясь успеть до новой молнии. Вспышки угрожают сорвать его предприятие, зато гром ему помощник. Скрывшись за шкафом, он может дождаться молнии, чтобы вставить стержень в щель, а потом под громовые раскаты спокойно взламывать доски.
Мерцающие зарницы помогли ему быстро отыскать свой стол, на котором он накануне оставил масляный светильник под тем предлогом, что зачитался допоздна. Конрад мысленно похваливал себя за хитрость, пока не обшарил стол и не заглянул под него. Светильник убрали. Конечно, он не давал Лодовико оснований заподозрить свой замысел. Просто библиотекарь наводил порядок. Светильник, оставленный на столе, угрожал запятнать жирными пятнами его драгоценные манускрипты. Хорошо, что Бог в своей мудрости послал ему другое освещение.
С каждым раскатом грома Конрад продвигался ближе к шкафам и наконец опустился на колени у самого, на его взгляд, подозрительного. В сиянии молний полки, кипы книг, столы и стулья выглядели совсем иначе, чем в дневном свете, и казалось, с каждой вспышкой передвигались на новое место.
Снова прогремел гром. Гроза надвигалась на город. Конрад налег на свой ломик, одним рывком вывернув нижнюю доску. Затем просунул руку в щель и пошарил внутри. Шкаф наполняли сотни манускриптов. Он вытащил один, развернул на коленях, дожидаясь, пока следующая молния осветит заглавие. Вспышка оказалась короткой: он едва успел прочитать слово «Sociorum» Спутников (лат.).
и увидеть, что две тени выросли прямо над ним.
Выводивший Конрада брат хранил молчание и скрывал лицо под капюшоном. Впрочем, Конрад полагал, что остаться позади, дабы вернуть на место рукопись и прибить доску, мог, конечно, только Лодовико. За дверью ждал мальчик с фонарем. Свет падал ему на лицо, и Конрад узнал младшего из орденских послушников, который появился в обители всего неделю назад и назвался Убертино да Казале. Конрад несколько раз сталкивался с мальчуганом, и каждый раз тот встречал его восторженным взглядом, явно мечтая и не смея заговорить с героем. Отшельник улыбался про себя, вспоминая, как, будучи не старше этого ребенка, благоговейно ходил по пятам за фра Лео. Сейчас он с горечью подумал, что Бонавентура мог бы не вмешивать ребенка в грязное дело. Возможно, генерал ордена желал с первых шагов показать мальчику, как он обходится с непокорными.
Силуэт старого фра Таддео тоже узнавался с первого взгляда: горбатая спина и сутулые плечи. Очередная молния высветила в тени куколя влажные водянистые глаза и отвисший подбородок двуногой ищейки главы ордена. Бонавентура, как видно, не ждал от Конрада сопротивления, если послал за ним старика и ребенка. Да он и не ощущал в себе воинственности. Его поймали за скверным делом, при попытке обокрасть библиотеку, нарушить интердикт, наложенный на ранние предания; оставалось только поручить себя Богу и принять как справедливое воздаяние любую кару.
Пламя факелов на стенах кабинета вздрагивало от сквозняка из открытой двери. Бонавентура мрачно склонился над столом, скрывая под маской сонливости свои обычно суровые черты. Конрад заметил проблески седины в его тонзуре и тонких бровях и морщинки, расходившиеся от карих глаз. Семь лет назад такого не было. Генералом ордена Бонавентура был избран четырнадцать лет назад, в возрасте тридцати семи лет. Годы не пощадили его, и Конрад понимал, что среди забот, одолевавших генерала, не последнюю роль играли такие мятежные братья, как он сам. Отшельник не мог отвести взгляд от сияния, нимбом окружавшего склоненную голову Бонавентуры, хоть и понимал, что это всего лишь свет факелов отражается от его гладкой макушки.
Бонавентура откинулся назад, постучал пальцами по столу, откровенно рассматривая стоящих перед ним братьев. Теперь в глазах его не осталось и тени сонливости.
– Оставьте нас наедине, братья, – сказал он. – Подождите в аркаде.
Он ждал, потирая пальцем губы, пока провожатые вышли из комнаты. Потом обратил взгляд на Конрада.
– Вот до чего дошло, – заговорил он, властно и уверенно. – И что мне теперь с тобой делать?
Отшельник повесил голову, как провинившийся ребенок, и промолчал.
