– Что она хочет этим сказать? – Чернов обратился к наблюдавшим за действом мужчинам.
– Тс-с! – Оба приложили пальцы к губам: помалкивай, мол.
Не дурак, понял.
– Я такой грязи даже не знала, – продолжала вещать юная фельдшерица, – странная какая-то, не такая, как у нас.
Наша российская грязь – самая грязная грязь в мире, не к месту подумал Чернов. Сам себя поправил: уж сейчас-то на тебе – отнюдь не российская, а вообще неизвестно чья. Грязь Людей Труда, например. Тех, верхних, чистыми уж точно не назовешь…
Девушка улыбнулась, будто услышала его мысли. А может, и вправду услышала: мало ли – мутация…
Ладошки резко отлипли от ран, которые стали заметно суше, зато приятное тепло из организма сразу улетучилось.
– Все, – сказала девушка, – я почистила вас. Еще немного, и вы бы заболели, в раны проникла инфекция, но теперь все в порядке. Но почему вы такой грязный?
– Как это понять? Объясни наконец, милая, какую грязь ты имеешь в виду? – взмолился Чернов.
– Грязь… везде. В воздухе, в воде, в пище. Что вы едите, чем дышите? Какую воду пьете?
Чернов не нашелся, что сказать. Ну вода, ну еда… Ну поганый московский воздух, которым приходилось волей-неволей дышать полной грудью во время пробежек по бетонным джунглям. Эту грязь она имеет в виду? Или все же ту, что набрал его организм, кочуя из ПВ в ПВ?.. Да Сущий с ней! Почистила она его – спасибо. Только надолго ли он чистым останется?.. Вопрос казался риторическим, ответа не требующим.
После лечения Чернова заново перевязали, накормили чем-то непонятным, но довольно вкусным, и оставили отдыхать. Ощущая странное послевкусие у себя во рту, Чернов расслабленно, но с опасной для собственного состояния прозорливостью размышлял о том, что наверняка после Удара в живых сохранилось крайне малое количество сельскохозяйственных животных и теперь они в дефиците, а вот крысы обязательно должны были выжить… Крысятина? От этой мысли начало подташнивать, но новое появление успокоившегося Доктора отвлекло Чернова.
– Извини, я немного сорвался, – стеснительно произнес старик, – так на чем мы остановились?
– Климат меняется, – напомнил Чернов.
– Ага. Точно. Меняется. Но это не важно. Тебе ведь не жить здесь? Ты же Бегун – передохнешь и дальше побежишь.
Чернов насторожился. Эта фраза старика могла быть случайной, без подтекста, а могла и намеренной, с намеком. Зрячий или знающий о существовании Зрячих?.. Чернов на всякий случай кивнул: да, мол, все так.
– А значит, перед тем, как ты уйдешь дальше по своему Пути, – продолжил Доктор, – тебе необходимо кое с кем повидаться. Здесь. У нас.
Ничего себе гостеприимство: «перед тем как уйдешь»…
– С кем? – Некая предопределенность, имеющая место во всех блужданиях по ПВ, впрочем, уже подсказывала Чернову точный ответ на собственный вопрос, поскольку предложение «повидаться» явно предполагало кого-то более ответственного, нежели он, Доктор.
– Увидишь, – таинственно молвил Доктор.
Увижу, ясное дело, куда мне деваться, спокойно, равнодушно даже подумал Чернов.
Его опять повели мрачными подвальными коридорами, мимо каких-то залов, комнат и просто ниш, приходилось вновь пригибаться, смотреть под ноги, хвататься за скользкие стены, чтобы не оступиться на скользких же ступенях. Хорошо хоть, что без мешка на голове на сей раз.
Остановились перед массивной железной дверью с окошком. Доктор выстучал на ней костяшками пальцев какой-то код, в окошке появился глаз, посмотрел внимательно на пришедших, исчез. Послышался лязг отпираемых засовов, и дверь открылась. За ней, загораживая проход, стоял толстый мрачный мужик, абсолютно лысый, но с длиннющими запорожскими усами. Глядя на него, Чернов цинично подумал, что даже в голодное крысиное время, оказывается, встречаются толстяки, да еще и оригиналы: Котовский с тараканьими усищами. Не раз поминаемая матушка Чернова говорила, когда кто-то из ее знакомых жаловался на неспособность или невозможность похудеть: в ленинградскую блокаду толстых не было. Неужто ошибалась? Вот тебе и род блокады – в этом ПВ, вот тебе и толстяк – здесь же. То ли крыс развелось немерено, то ли опух от голода…
– Чего? – неприветливо спросил толстый.
