По этим дорогам идут и едут мужчины и женщины, и немногие вспоминают о тех, кто трудился здесь полторы тысячи лет назад, а может быть, и раньше, до пришествия Христа. Но те, кто вспоминает отважных строителей, – те благодарят их, и тем самым они связывают свои жизни с глубоким прошлым истории.
Стивенсон легко и без привычной боли в груди высоко поднял голос и еще раз назвал слушающих братьями.
– Ваша дорога не выдержит столетий, потому что здесь другая почва и климат, но долголетие не измеряется временем. Долго – значит, на хорошую, светлую память, а она у человека, почти как правило, коротка. Навсегда – значит, на жизнь вашу и ваших детей. После вас придут другие люди, новые поколения; они исправят дорогу, поддержат ее, они вспомнят нас, как мы сейчас думаем о них, и это и есть долголетие, вечность, навсегда. Позвольте мне совершить прогулку по этой дороге вместе со всей моей семьей, и, кто хочет, пусть идет с нами, а тем временем здесь приготовят вина и кушанья для пиршества.
Стивенсон позвал Фенни и свою мать.
Он взял их под руки и важно ступил на Дорогу Любящего Сердца. За ним, построившись по десяти человек в ряд, двинулась толпа его друзей.
– Ты дойдешь? – обеспокоенно спросила Фенни.
– Хоть на край света!
– Лу! Ты напрасно придумал эту прогулку, – шепнула миссис Стивенсон, бодро и в ногу с сыном шагая слева от него. – Ты очень бледен, тяжело дышишь, Лу, мой мальчик!..
– О, я еще дышу, мама! Пусть это радует и тебя и меня!
Спустя сорок минут они достигли жилища Матаафы. Стивенсон закурил. Фенни и миссис Стивенсон попросили воды, чтобы утолить жажду, после чего все двинулись в обратный путь. Дамы отдыхали дважды – старая и в самом деле устала, а Фенни сделала привал ради мужа; он был бледен, шагал с трудом и не отвечал на вопросы. Но он разговорился, когда дорога уже кончалась и впереди показался его дом.
Стивенсон занял место во втором ряду строителей дороги – это были старшины племени, люди в возрасте от семидесяти до восьмидесяти лет, сохранившие бодрость и силу, несмотря на то что они с детства работали по восемнадцать и двадцать часов в сутки и каждый мог похвастать, если только позволительно хвастать этим, не одной тысячью ударов, которые выдержала его спина. Стивенсон сказал им о другой Дороге Любящего Сердца – той, что протянулась между ними и открыта для всех, желающих работать во имя будущего братства людей.
Ни одного миссионера не слушали с таким вниманием и доверием, как Стивенсона; каждое его слово запоминалось, каждая фраза вызывала одобрительную улыбку, глаза всех шедших по дороге были устремлены на великого Тузиталу, который, к несчастью, так худ, бледен и слаб. В волосах его уже проступает седина, кожа на лице и шее пожелтела и преждевременно увяла, Тузитала говорит и держится рукой за грудь. Старшины понимают, что Тузитала скоро уйдет от них, – все хорошие люди долго не живут; впрочем, на острове до Тузиталы еще и не было хорошего человека. Может быть, самым хорошим был тот, кто бил не по лицу, а по спине, работать заставлял не с шести, а с семи утра и вместо: «Эй ты, скотина!» – называл по имени. Хороший человек Хэри Моорз, он сгоряча ударит, а потом даст бокал вина и похлопает по плечу. Очень хороший человек английский консул – он вовсе не обращает внимания на самоанцев, не видит их; они для него – то же, что пыль на камне, капля дождя на листве дерева. Но Тузитала… Тузитала послан богом для того, чтобы люди не разучились верить в него и любить своего ближнего. Ах как тяжко болен Тузитала! На него страшно смотреть…
Он едва дошел до своего дома. Он сказал Матаафе:
– Пируйте без меня, мне нехорошо; пойду лягу…
Фенни и миссис Стивенсон по очереди с Ллойдом и Изабеллой дежурили у постели больного. Был приглашен врач. Стивенсон называл его мистером Хьюлетом и совершенно серьезно спрашивал, что ему теперь делать: отправляться на острова на Тихом океане или ограничиться двухмесячным пребыванием в санатории на границе Франции и Швейцарии.
– Он бредит, – шепнул врач Фенни.
– Он шутит, – возразил Ллойд. – Когда-то я знавал доктора Хьюлета, которого любил мой дорогой Льюис.