– Конрад, Конрад, ты все больше разочаровываешь меня. Твое поведение меня не слишком удивляет – я знаю, как испортил тебя фра Лео, – и все же я огорчен.
– Ты что-то скрываешь, – вдруг вырвалось у Конрада.
– Вот как? – Маска холодного спокойствия на лице генерала ордена не дрогнула ни на миг. – Даже будь это правдой, тебя это не касается. Братьям, помнящим свой долг, довольно знать, что я не допущу ничего в ущерб святости и доброму имени нашего ордена.
Конрад не сумел сдержаться: загадки, над которыми он так долго размышлял, жгли ему язык.
– Почему ты запретил «Первого Фому»? – выкрикнул он. – Почему искалечены спутники? Откуда серафим?
Он чувствовал, что каждая жилка в нем дрожит.
– Служи беднякам Божьим, – с насмешливой улыбкой подхватил Бонавентура. – Ищи фра Джакоба. – Говоря, он поворачивал на пальце перстень. – Я знаю, о чем писал тебе Лео.
– Только потому, что посланный повстречался с Иллюминато!
Улыбка по-прежнему играла на губах Бонавентуры, но брови чуть изогнулись.
– Совершенно верно. Однако здесь речь не об этом письме. Речь идет о том, что не я, а парижский совет и министры-провинциалы в своей мудрости и по причинам, ведомым им лучше, чем тебе, запретили «Житие святого Франциска» Фомы Челанского и «Легенду трех спутников». Они приняли решение, а наш долг, долг покорных сыновей святого Франциска, повиноваться их суждению. Тех же, кто не повинуется, следует наказать в пример остальным.
При этих словах Конрад лишился дара речи, но не от угрозы наказания. Другие слова заставили его ахнуть, как пекаря, вспомнившего вдруг о забытом в печи противне. Идиот! Ответ все время был прямо перед носом! Искалеченные спутники – не люди: не Анжело, Руфино или Лео, похороненные в базилике. Искалечена составленная ими история, вот что хотел сказать Лео! Как видно, их воспоминания и рассказы о жизни Франческо выхолостили, как холостят жеребцов. Он же только что держал в руках эту рукопись – «Legenda Trium Sociorum». Держал в руках еще один кусок головоломки – и потерял его!
Бонавентура тем временем продолжал так же холодно и равнодушно:
– Однако, брат, поскольку донна Джакома по доброте души одарила тебя своей дружбой, я пощажу тебя – в последний раз. Ты немедленно покинешь Сакро Конвенто. Я не желаю никогда больше видеть тебя в обители или в базилике и слышать, что ты говорил с кем-либо из братьев. Ты проявишь мудрость, если вернешься в свою горную келью и оставишь тщетные поиски. Если же ты пренебрежешь моим советом и окажешься снова в моих руках, то почувствуешь на себе всю полноту моей власти. Берегись и не испытывай меня более!
Бонавентура коснулся скулы указательным пальцем, чуть оттянув вниз нижнее веко.
– Ci capiano, eh? Понятно, а? (ит.)
Мы понимаем друг друга?
Глядя, как генерал ордена медленно поднимается и обходит стол, Конрад вспоминал свой разговор с Аматой о когтях грифона. Тот же образ представился ему теперь, когда чудовище расправило плащ, подобно крыльям нетопыря, и протянуло ему украшенный перстнем коготь для поцелуя.
Шея у него закостенела, отказываясь сгибаться. Он отшатнулся от протянутой руки.
– Поцелуй перстень, брат, – многозначительно посоветовал Бонавентура. – В благодарность за дарованную свободу, которой тебя еще не поздно лишить, и в знак смирения, которого тебе столь недостает, – поцелуй перстень.
Ужасающий грохот сотряс стены здания. Огни на стенах заметались, как знамена под ветром. Конрад склонил голову, опустился на одно колено, взял руку генерала ордена и поднес к губам перстень с бирюзой. И вдруг его опущенный взгляд метнулся, глаза расширились при виде резьбы на камне: фигурки из палочек, заключенной в круг под двойной аркой.
21
«Так вот что такое «совершенная радость»», – раздумывал Конрад. Дождевые капли, стекавшие по кончику носа, не помешали ему улыбнуться. Он забился в нишу у дверей дома донны Джакомы, дожидаясь рассвета. Ветер ледяными спиралями свистел в переулке и на лестнице. Конрад прошел через город кружным путем, чтобы не попадаться на глаза стражникам на площади Святого Франциска. На его счастье, стража не рвалась под проливным дождем обходить улицы.