– К Младенцу, – в том же тоне ответил Доктор.
– Нельзя.
– Надо.
Толстяк нехотя отошел. Чернова позабавил этот содержательный диалог: «нельзя – надо». Или это самое «надо» было сказано суперубедительно, или это что-то вроде пароля. А может, просто рисовка перед забежалым гостем, который уйдет и унесет с собой короткую память о мудром Докторе. А ведь мудрого Доктора беспрекословно слушались его немногочисленные подданные…
Еще коридоры, еще низкие потолки, еще ступеньки, только уже в сопровождении тяжело сопящего толстого усача. Очередная дверь, очередная комната…
– Пришли, – буднично сказал Доктор.
Пришли в тесное полутемное помещение, освещаемое тусклыми производственными фонариками-бра на стенах. На полу – истершийся во многих местах ковер. На потолке – ребристый червь вентиляционной трубы. Одной стены нет – вместо нее тонкая непрозрачная, плотная занавеска, поверх которой пробивался свет.
– Ждите, – бросил толстяк и скрылся за этой занавеской.
Чернов прислушался: оттуда доносился приглушенный разговор. Говорили двое – толстяк и еще кто-то… маленькая девочка, что ли? Или мальчик… Тоненький плаксивый голосок, принадлежавший, видимо, тому, кого здесь называли Младенцем, если можно имя или кличку понять буквально. Толстяк выглянул из-за занавески:
– Заходите.
В этой части комнаты все было по-другому. Мягкий свет заливал чистые белые стены, потолок разрисован под голубое небо с облаками. Ни дать ни взять – детская комната. Тем более что посередке стоит самая настоящая кроватка для младенца – с бусами, висящими игрушками и решеточкой, чтобы, значит, дитя не выпало на пол, не дай Сущий. А в кроватке лежало, собственно, само дитя. Но какое! Чернов с трудом заставил себя не отвернуться, мгновенно вспоминая информацию, полученную от разговорчивого Доктора, что мутирует здесь все и вся. И мутации, оказывается, принимают самые жуткие формы.
Экзоскелет.
Чернов вспомнил некогда вычитанный в фантастике термин, применявшийся, правда, для описания каких-то инопланетян. Экзоскелет – значит наружный скелет. Перед Черновым был не инопланетянин, а человек, хоть и назвать таковым ЭТО было затруднительно. Желтые полоски ребер обхватывали бледно-розовое тельце, врастая в него на боках. Страшненькие, тонкие, недоразвитые руки безвольно разметались по простыне. Там, где должны быть ноги, растет некое подобие хвоста с загадочными костяными наростами. Венчала все это уродство огромная даже по взрослым меркам лысая голова с выпуклым лбом, глубоко посаженными глазами и неожиданно розовыми щеками.
– Здравствуй. Я и есть Младенец, – неожиданно произнесло существо плачущим детским голосом.
– Здравствуй. Я и есть Бегун, – ответил Чернов, усиленно подавляющий в себе отвращение вперемежку с удивлением.
При всем своем невеликом и неотточенном умении маскировать переживаемые эмоции, он боялся, что сейчас на его лице отображается абсолютно все. А это все, как точно знал Чернов, по меньшей мере неприлично.
– Некрасиво, понимаю, – проплакал Младенец, – но, согласись: понятие «красота» относительно в любом мире. Наверняка и в твоем тоже.
– Соглашусь.
Младенец был абсолютно прав. Красота скандинава, пигмея или опять же японца – несопоставимы. Как относительно и уродство, о чем Младенец не сказал.
– Вот и договорились. – Младенец улыбнулся совершенно по-младенчески – открыто, беззубо, игриво. – Доктор, спасибо, что привели Бегуна. Теперь оставьте нас. Мне хочется побеседовать с человеком, о котором я так много слышал.
Говорящие и, похоже, авторитетные младенцы, лечение наложением рук, старички, на раз отличающие ложь от правды… Что же это за мир такой – либо гениально скроенный, либо гениально вывихнутый? Это один Чернов вопросы задал. А другой, гнусно-прагматичный, сразу ответ дал: а ты поживи, поживи здесь годик-другой – даже сил спрашивать не останется…
– Ты можешь читать мысли? – нагловато, скрывая неуверенность, спросил Чернов Младенца.
– Почему такой вопрос?
– Не знаю. Просто подумал. Ты должен уметь это делать. Здесь у многих такие мутации… Мне кажется, все могут читать чужие мысли, только скрывают свое умение от остальных. От тех, кто не умеет. Верно?
– Ты прав. Умеют не все, но многие. И почти все, кто умеет, скрывают. Ради собственной же безопасности. Кому охота общаться с человеком, который видит тебя насквозь?