– Мистер Стивенсон должен лежать в постели, – сказал, уходя, врач.
И – на ухо Ллойду:
– Дни его сочтены. Он может делать всё, что ему угодно, но только лежа в постели.
С этого дня Стивенсон уже не имел сил даже на то, чтобы без посторонней помощи дотянуться рукой до стола и взять папиросу и спички. Несмотря на категорическое запрещение курить, Стивенсон продолжал отравлять себя никотином. Папиросы прятали от него – он требовал их, крича и бранясь.
– Для меня уже ничто не вредно, – говорил он обычно и радовался как ребенок, закуривая.
Иногда, проснувшись, он приглашал к себе Изабеллу и пытался диктовать очередные главы «Вир из Гермистона». Было замечено, что он не особенно внимательно относится к сюжету романа, заботясь главным образом о фразе, переделывая ее по десять – пятнадцать раз.
Его друзья в Англии готовились к известию о его смерти. Кольвин писал Бакстеру о том, что Стивенсон уже потерян для литературы и, если он даже и напишет что-нибудь еще, это уже не будет художественным произведением. «Наш друг увлекся политикой, а политика уложила его в постель», – писал Кольвин.
Журналы английские, американские и французские продолжали печатать критические статьи, посвященные литературной деятельности Стивенсона. Хэнли послал несколько журналов своему другу.
– Мне очень хотелось бы быть инженером, – сказал Стивенсон, когда ему прочитали несколько статей о его романах. – Строителем маяков или мостов. Литературой я занимался бы ради развлечения. Все эти критические статьи абсолютно не объясняют меня, их анализ фальшив и притянут за волосы ради заранее придуманных доводов. Но вот маяк – он и есть маяк, и его не назовешь экипажем. Мост есть мост, и его строитель не рискует быть обвиненным в безнравственности только потому, что мост имеет три, а не четыре пролета. Уберите журналы! Накройте меня пледом, закройте окно, суньте в рот папиросу!..
Сосима и Семели ежечасно докладывали Матаафе о состоянии Тузиталы.
Консулы английский, американский и немецкий ежедневно сообщали своему правительству: «Стивенсон при смерти».
Глава вторая
Мистер Чезвилт сдержал свое слово
В ноябре 1894 года на остров Уполо приехала на гастроли труппа английских комедиантов, именовавшая себя «музыкально-комическим семейством Чезвилт». Труппа эта, состоявшая из пяти человек – две женщины и трое мужчин, – побывала на островах Таити, Гавайских и Маршальских, и всюду ей сопутствовал успех: туземное население островов щедро одаривало актеров, встречая и провожая их как самых именитых гостей. Репертуар семейства Чезвилт был таков, что у себя на родине оно, это семейство, не могло бы похвастать длительным ангажементом в каком-нибудь захудалом передвижном цирке или на подмостках харчевен: две молоденькие мисс весьма неискусно ходили по толстому канату, протянутому между двумя деревьями на высоте в три метра, весьма посредственно танцевали на земле под гитару, губную гармонику и барабан и очень плохо пели старинные шотландские песенки. Один из мистеров – старый, толстый Чезвилт – показывал фокусы, другой, помоложе, жонглировал смоляными факелами, третий ходил на руках и преискусно шевелил ушами.
Туземному населению островов нравилось всё, что показывали заморские гости, тем более что денег за право лицезрения своих особ и талантов они не требовали, не отказываясь от платы в тех случаях, когда зрители сами догадывались о материальном поощрении артистов, которые в течение полутора часов доставляли им редкостное удовольствие.
Семейство Чезвилт в полном составе пожаловало в Вайлиму. Оно было приглашено в гостиную, где Фенни, миссис Стивенсон и Ллойд с чувством хорошо скрытой иронии отлично воспитанных людей принялись расспрашивать гостей об их гастролях и главным образом о жизни в Англии. Старший в семействе – шестидесятилетний Оливер Чезвилт – заявил, что он в свое время хорошо знал мистера Стивенсона и был бы необычайно признателен, если бы его – только одного его, мистера Чезвилта, и никого больше – допустили к больному писателю.
– Он получит большое удовольствие от свидания со мною, – сказал мистер Чезвилт. – Мы земляки – я и ваш супруг, – обратился он к Фенни. – Я напомню ему один случай из его юности, и он, клянусь честью, встанет с постели и захочет танцевать с мисс Адой и мисс Луизой. А потом…
– Мой муж болен, – поторопилась прервать гостя Фенни. – Я, пожалуй, сумею представить вас королю Матаафе, и он сделает так, что вы и у нас не сможете пожаловаться ни на публику, ни на сборы.