Он понимал, что лишь чудом спасся из рук Бонавенту-ры, но не мог вернуться в свою хижину сейчас, когда получил новый ключ от самого генерала ордена. Надо было так или иначе добраться до старых хроник.
Веки у него отяжелели от усталости. Конрад решился присесть, хоть для этого и пришлось выставить ноги под самый водосток. Колени он обхватил руками, как подушку, и так заснул, и спал, пока женщина не потянула его за рукав.
– Войдите, брат, – сказала она. – Мы развели огонь. Соседка из дома напротив увидела вас через улицу и дала мне знать.
Долго ли он продремал? Слипающимися глазами Конрад увидел, что небо посветлело, хотя и было все еще затянуто тучами. Сквозь шелест дождя с базилики Святого Франциска доносился «Ангелус». Женщина провела его к двери донны Джакомы. Он прежде не замечал этой служанки. В дверях она сбросила плащ, встряхнула, сбивая воду. Под плащом было голубое платье до щиколоток и белая мантилья – цвета наряда благородной римлянки. И ноги у нее были босы, как у госпожи.
– Сюда, брат, – говорила она, провожая его к кухне. – Вы здесь уже бывали?
Значит, она действительно в доме недавно. Или, может быть, здесь перебывало столько монахов, что она не приметила Конрада. И он тоже ее не помнил или не узнал со спины, хотя молодой голос звучал знакомо.
– Бывал, – сказал он, усаживаясь за стол напротив маэстро Роберто, дожидавшегося своей миски горячей каши.
– Фра Конрад! – воскликнул он. – Вы похожи на кошку, выуженную из пруда! Мы уж думали, вы нас забыли.
Услышав его имя, женщина резко обернулась, и у Конрада сердце подкатило к горлу. Амата! Ее лицо под мантильей выглядело немного иначе – по меньшей мере, отмытым и красивым, но эти темные миндалевидные глаза он узнал бы всюду, хотя теперь они смотрели непривычно боязливо. Под его взглядом щеки девушки горячо вспыхнули.
– Что ты здесь делаешь? – сурово вопросил отшельник. – И где твоя ряса?
Роберто расхохотался:
– Что, не узнала его без бороды, красавица?
– Из... извините, – выговорила Амата и выбежала из кухни, закрыв лицо ладонями.
Роберто снова хихикнул:
– Норовистая девчонка. Ну, вы-то знаете. Мадонна говорила, вы с ней лучшие друзья.
– Что-что говорила?
– Разве не вы уговорили ее отдать настоятельнице письмо Лео, чтобы устроить девочку в хорошем доме?
Конрад опустился на скамью, смутно вспоминая разговор с Джакомой.
– Это я так сказал?
– Чудесное дождливое утро, падре, – пропел у него за спиной голос кухарки. – Я тут приготовила кое-что к вашему возвращению. – Перед Конрадом появилась тарелка сушеных фиг. – Внутри миндальные орешки, а снаружи сахарная корочка, но только сперва непременно заправьтесь чем-нибудь горячим!
Конраду оставалось только надеяться, что выглядит он не столь одуревшим, как чувствует себя. Недосыпания, гроза в небе и в жизни – ему казалось, будто мир вот-вот опрокинется вверх тормашками. Но кухонный очаг согрел его, каша, как всегда, была густой и сытной, а вкуснейшие фиги на сладкое немного утешили его в потрясениях этого утра. Он как раз облизывал липкие пальцы, когда в кухню, прихрамывая, вошла донна Джакома.
– Фра Конрад, я слышала, что вы вернулись. Но, Боже, вы бы себя видели! Я сейчас же велю отыскать вашу старую рясу, пока у вас от простуды чирьи не выскочили. Когда позавтракаете, подождите меня в своей комнате.
И, не дав ему ни объясниться, ни расспросить о переменах в доме, она вышла из кухни.
Конрад обернулся к Роберто, но тот только руками развел.
– У меня полно работы, так что я вас оставлю, падре.
И он тоже сбежал. Кухарка скрылась в кладовой. Конрад почесал в затылке, сунул в рот последнюю фигу и отправился на свидание со своей старой верной подругой – рясой.