– Охота невеликая. Страшновато, противно… Начинаешь суетиться, пробовать экранировать себя… Извини за прямоту, Младенец.
– Не за что. Я понимаю тебя. Если хочешь, я не стану читать твои… Отключу эту свою функцию на время, пока ты рядом.
– Ты и это умеешь?
– Ты же умеешь зажмуривать глаза? Логично.
– Еще наглый вопрос – ты Зрячий?
– Какой ты быстрый, Бегун! – Младенец засмеялся. – Да, я Зрячий. Но почему именно наглость? Как же пафос, как же изумление, как же преклонение, наконец?
– Ну, если ты привык, что Бегуны, встречающиеся с тобой, все время изумляются и преклоняются, то извини, не на того напал. Я тебе прямо скажу: мне твой мир исключительно противен, понимаешь, я хочу побыстрее отсюда смыться. Так что не буду тратить время на условности. Для экономии времени.
Изумился-таки. Собственной дерзости. И преклонения не миновал: перед терпением Младенца.
– Бегун один. Ты. И я очень горд встрече с тобой. Хочу, чтобы ты это знал. Наша встреча для меня очень важна. Может быть, она – мое главное предназначение: вот закончится, ты уйдешь на свой Путь, а я могу перестать беречься… Знаешь, я выживаю только благодаря Большому… это тот человек с усами. Он обеспечивает охрану, уход, заботу. О таком, как я, надо беспрестанно заботиться… А я в свою очередь отплачиваю ему тем, что занимаюсь пророчествами.
– Еще и пророчества?
– Еще и они. Поверь, я не шарлатан, я действительно умею предвидеть будущее, и только это меня и кормит. Приходят люди и за деньги слушают, что я им скажу. Если я не буду приносить деньги Большому, он перестанет меня кормить, и я закончу свои дни на какой-нибудь радиоактивной помойке. А я действительно ждал тебя. Давно. Услышал – и с тех пор ждал.
– От кого услышал?
– Не знаю. Говорят о каком-то Сущем, но мне не довелось опознать Его. Я просто слышу внутри себя разные голоса: как будто кто-то с кем-то все время беседует. Отсюда – мое умение предсказывать будущее, недалекое, правда… Порой я представляю себя обычным радиоприемником, нечаянно поймавшим какую-то волну с чужими разговорами… Однажды я услыхал разговор о твоем приходе. И понял, что причастен к этому тоже. Поэтому встреча с тобой – это то немногое по-настоящему МОЕ, что есть в моей жизни. По большому счету, мне теперь больше нечего ждать… Только если ты забежишь к нам на каком-нибудь другом Пути… Но это маловероятно: тогда я слышал, что Бегун является смертному только раз в жизни. А если ты и попадешь сюда повторно, то Зрячий – смертный! – уже будет другой.
Слушая Младенца, Чернов даже пожалел, что был с ним резок. Действительно, житуха у него – не подарок, а когда главный человек в твоей жизни еще и ни в копейку тебя не ставит, это совсем неприятно. Надо отдать должное Младенцу, он оказался тактичнее и выдержаннее нервного, импульсивного Бегуна. Чернову захотелось во искупление второпях сказанного сделать или сказать что-то правильное, доброе, реабилитирующее, но на ум пришло лишь примитивное:
– Прости, если обидел.
– Ничего. Знаешь, Бегун, я отдал бы все, чтобы у меня была такая судьба, как у тебя. Путешествуешь по мирам, помогаешь людям… приключения… Но у меня ничего нет, кроме себя самого, а кому я нужен? Так что не видать мне такой судьбы.
– Такая судьба тоже крайность, Младенец. Иногда хочется спокойствия, комфорта и уверенности в завтрашнем дне. А у меня чаще всего не бывает ничего из вышеперечисленного.
Чуть помолчав, Младенец произнес:
– Верно. Крайности – плохо. Золотая середина – хорошо. Я думаю, вся наша жизнь состоит из поиска этой самой середины. Мне тяжело судить, правда это или мои смешные умозаключения, потому что моя жизнь сама по себе поиском не является, скорее ожидание. Но так говорят те, кто приходит в мой мозг… А ты ищешь, Бегун, ищешь, как не ищет никто. Одна география твоих поисков чего стоит: целые миры!
Младенец опять замолчал. Ничего не говорил и Чернов. Ждал. Чего? А чего он обычно ждет от Зрячих? Умных слов, завуалированных или прямых наставлений, намеков, рассказов о Сущем… Собственно, на то они и Зрячие, чтобы давать ему всю эту информацию. Вот он и ждал.