– Даже больше, – вмешался Ллойд, – вы, сэр, я уверен в этом, надолго задержитесь у нас только потому, что никто из здешних жителей не умеет ходить по канату и разгуливать вверх ногами. Вы их, надеюсь, обучите этому.
– Начнем хотя бы с вас, – великолепно отпарировал мистер Чезвилт и храбро покрутил свои длинные, тонкие усы.
Ллойд, ценя ум и находчивость, решил не обижаться. За него обиделась его мать.
– Признаться, сэр, – сказала она, – я не уверена в успехе ваших фокусов, – у нас не так давно сам король выкинул такой фокус, что…
– Мне всё известно, – расшаркался и низко поклонился мистер Чезвилт-старший. – На Гавайских островах только об этом и говорят. Мистера Стивенсона – моего знаменитого земляка – чтут, любят и боготворят. Я имею в виду диких.
– У нас диких нет, – спокойно заметила миссис Стивенсон, на что земляк ее сына вежливо отозвался:
– Тем лучше для нас, леди! Мы предпочитаем зрителей образованных и воспитанных, почему нам и хотелось бы дать одно представление мистеру Стивенсону.
Ллойд посмотрел на мать, Фенни перекинулась взглядом с миссис Стивенсон, та вопросительно уставилась на Изабеллу, только что кончившую писать под диктовку отчима. Она заявила, что больному сегодня легче, он чувствует себя прекрасно и хочет знать, с кем именно беседуют его родные в гостиной.
Ллойд извинился перед семейством Чезвилт и прошел к отчиму. Беседа продолжалась. Фенни занялась письмами на имя консулов и Матаафы, рекомендуя им прибывших актеров. Возвратился Ллойд. Он сказал, что мистер Стивенсон выразил желание посмотреть на представление, которое, как ему кажется, лучше всего устроить на площадке возле столба, знаменующего начало «Дороги Любящего Сердца».
– Отлично, – сказал мистер Чезвилт. – Я видел это место; его вполне достаточно для нас.
– Мистер Стивенсон будет смотреть на ваше представление из окна, – продолжал Ллойд, крайне недовольный тем, что его отчим заинтересовался проезжими комедиантами и пожелал видеть их завтра же утром. – Сколько времени длится ваше представление, сэр?
– И полчаса, и час, и полтора, – ответил мистер Чезвилт. – Программа в своем полном объеме занимает час двадцать пять минут. Но имейте в виду бисирование, сэр, что весьма и весьма возможно.
Комедиантам был предложен завтрак. Обе мисс – Ада и Луиза – в конце концов очаровали миссис Стивенсон, и она первая исключила из своей речи иронический тон. Сдалась и Фенни, которую потешал новыми анекдотами мистер Чезвилт-младший, жонглер, умевший шевелить ушами, чему он незамедлительно принялся учить Ллойда.
– Вы хорошие люди, – окончательно расчувствовалась миссис Стивенсон. – Мой сын полюбит вас, он тоже человек с юмором.
– Не сомневаюсь, – несколько самонадеянно проговорил мистер Чезвилт-старший.
Мисс Ада и ее подруга – курносые, хорошенькие блондинки – заявили, что канат, по которому они завтра пойдут, будет поднят на высоту до пяти метров.
Вечером гастролеры побывали с визитом у Матаафы и английского консула и после полуночи водворились в одном общем номере гостиницы «Ржавый якорь».
… Стивенсон с нетерпением ребенка ждал начала представления. Он с детства любил канатоходцев, клоунов, жонглеров, фокусников, укротителей диких зверей. Когда Ллойд сказал, что один из комедиантов называет себя уроженцем Эдинбурга, Стивенсон оживился настолько, что можно было подумать: этот человек сейчас встанет с постели и заявит, что он здоров.
– Мой дорогой Льюис совсем ребенок, – сообщил Ллойд своей матери. – Эти фокусники и плясуны, я полагаю…
– Я тоже так думаю, – прервала Фенни, и сын отлично понял и то, что именно подумала мать и чего не мог думать он.
– Они бессильны, – сказал он.
– Они напомнят ему о родине, – с ревнивыми нотками в голосе заметила Фенни. Об этом Ллойд не подумал и уже не решился бы повторить своей фразы. Он только еще раз иронически отозвался об их искусстве и вульгарности семейства в целом.