Проходя по дому, он нигде не увидел Аматы, однако, едва он переоделся в сухое, появилась донна Джакома и провела Конрада в большой зал. В дальнем углу, у очага, забившись за ширму, сидела девушка.
– Вам бы надо поговорить, – сказала Джакома. – И, Конрад... – Выдержав паузу, она продолжала очень серьезно: – Не будьте суровы. Мать настоятельница мне сказала, что девочка сама не своя с тех пор, как вернулась из Анконы.
Провожая взглядом уходящую донну Джакому, Конрад сердито сжал зубы. Как эти женщины друг за друга заступаются! Вся ярость, которую вызвала в нем гибель Энрико и мысль об Амате, разлегшейся нагишом перед мальчиком или обнимающей развратных монахов дома Витторио в его широкой постели, нахлынула на него с новой силой. Снаружи бушевала гроза, лил дождь с градом, гремела черепица на крышах. Ему подумалось, что у горной хижины та же буря укутывает сосны мягким снежным покрывалом. Зачем он променял ту блаженную тишину на бури, от которых у него узлом сводит нутро, один Бог знает!
Амата опустила голову, уставившись себе в колени и одной рукой снова и снова поглаживая другую. Конрад столбом стоял перед очагом, не желая замечать кресла, приготовленного напротив девушки. Наконец-то она смотрит на него снизу вверх, как требует почтение к его духовному сану, а не уставилась глаза в глаза, как равная!
– Мальчик, знаешь ли, умер, – сказал он, глядя поверх ее головы.
– Я знаю.
– И больше тебе нечего сказать? «Я знаю»!
– А что я должна сказать? – Голос у нее задрожал. – Хотите услышать, как боль его смерти пронзила мне сердце, едва я покинула вас? Как я точно почувствовала миг, когда душа его отлетела, как я плакала день и ночь?
– Раскаяние не вернет его к жизни. Если бы ты не увела его из пещеры...
Амата вскинула голову. Ее лицо исказилось от боли, под глазами чернели тени, но в голосе прозвенел отзвук прежнего сарказма, когда она ответила:
– Не об услышанном ли на святой исповеди вы говорите, падре? – Глаза ее гневно сверкнули. – Ничего вы не знаете, фра Конрад. Ничего!
Она хотела обидеть его и в каком-то смысле добилась своего, но в то же время Конрад отчего-то обрадовался, услышав в ее голосе прежний задор. Она была права, укоряя его, но в то же время Конрад полагал, что понимает больше, чем она думает. Она выросла в сельской местности, в кастелла, окруженном, разумеется, жалкими деревушками; он – в торговом порту Анконы и в изысканной атмосфере Парижа. Но и о сельской жизни он кое-что знал: возвращаясь из Парижа через Неаполь, проходил южными, отсталыми областями Умбрии.
Два месяца он петлял по жарким узким долинам, пешком пробираясь на север, к Ассизи. Он проходил одну за другой крошечные деревушки, и тусклые темные глаза женщин следили за ним. Женщины стояли в дверях своих хижин, исподлобья оглядывая его снизу вверх, словно измеряя взглядами его мужество. Если он хмуро оборачивался, они прятали лицо в ладонях и следили за ним сквозь пальцы.
– Никогда не принимай от этих женщин никакого питья, – предостерегали его местные старики. – Ни вина, ни даже чашки воды. Все они ведьмы и непременно подольют тебе приворотного зелья. Мужчины с желтыми болезненными лицами наклонялись к самому уху и шептали, брызжа слюной: «Месячную кровь мешают с травами!» Еще они советовали не спать в пещерах близ деревень, пугая живущими там гномами – душами некрещеных младенцев. Каждый из них, понятно, надеялся когда-нибудь поймать такую тварь за красный колпачок и заставить привести к тайному кладу, но молодому священнику спокойнее бы спать в местной церкви. Он часто останавливался в таких селениях, и женщины приходили к нему исповедаться в грехах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Бонавентура желал видеть братьев образованными, обученными в университетах проповедниками, которых уважают и ценят повсюду. И тем заставить смолкнуть ропот, что орден отступил от прежних идеалов. Создавая новую братию, он затыкал рты и упорствующим в инакомыслии. Идеальному ордену нужны идеальные братья и идеальный образ основателя. На взгляд Конрада, эти простые гранитные стены вернее выражали историю братства, чем вся торжественная проза Бонавентуры.