А Младенец молчал.
Моргал большими влажными глазами, чуть подергивал эрзац-ручками, тяжело, похрипывая, дышал. Чернов, глядя на него, думал о том, что усатому няню – Большому, немало мужества стоило привыкнуть ухаживать за этим… человеком. Попротивнее, поди, чем за простым ребенком.
В тишине было слышно, как где-то что-то капает.
– Я с ума схожу от этого звука, – вдруг произнес Младенец.
– От какого?
– Капли. Все время, круглые сутки – один и тот же звук. Кап, кап, кап… Иногда промежуток меняется, они начинают капать чуть быстрее, иногда чуть медленнее…
– И что?
– Ничего. Просто эти капли – единственное мое представление о времени. Я иногда их считаю, и становится ясно, сколько прошло времени. Но чаще они раздражают. Я их просто ненавижу. Лучше совсем не знать времени, чем знать его так… Я люблю говорить с людьми, потому что тогда я не слышу капель, но говорить приходится нечасто… Знаешь, я просил Большого выяснить, что это там капает, он ходил искать, но не нашел…
– Младенец! – оборвал его Чернов.
–Что?
– Что ты несешь? Какие капли? Разве об этом должен говорить Зрячий Бегуну? Как мне это поможет на Пути?
– Не знаю, Бегун. Ничего не знаю, что сказать тебе. Я слышал, кто ты и к чему предназначен. Я слышал, что ты обязательно придешь и я должен дождаться тебя, потому что тебе нужна моя помощь. Но какая помощь – не знаю. Чем я могу помочь? Я считаю капли. Они иногда падают реже, иногда чаще… Я ненавижу эти капли…
Чернову вдруг стало противно. Резко. Неожиданно. Противен Младенец – воплощение уродства, противен вывихнутый мир, наполненный радиацией, противны эти подвалы и катакомбы, противны капли, наконец, о которых противно гундосил противный Младенец…
Чернов не дослушал. Он откинул занавеску и прошел мимо дремлющего Большого в коридор, добрался до тяжелой железной двери с окошком, открыл ее и вышел. Он был зол. Он шел по катакомбам, смутно припоминая направление, откуда его привели, искал какие-то метки на стенах, которые ему бросались в глаза раньше. Он старался не думать о Младенце, этом недоразвитом Зрячем, в прямом и переносном смысле недоразвитом, о его каплях идиотских… Что за коридор? Чернов огляделся. Нет, этого места он не помнит. Надо вернуться. Он пошел назад. Коридоры, проходы, ниши…
Младенец не лез из головы. Яркая картинка: комната с мягким светом, кроватка с бусами, уродливое существо с умными глазами… Вот главный диссонанс. Такому, как он, этот Младенец, – тяжело смотреть в глаза. Возникает глупый стыд за свою полноценность. Бессмысленная вина за то, что у тебя есть нормальные руки-ноги, а у него нет. И ладно бы он дебилом был, так нет же-с мозгами у него все в ажуре. Даже чересчур. Вот тебе и причина дискомфорта – парадоксальная, не здравая, но веская. Чернов нахмурился – не думать об этом. Думать о другом. О чем? О выходе из этого гребаного подземелья, например.
Чернов опять остановился, осмотрелся. Одинаковые лампочки под потолком, горящие здесь постоянно, а не как их уличные «коллеги». Все одинаковое. Одинаково безликое, одинаково одинаковое. Чернов почему-то не страшился заблудиться. Со зла, наверное. Он сразу решил, что если идти куда-нибудь, то обязательно куда-нибудь придешь. А там подскажут. А что подскажут? Как выйти на поверхность. А дальше? Как добраться до Вефиля? Опять отнимать у СКЗТэшников машину? Вряд ли это повторно произойдет удачно… Скорее наоборот. Скорее у самого Чернова, неофита в этом ПВ, отнимут чего-нибудь. Жизнь, например. Доктор говорил, что бывает с такими, как он, незнакомцами. Тем более от формы СКЗТ у Чернова остались только штаны, ни плаща, ни противогаза нет. А без противогаза вылезать стремно – не зря же они там все с этими резиновыми рожами ходят…
Тем не менее Чернов шел по совсем уже незнакомым коридорам, нарочито громко топал, надеясь, что его заметят, что кто-нибудь окликнет из соседнего прохода, из очередной ниши. Видимо, он ушел в какую-то малообитаемую часть катакомб, здесь были одни коридоры, коридоры ради коридоров, никаких дверей, куда можно было бы постучаться и спросить хоть кого-нибудь хоть о чем-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45