Комедианты явились в десять утра. Они были в костюмах – пестрых и эксцентричных: обе мисс – в коротких плиссированных юбочках и ярко-желтых с глубоким вырезом на кофтах без рукавов. Мужчины вырядились испанцами, заменив широкополые шляпы клоунскими колпачками. От дерева к дереву протянули канат длиною не менее пятнадцати метров. Стивенсон из окна своего кабинета смотрел на бедное, примитивное, лишенное блеска и техники искусство предприимчивых комедиантов, и перед ним возникало детство в Эдинбурге, балаганы на Университетской площади, где давались такие же представления. Ллойд стоял за спиной отчима и морщился каждый раз, когда мисс Луиза с умилительной неуверенностью скользила, не поднимая ног, по канату, а ее партнерша следовала за нею в такт разноголосицы маленького оркестра, состоявшего из визгливой губной гармоники, глухо рокочущей гитары и озорного барабана, причем барабана больше всего и боялась мисс Луиза, вздрагивая и бледнея, когда били в него после каждого ее шага на канате.
– Дерзкая работа, – кривя губы и усмехаясь, сказал Ллойд.
– В ней есть стиль, – тоном похвалы заметил Стивенсон. – Не кажется ли тебе, мой друг, что эти артисты пародируют цирковые номера? По-моему, именно это они и делают, и, надо признаться, очень ловко!
– Они сами пародия, – пренебрежительно отозвался Ллойд. – Вы добрый человек, мой дорогой Льюис, вы во всем видите…
– Ты прав, я стараюсь видеть то, что мне нравится. Так с каждым из нас. Смотри, как хорошо жонглирует этот длинноногий испанец! А что будет делать старик – ты не знаешь? Я хочу выйти из дому, честное слово, – мне сегодня лучше, чем всегда!
Представление продолжалось час двадцать пять минут. По просьбе Стивенсона актеров пригласили к нему в кабинет. Мистер Чезвилт-старший, о чем-то пошептавшись с членами своего семейства, направился к Стивенсону один. Он закрыл за собой дверь и немедленно уселся в кресло подле койки больного.
– Вы не изменились, сэр, – сказал он, внимательно и жадно оглядывая Стивенсона. – Всё такой же… Конечно, что-то изменилось в лице, но…
– Вы меня где-нибудь видели, мистер Чезвилт? Курите, пожалуйста. Возьмите сигару. Папиросы очень крепкие – крепче сигар.
– Я видел вас почти тридцать лет назад, сэр, – ответил комедиант. – Имеются некоторые обстоятельства, в силу которых вы запомнились мне навсегда. Да и вы, надеюсь, меня не забыли.
– Напомните, очень прошу вас, – чуя что-то таинственное, требовательно произнес Стивенсон, вглядываясь в гостя и чувствуя, как сильно забилось сердце и чуточку закружилась голова. – Кто вы, мистер Чезвилт?
– Кто я? Гм… – гость потер руки. – Вы помогли мне в поисках клада, – сказал он и еще ближе придвинул кресло к койке. – Было это…
– Давид Эбенезер! – воскликнул Стивенсон, приподнимаясь и вскидывая руки над головой. – А где Кэт?
– Вы ее помните, сэр? – без малейшего удивления спросил гость. – Кэт Драммонд… Господи, с тех пор прошло…
– Что с Кэт? – выкрикнул Стивенсон и глухо закашлялся. – Отвечайте, где Кэт Драммонд? Вы должны это знать!
Он зажал себе рот платком, чтобы никто в доме не услышал кашля. Темная синева поползла по его щекам, глаза вдруг вспыхнули, словно в них прибавили света. Мутные капельки пота выступили на лбу.
– Последний раз я видел ее пять лет назад, – ответил гость. – Она танцевала в горах с бродячими актерами. Потом…
– Она ни на что не жаловалась? Ей живется хорошо? – спросил Стивенсон, откидываясь на подушку и вытягивая руки вдоль тела.
– Ей всегда жилось плохо, сэр, – вздохнул гость. Он что-то понял, о чем-то, по-своему и неверно, догадался и решил врать: у старого мистера Чезвилта, у пройдохи Давида Эбенезера, тоже было сердце, как у всех людей…
– Но она, Кэт Драммонд, никогда не унывала, сэр. Господь и привода подарили ей легкий характер. Кроме того, у нее была душа ребенка.
– Была? Вы сказали «была»? – омраченно спросил Стивенсон. – Кэт умерла?