Он уже нащупал последний поворот в библиотечный коридор, когда в глаза ему полыхнул ослепительный свет. На миг дверь библиотеки осветилась ярко, словно солнечным днем, – и значит, так же ясно мог видеть его самого всякий, кто оказался бы неподалеку. Затем по долине к обители прокатился грохот.
Конрад втянул в себя холодную струйку воздуха и выждал, пока уляжется сердцебиение. Затем пробежал оставшиеся до двери шаги, торопясь успеть до новой молнии. Вспышки угрожают сорвать его предприятие, зато гром ему помощник. Скрывшись за шкафом, он может дождаться молнии, чтобы вставить стержень в щель, а потом под громовые раскаты спокойно взламывать доски.
Мерцающие зарницы помогли ему быстро отыскать свой стол, на котором он накануне оставил масляный светильник под тем предлогом, что зачитался допоздна. Конрад мысленно похваливал себя за хитрость, пока не обшарил стол и не заглянул под него. Светильник убрали. Конечно, он не давал Лодовико оснований заподозрить свой замысел. Просто библиотекарь наводил порядок. Светильник, оставленный на столе, угрожал запятнать жирными пятнами его драгоценные манускрипты. Хорошо, что Бог в своей мудрости послал ему другое освещение.
С каждым раскатом грома Конрад продвигался ближе к шкафам и наконец опустился на колени у самого, на его взгляд, подозрительного. В сиянии молний полки, кипы книг, столы и стулья выглядели совсем иначе, чем в дневном свете, и казалось, с каждой вспышкой передвигались на новое место.
Снова прогремел гром. Гроза надвигалась на город. Конрад налег на свой ломик, одним рывком вывернув нижнюю доску. Затем просунул руку в щель и пошарил внутри. Шкаф наполняли сотни манускриптов. Он вытащил один, развернул на коленях, дожидаясь, пока следующая молния осветит заглавие. Вспышка оказалась короткой: он едва успел прочитать слово «Sociorum» Спутников (лат.).
и увидеть, что две тени выросли прямо над ним.
Выводивший Конрада брат хранил молчание и скрывал лицо под капюшоном. Впрочем, Конрад полагал, что остаться позади, дабы вернуть на место рукопись и прибить доску, мог, конечно, только Лодовико. За дверью ждал мальчик с фонарем. Свет падал ему на лицо, и Конрад узнал младшего из орденских послушников, который появился в обители всего неделю назад и назвался Убертино да Казале. Конрад несколько раз сталкивался с мальчуганом, и каждый раз тот встречал его восторженным взглядом, явно мечтая и не смея заговорить с героем. Отшельник улыбался про себя, вспоминая, как, будучи не старше этого ребенка, благоговейно ходил по пятам за фра Лео. Сейчас он с горечью подумал, что Бонавентура мог бы не вмешивать ребенка в грязное дело. Возможно, генерал ордена желал с первых шагов показать мальчику, как он обходится с непокорными.
Силуэт старого фра Таддео тоже узнавался с первого взгляда: горбатая спина и сутулые плечи. Очередная молния высветила в тени куколя влажные водянистые глаза и отвисший подбородок двуногой ищейки главы ордена. Бонавентура, как видно, не ждал от Конрада сопротивления, если послал за ним старика и ребенка. Да он и не ощущал в себе воинственности. Его поймали за скверным делом, при попытке обокрасть библиотеку, нарушить интердикт, наложенный на ранние предания; оставалось только поручить себя Богу и принять как справедливое воздаяние любую кару.
Пламя факелов на стенах кабинета вздрагивало от сквозняка из открытой двери. Бонавентура мрачно склонился над столом, скрывая под маской сонливости свои обычно суровые черты. Конрад заметил проблески седины в его тонзуре и тонких бровях и морщинки, расходившиеся от карих глаз. Семь лет назад такого не было. Генералом ордена Бонавентура был избран четырнадцать лет назад, в возрасте тридцати семи лет. Годы не пощадили его, и Конрад понимал, что среди забот, одолевавших генерала, не последнюю роль играли такие мятежные братья, как он сам. Отшельник не мог отвести взгляд от сияния, нимбом окружавшего склоненную голову Бонавентуры, хоть и понимал, что это всего лишь свет факелов отражается от его гладкой макушки.
Бонавентура откинулся назад, постучал пальцами по столу, откровенно рассматривая стоящих перед ним братьев. Теперь в глазах его не осталось и тени сонливости.