– Она жива, сэр; у нее дети, она счастлива, – ответил мистер Чезвилт и тотчас спросил себя: «То ли я говорю, что надо?»
– Вы ее встречаете? Видели ее? Возьмите же сигару! Сам бог послал вас ко мне, мистер Эбенезер!
– Чезвилт, – учтиво поправил гость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Стивенсон легко и без привычной боли в груди высоко поднял голос и еще раз назвал слушающих братьями.
– Ваша дорога не выдержит столетий, потому что здесь другая почва и климат, но долголетие не измеряется временем. Долго – значит, на хорошую, светлую память, а она у человека, почти как правило, коротка. Навсегда – значит, на жизнь вашу и ваших детей. После вас придут другие люди, новые поколения; они исправят дорогу, поддержат ее, они вспомнят нас, как мы сейчас думаем о них, и это и есть долголетие, вечность, навсегда. Позвольте мне совершить прогулку по этой дороге вместе со всей моей семьей, и, кто хочет, пусть идет с нами, а тем временем здесь приготовят вина и кушанья для пиршества.
Стивенсон позвал Фенни и свою мать.
Он взял их под руки и важно ступил на Дорогу Любящего Сердца. За ним, построившись по десяти человек в ряд, двинулась толпа его друзей.
– Ты дойдешь? – обеспокоенно спросила Фенни.
– Хоть на край света!
– Лу! Ты напрасно придумал эту прогулку, – шепнула миссис Стивенсон, бодро и в ногу с сыном шагая слева от него. – Ты очень бледен, тяжело дышишь, Лу, мой мальчик!..
– О, я еще дышу, мама! Пусть это радует и тебя и меня!
Спустя сорок минут они достигли жилища Матаафы. Стивенсон закурил. Фенни и миссис Стивенсон попросили воды, чтобы утолить жажду, после чего все двинулись в обратный путь. Дамы отдыхали дважды – старая и в самом деле устала, а Фенни сделала привал ради мужа; он был бледен, шагал с трудом и не отвечал на вопросы. Но он разговорился, когда дорога уже кончалась и впереди показался его дом.
Стивенсон занял место во втором ряду строителей дороги – это были старшины племени, люди в возрасте от семидесяти до восьмидесяти лет, сохранившие бодрость и силу, несмотря на то что они с детства работали по восемнадцать и двадцать часов в сутки и каждый мог похвастать, если только позволительно хвастать этим, не одной тысячью ударов, которые выдержала его спина. Стивенсон сказал им о другой Дороге Любящего Сердца – той, что протянулась между ними и открыта для всех, желающих работать во имя будущего братства людей.
Ни одного миссионера не слушали с таким вниманием и доверием, как Стивенсона; каждое его слово запоминалось, каждая фраза вызывала одобрительную улыбку, глаза всех шедших по дороге были устремлены на великого Тузиталу, который, к несчастью, так худ, бледен и слаб. В волосах его уже проступает седина, кожа на лице и шее пожелтела и преждевременно увяла, Тузитала говорит и держится рукой за грудь. Старшины понимают, что Тузитала скоро уйдет от них, – все хорошие люди долго не живут; впрочем, на острове до Тузиталы еще и не было хорошего человека. Может быть, самым хорошим был тот, кто бил не по лицу, а по спине, работать заставлял не с шести, а с семи утра и вместо: «Эй ты, скотина!» – называл по имени. Хороший человек Хэри Моорз, он сгоряча ударит, а потом даст бокал вина и похлопает по плечу. Очень хороший человек английский консул – он вовсе не обращает внимания на самоанцев, не видит их; они для него – то же, что пыль на камне, капля дождя на листве дерева. Но Тузитала… Тузитала послан богом для того, чтобы люди не разучились верить в него и любить своего ближнего. Ах как тяжко болен Тузитала! На него страшно смотреть…
Он едва дошел до своего дома. Он сказал Матаафе:
– Пируйте без меня, мне нехорошо; пойду лягу…
Фенни и миссис Стивенсон по очереди с Ллойдом и Изабеллой дежурили у постели больного. Был приглашен врач. Стивенсон называл его мистером Хьюлетом и совершенно серьезно спрашивал, что ему теперь делать: отправляться на острова на Тихом океане или ограничиться двухмесячным пребыванием в санатории на границе Франции и Швейцарии.
– Он бредит, – шепнул врач Фенни.
– Он шутит, – возразил Ллойд. – Когда-то я знавал доктора Хьюлета, которого любил мой дорогой Льюис.