– Оставьте нас наедине, братья, – сказал он. – Подождите в аркаде.
Он ждал, потирая пальцем губы, пока провожатые вышли из комнаты. Потом обратил взгляд на Конрада.
– Вот до чего дошло, – заговорил он, властно и уверенно. – И что мне теперь с тобой делать?
Отшельник повесил голову, как провинившийся ребенок, и промолчал.
– Конрад, Конрад, ты все больше разочаровываешь меня. Твое поведение меня не слишком удивляет – я знаю, как испортил тебя фра Лео, – и все же я огорчен.
– Ты что-то скрываешь, – вдруг вырвалось у Конрада.
– Вот как? – Маска холодного спокойствия на лице генерала ордена не дрогнула ни на миг. – Даже будь это правдой, тебя это не касается. Братьям, помнящим свой долг, довольно знать, что я не допущу ничего в ущерб святости и доброму имени нашего ордена.
Конрад не сумел сдержаться: загадки, над которыми он так долго размышлял, жгли ему язык.
– Почему ты запретил «Первого Фому»? – выкрикнул он. – Почему искалечены спутники? Откуда серафим?
Он чувствовал, что каждая жилка в нем дрожит.
– Служи беднякам Божьим, – с насмешливой улыбкой подхватил Бонавентура. – Ищи фра Джакоба. – Говоря, он поворачивал на пальце перстень. – Я знаю, о чем писал тебе Лео.
– Только потому, что посланный повстречался с Иллюминато!
Улыбка по-прежнему играла на губах Бонавентуры, но брови чуть изогнулись.
– Совершенно верно. Однако здесь речь не об этом письме. Речь идет о том, что не я, а парижский совет и министры-провинциалы в своей мудрости и по причинам, ведомым им лучше, чем тебе, запретили «Житие святого Франциска» Фомы Челанского и «Легенду трех спутников». Они приняли решение, а наш долг, долг покорных сыновей святого Франциска, повиноваться их суждению. Тех же, кто не повинуется, следует наказать в пример остальным.
При этих словах Конрад лишился дара речи, но не от угрозы наказания. Другие слова заставили его ахнуть, как пекаря, вспомнившего вдруг о забытом в печи противне. Идиот! Ответ все время был прямо перед носом! Искалеченные спутники – не люди: не Анжело, Руфино или Лео, похороненные в базилике. Искалечена составленная ими история, вот что хотел сказать Лео! Как видно, их воспоминания и рассказы о жизни Франческо выхолостили, как холостят жеребцов. Он же только что держал в руках эту рукопись – «Legenda Trium Sociorum». Держал в руках еще один кусок головоломки – и потерял его!
Бонавентура тем временем продолжал так же холодно и равнодушно:
– Однако, брат, поскольку донна Джакома по доброте души одарила тебя своей дружбой, я пощажу тебя – в последний раз. Ты немедленно покинешь Сакро Конвенто. Я не желаю никогда больше видеть тебя в обители или в базилике и слышать, что ты говорил с кем-либо из братьев. Ты проявишь мудрость, если вернешься в свою горную келью и оставишь тщетные поиски. Если же ты пренебрежешь моим советом и окажешься снова в моих руках, то почувствуешь на себе всю полноту моей власти. Берегись и не испытывай меня более!
Бонавентура коснулся скулы указательным пальцем, чуть оттянув вниз нижнее веко.
– Ci capiano, eh? Понятно, а? (ит.)
Мы понимаем друг друга?
Глядя, как генерал ордена медленно поднимается и обходит стол, Конрад вспоминал свой разговор с Аматой о когтях грифона. Тот же образ представился ему теперь, когда чудовище расправило плащ, подобно крыльям нетопыря, и протянуло ему украшенный перстнем коготь для поцелуя.
Шея у него закостенела, отказываясь сгибаться. Он отшатнулся от протянутой руки.
– Поцелуй перстень, брат, – многозначительно посоветовал Бонавентура. – В благодарность за дарованную свободу, которой тебя еще не поздно лишить, и в знак смирения, которого тебе столь недостает, – поцелуй перстень.
Ужасающий грохот сотряс стены здания. Огни на стенах заметались, как знамена под ветром. Конрад склонил голову, опустился на одно колено, взял руку генерала ордена и поднес к губам перстень с бирюзой. И вдруг его опущенный взгляд метнулся, глаза расширились при виде резьбы на камне: фигурки из палочек, заключенной в круг под двойной аркой.