– Мистер Стивенсон должен лежать в постели, – сказал, уходя, врач.
И – на ухо Ллойду:
– Дни его сочтены. Он может делать всё, что ему угодно, но только лежа в постели.
С этого дня Стивенсон уже не имел сил даже на то, чтобы без посторонней помощи дотянуться рукой до стола и взять папиросу и спички. Несмотря на категорическое запрещение курить, Стивенсон продолжал отравлять себя никотином. Папиросы прятали от него – он требовал их, крича и бранясь.
– Для меня уже ничто не вредно, – говорил он обычно и радовался как ребенок, закуривая.
Иногда, проснувшись, он приглашал к себе Изабеллу и пытался диктовать очередные главы «Вир из Гермистона». Было замечено, что он не особенно внимательно относится к сюжету романа, заботясь главным образом о фразе, переделывая ее по десять – пятнадцать раз.
Его друзья в Англии готовились к известию о его смерти. Кольвин писал Бакстеру о том, что Стивенсон уже потерян для литературы и, если он даже и напишет что-нибудь еще, это уже не будет художественным произведением. «Наш друг увлекся политикой, а политика уложила его в постель», – писал Кольвин.
Журналы английские, американские и французские продолжали печатать критические статьи, посвященные литературной деятельности Стивенсона. Хэнли послал несколько журналов своему другу.
– Мне очень хотелось бы быть инженером, – сказал Стивенсон, когда ему прочитали несколько статей о его романах. – Строителем маяков или мостов. Литературой я занимался бы ради развлечения. Все эти критические статьи абсолютно не объясняют меня, их анализ фальшив и притянут за волосы ради заранее придуманных доводов. Но вот маяк – он и есть маяк, и его не назовешь экипажем. Мост есть мост, и его строитель не рискует быть обвиненным в безнравственности только потому, что мост имеет три, а не четыре пролета. Уберите журналы! Накройте меня пледом, закройте окно, суньте в рот папиросу!..
Сосима и Семели ежечасно докладывали Матаафе о состоянии Тузиталы.
Консулы английский, американский и немецкий ежедневно сообщали своему правительству: «Стивенсон при смерти».
Глава вторая
Мистер Чезвилт сдержал свое слово
В ноябре 1894 года на остров Уполо приехала на гастроли труппа английских комедиантов, именовавшая себя «музыкально-комическим семейством Чезвилт». Труппа эта, состоявшая из пяти человек – две женщины и трое мужчин, – побывала на островах Таити, Гавайских и Маршальских, и всюду ей сопутствовал успех: туземное население островов щедро одаривало актеров, встречая и провожая их как самых именитых гостей. Репертуар семейства Чезвилт был таков, что у себя на родине оно, это семейство, не могло бы похвастать длительным ангажементом в каком-нибудь захудалом передвижном цирке или на подмостках харчевен: две молоденькие мисс весьма неискусно ходили по толстому канату, протянутому между двумя деревьями на высоте в три метра, весьма посредственно танцевали на земле под гитару, губную гармонику и барабан и очень плохо пели старинные шотландские песенки. Один из мистеров – старый, толстый Чезвилт – показывал фокусы, другой, помоложе, жонглировал смоляными факелами, третий ходил на руках и преискусно шевелил ушами.
Туземному населению островов нравилось всё, что показывали заморские гости, тем более что денег за право лицезрения своих особ и талантов они не требовали, не отказываясь от платы в тех случаях, когда зрители сами догадывались о материальном поощрении артистов, которые в течение полутора часов доставляли им редкостное удовольствие.
Семейство Чезвилт в полном составе пожаловало в Вайлиму. Оно было приглашено в гостиную, где Фенни, миссис Стивенсон и Ллойд с чувством хорошо скрытой иронии отлично воспитанных людей принялись расспрашивать гостей об их гастролях и главным образом о жизни в Англии. Старший в семействе – шестидесятилетний Оливер Чезвилт – заявил, что он в свое время хорошо знал мистера Стивенсона и был бы необычайно признателен, если бы его – только одного его, мистера Чезвилта, и никого больше – допустили к больному писателю.
– Он получит большое удовольствие от свидания со мною, – сказал мистер Чезвилт. – Мы земляки – я и ваш супруг, – обратился он к Фенни. – Я напомню ему один случай из его юности, и он, клянусь честью, встанет с постели и захочет танцевать с мисс Адой и мисс Луизой. А потом…
– Мой муж болен, – поторопилась прервать гостя Фенни. – Я, пожалуй, сумею представить вас королю Матаафе, и он сделает так, что вы и у нас не сможете пожаловаться ни на публику, ни на сборы.
– Даже больше, – вмешался Ллойд, – вы, сэр, я уверен в этом, надолго задержитесь у нас только потому, что никто из здешних жителей не умеет ходить по канату и разгуливать вверх ногами. Вы их, надеюсь, обучите этому.
– Начнем хотя бы с вас, – великолепно отпарировал мистер Чезвилт и храбро покрутил свои длинные, тонкие усы.
Ллойд, ценя ум и находчивость, решил не обижаться. За него обиделась его мать.
– Признаться, сэр, – сказала она, – я не уверена в успехе ваших фокусов, – у нас не так давно сам король выкинул такой фокус, что…
– Мне всё известно, – расшаркался и низко поклонился мистер Чезвилт-старший. – На Гавайских островах только об этом и говорят. Мистера Стивенсона – моего знаменитого земляка – чтут, любят и боготворят. Я имею в виду диких.
– У нас диких нет, – спокойно заметила миссис Стивенсон, на что земляк ее сына вежливо отозвался:
– Тем лучше для нас, леди! Мы предпочитаем зрителей образованных и воспитанных, почему нам и хотелось бы дать одно представление мистеру Стивенсону.
Ллойд посмотрел на мать, Фенни перекинулась взглядом с миссис Стивенсон, та вопросительно уставилась на Изабеллу, только что кончившую писать под диктовку отчима. Она заявила, что больному сегодня легче, он чувствует себя прекрасно и хочет знать, с кем именно беседуют его родные в гостиной.
Ллойд извинился перед семейством Чезвилт и прошел к отчиму. Беседа продолжалась. Фенни занялась письмами на имя консулов и Матаафы, рекомендуя им прибывших актеров. Возвратился Ллойд. Он сказал, что мистер Стивенсон выразил желание посмотреть на представление, которое, как ему кажется, лучше всего устроить на площадке возле столба, знаменующего начало «Дороги Любящего Сердца».
– Отлично, – сказал мистер Чезвилт. – Я видел это место; его вполне достаточно для нас.
– Мистер Стивенсон будет смотреть на ваше представление из окна, – продолжал Ллойд, крайне недовольный тем, что его отчим заинтересовался проезжими комедиантами и пожелал видеть их завтра же утром. – Сколько времени длится ваше представление, сэр?
– И полчаса, и час, и полтора, – ответил мистер Чезвилт. – Программа в своем полном объеме занимает час двадцать пять минут. Но имейте в виду бисирование, сэр, что весьма и весьма возможно.
Комедиантам был предложен завтрак. Обе мисс – Ада и Луиза – в конце концов очаровали миссис Стивенсон, и она первая исключила из своей речи иронический тон. Сдалась и Фенни, которую потешал новыми анекдотами мистер Чезвилт-младший, жонглер, умевший шевелить ушами, чему он незамедлительно принялся учить Ллойда.
– Вы хорошие люди, – окончательно расчувствовалась миссис Стивенсон. – Мой сын полюбит вас, он тоже человек с юмором.
– Не сомневаюсь, – несколько самонадеянно проговорил мистер Чезвилт-старший.
Мисс Ада и ее подруга – курносые, хорошенькие блондинки – заявили, что канат, по которому они завтра пойдут, будет поднят на высоту до пяти метров.
Вечером гастролеры побывали с визитом у Матаафы и английского консула и после полуночи водворились в одном общем номере гостиницы «Ржавый якорь».
… Стивенсон с нетерпением ребенка ждал начала представления. Он с детства любил канатоходцев, клоунов, жонглеров, фокусников, укротителей диких зверей. Когда Ллойд сказал, что один из комедиантов называет себя уроженцем Эдинбурга, Стивенсон оживился настолько, что можно было подумать: этот человек сейчас встанет с постели и заявит, что он здоров.
– Мой дорогой Льюис совсем ребенок, – сообщил Ллойд своей матери. – Эти фокусники и плясуны, я полагаю…
– Я тоже так думаю, – прервала Фенни, и сын отлично понял и то, что именно подумала мать и чего не мог думать он.
– Они бессильны, – сказал он.
– Они напомнят ему о родине, – с ревнивыми нотками в голосе заметила Фенни. Об этом Ллойд не подумал и уже не решился бы повторить своей фразы. Он только еще раз иронически отозвался об их искусстве и вульгарности семейства в целом.