21
«Так вот что такое «совершенная радость»», – раздумывал Конрад. Дождевые капли, стекавшие по кончику носа, не помешали ему улыбнуться. Он забился в нишу у дверей дома донны Джакомы, дожидаясь рассвета. Ветер ледяными спиралями свистел в переулке и на лестнице. Конрад прошел через город кружным путем, чтобы не попадаться на глаза стражникам на площади Святого Франциска. На его счастье, стража не рвалась под проливным дождем обходить улицы.
Он понимал, что лишь чудом спасся из рук Бонавенту-ры, но не мог вернуться в свою хижину сейчас, когда получил новый ключ от самого генерала ордена. Надо было так или иначе добраться до старых хроник.
Веки у него отяжелели от усталости. Конрад решился присесть, хоть для этого и пришлось выставить ноги под самый водосток. Колени он обхватил руками, как подушку, и так заснул, и спал, пока женщина не потянула его за рукав.
– Войдите, брат, – сказала она. – Мы развели огонь. Соседка из дома напротив увидела вас через улицу и дала мне знать.
Долго ли он продремал? Слипающимися глазами Конрад увидел, что небо посветлело, хотя и было все еще затянуто тучами. Сквозь шелест дождя с базилики Святого Франциска доносился «Ангелус». Женщина провела его к двери донны Джакомы. Он прежде не замечал этой служанки. В дверях она сбросила плащ, встряхнула, сбивая воду. Под плащом было голубое платье до щиколоток и белая мантилья – цвета наряда благородной римлянки. И ноги у нее были босы, как у госпожи.
– Сюда, брат, – говорила она, провожая его к кухне. – Вы здесь уже бывали?
Значит, она действительно в доме недавно. Или, может быть, здесь перебывало столько монахов, что она не приметила Конрада. И он тоже ее не помнил или не узнал со спины, хотя молодой голос звучал знакомо.
– Бывал, – сказал он, усаживаясь за стол напротив маэстро Роберто, дожидавшегося своей миски горячей каши.
– Фра Конрад! – воскликнул он. – Вы похожи на кошку, выуженную из пруда! Мы уж думали, вы нас забыли.
Услышав его имя, женщина резко обернулась, и у Конрада сердце подкатило к горлу. Амата! Ее лицо под мантильей выглядело немного иначе – по меньшей мере, отмытым и красивым, но эти темные миндалевидные глаза он узнал бы всюду, хотя теперь они смотрели непривычно боязливо. Под его взглядом щеки девушки горячо вспыхнули.
– Что ты здесь делаешь? – сурово вопросил отшельник. – И где твоя ряса?
Роберто расхохотался:
– Что, не узнала его без бороды, красавица?
– Из... извините, – выговорила Амата и выбежала из кухни, закрыв лицо ладонями.
Роберто снова хихикнул:
– Норовистая девчонка. Ну, вы-то знаете. Мадонна говорила, вы с ней лучшие друзья.
– Что-что говорила?
– Разве не вы уговорили ее отдать настоятельнице письмо Лео, чтобы устроить девочку в хорошем доме?
Конрад опустился на скамью, смутно вспоминая разговор с Джакомой.
– Это я так сказал?
– Чудесное дождливое утро, падре, – пропел у него за спиной голос кухарки. – Я тут приготовила кое-что к вашему возвращению. – Перед Конрадом появилась тарелка сушеных фиг. – Внутри миндальные орешки, а снаружи сахарная корочка, но только сперва непременно заправьтесь чем-нибудь горячим!
Конраду оставалось только надеяться, что выглядит он не столь одуревшим, как чувствует себя. Недосыпания, гроза в небе и в жизни – ему казалось, будто мир вот-вот опрокинется вверх тормашками. Но кухонный очаг согрел его, каша, как всегда, была густой и сытной, а вкуснейшие фиги на сладкое немного утешили его в потрясениях этого утра. Он как раз облизывал липкие пальцы, когда в кухню, прихрамывая, вошла донна Джакома.
– Фра Конрад, я слышала, что вы вернулись. Но, Боже, вы бы себя видели! Я сейчас же велю отыскать вашу старую рясу, пока у вас от простуды чирьи не выскочили. Когда позавтракаете, подождите меня в своей комнате.
И, не дав ему ни объясниться, ни расспросить о переменах в доме, она вышла из кухни.
Конрад обернулся к Роберто, но тот только руками развел.
– У меня полно работы, так что я вас оставлю, падре.
И он тоже сбежал. Кухарка скрылась в кладовой. Конрад почесал в затылке, сунул в рот последнюю фигу и отправился на свидание со своей старой верной подругой – рясой.
Проходя по дому, он нигде не увидел Аматы, однако, едва он переоделся в сухое, появилась донна Джакома и провела Конрада в большой зал. В дальнем углу, у очага, забившись за ширму, сидела девушка.
– Вам бы надо поговорить, – сказала Джакома. – И, Конрад... – Выдержав паузу, она продолжала очень серьезно: – Не будьте суровы. Мать настоятельница мне сказала, что девочка сама не своя с тех пор, как вернулась из Анконы.
Провожая взглядом уходящую донну Джакому, Конрад сердито сжал зубы. Как эти женщины друг за друга заступаются! Вся ярость, которую вызвала в нем гибель Энрико и мысль об Амате, разлегшейся нагишом перед мальчиком или обнимающей развратных монахов дома Витторио в его широкой постели, нахлынула на него с новой силой. Снаружи бушевала гроза, лил дождь с градом, гремела черепица на крышах. Ему подумалось, что у горной хижины та же буря укутывает сосны мягким снежным покрывалом. Зачем он променял ту блаженную тишину на бури, от которых у него узлом сводит нутро, один Бог знает!
Амата опустила голову, уставившись себе в колени и одной рукой снова и снова поглаживая другую. Конрад столбом стоял перед очагом, не желая замечать кресла, приготовленного напротив девушки. Наконец-то она смотрит на него снизу вверх, как требует почтение к его духовному сану, а не уставилась глаза в глаза, как равная!
– Мальчик, знаешь ли, умер, – сказал он, глядя поверх ее головы.
– Я знаю.
– И больше тебе нечего сказать? «Я знаю»!
– А что я должна сказать? – Голос у нее задрожал. – Хотите услышать, как боль его смерти пронзила мне сердце, едва я покинула вас? Как я точно почувствовала миг, когда душа его отлетела, как я плакала день и ночь?
– Раскаяние не вернет его к жизни. Если бы ты не увела его из пещеры...
Амата вскинула голову. Ее лицо исказилось от боли, под глазами чернели тени, но в голосе прозвенел отзвук прежнего сарказма, когда она ответила:
– Не об услышанном ли на святой исповеди вы говорите, падре? – Глаза ее гневно сверкнули. – Ничего вы не знаете, фра Конрад. Ничего!
Она хотела обидеть его и в каком-то смысле добилась своего, но в то же время Конрад отчего-то обрадовался, услышав в ее голосе прежний задор. Она была права, укоряя его, но в то же время Конрад полагал, что понимает больше, чем она думает. Она выросла в сельской местности, в кастелла, окруженном, разумеется, жалкими деревушками; он – в торговом порту Анконы и в изысканной атмосфере Парижа. Но и о сельской жизни он кое-что знал: возвращаясь из Парижа через Неаполь, проходил южными, отсталыми областями Умбрии.
Два месяца он петлял по жарким узким долинам, пешком пробираясь на север, к Ассизи. Он проходил одну за другой крошечные деревушки, и тусклые темные глаза женщин следили за ним. Женщины стояли в дверях своих хижин, исподлобья оглядывая его снизу вверх, словно измеряя взглядами его мужество. Если он хмуро оборачивался, они прятали лицо в ладонях и следили за ним сквозь пальцы.
– Никогда не принимай от этих женщин никакого питья, – предостерегали его местные старики. – Ни вина, ни даже чашки воды. Все они ведьмы и непременно подольют тебе приворотного зелья. Мужчины с желтыми болезненными лицами наклонялись к самому уху и шептали, брызжа слюной: «Месячную кровь мешают с травами!» Еще они советовали не спать в пещерах близ деревень, пугая живущими там гномами – душами некрещеных младенцев. Каждый из них, понятно, надеялся когда-нибудь поймать такую тварь за красный колпачок и заставить привести к тайному кладу, но молодому священнику спокойнее бы спать в местной церкви. Он часто останавливался в таких селениях, и женщины приходили к нему исповедаться в грехах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48