Комедианты явились в десять утра. Они были в костюмах – пестрых и эксцентричных: обе мисс – в коротких плиссированных юбочках и ярко-желтых с глубоким вырезом на кофтах без рукавов. Мужчины вырядились испанцами, заменив широкополые шляпы клоунскими колпачками. От дерева к дереву протянули канат длиною не менее пятнадцати метров. Стивенсон из окна своего кабинета смотрел на бедное, примитивное, лишенное блеска и техники искусство предприимчивых комедиантов, и перед ним возникало детство в Эдинбурге, балаганы на Университетской площади, где давались такие же представления. Ллойд стоял за спиной отчима и морщился каждый раз, когда мисс Луиза с умилительной неуверенностью скользила, не поднимая ног, по канату, а ее партнерша следовала за нею в такт разноголосицы маленького оркестра, состоявшего из визгливой губной гармоники, глухо рокочущей гитары и озорного барабана, причем барабана больше всего и боялась мисс Луиза, вздрагивая и бледнея, когда били в него после каждого ее шага на канате.
– Дерзкая работа, – кривя губы и усмехаясь, сказал Ллойд.
– В ней есть стиль, – тоном похвалы заметил Стивенсон. – Не кажется ли тебе, мой друг, что эти артисты пародируют цирковые номера? По-моему, именно это они и делают, и, надо признаться, очень ловко!
– Они сами пародия, – пренебрежительно отозвался Ллойд. – Вы добрый человек, мой дорогой Льюис, вы во всем видите…
– Ты прав, я стараюсь видеть то, что мне нравится. Так с каждым из нас. Смотри, как хорошо жонглирует этот длинноногий испанец! А что будет делать старик – ты не знаешь? Я хочу выйти из дому, честное слово, – мне сегодня лучше, чем всегда!
Представление продолжалось час двадцать пять минут. По просьбе Стивенсона актеров пригласили к нему в кабинет. Мистер Чезвилт-старший, о чем-то пошептавшись с членами своего семейства, направился к Стивенсону один. Он закрыл за собой дверь и немедленно уселся в кресло подле койки больного.
– Вы не изменились, сэр, – сказал он, внимательно и жадно оглядывая Стивенсона. – Всё такой же… Конечно, что-то изменилось в лице, но…
– Вы меня где-нибудь видели, мистер Чезвилт? Курите, пожалуйста. Возьмите сигару. Папиросы очень крепкие – крепче сигар.
– Я видел вас почти тридцать лет назад, сэр, – ответил комедиант. – Имеются некоторые обстоятельства, в силу которых вы запомнились мне навсегда. Да и вы, надеюсь, меня не забыли.
– Напомните, очень прошу вас, – чуя что-то таинственное, требовательно произнес Стивенсон, вглядываясь в гостя и чувствуя, как сильно забилось сердце и чуточку закружилась голова. – Кто вы, мистер Чезвилт?
– Кто я? Гм… – гость потер руки. – Вы помогли мне в поисках клада, – сказал он и еще ближе придвинул кресло к койке. – Было это…
– Давид Эбенезер! – воскликнул Стивенсон, приподнимаясь и вскидывая руки над головой. – А где Кэт?
– Вы ее помните, сэр? – без малейшего удивления спросил гость. – Кэт Драммонд… Господи, с тех пор прошло…
– Что с Кэт? – выкрикнул Стивенсон и глухо закашлялся. – Отвечайте, где Кэт Драммонд? Вы должны это знать!
Он зажал себе рот платком, чтобы никто в доме не услышал кашля. Темная синева поползла по его щекам, глаза вдруг вспыхнули, словно в них прибавили света. Мутные капельки пота выступили на лбу.
– Последний раз я видел ее пять лет назад, – ответил гость. – Она танцевала в горах с бродячими актерами. Потом…
– Она ни на что не жаловалась? Ей живется хорошо? – спросил Стивенсон, откидываясь на подушку и вытягивая руки вдоль тела.
– Ей всегда жилось плохо, сэр, – вздохнул гость. Он что-то понял, о чем-то, по-своему и неверно, догадался и решил врать: у старого мистера Чезвилта, у пройдохи Давида Эбенезера, тоже было сердце, как у всех людей…
– Но она, Кэт Драммонд, никогда не унывала, сэр. Господь и привода подарили ей легкий характер. Кроме того, у нее была душа ребенка.
– Была? Вы сказали «была»? – омраченно спросил Стивенсон. – Кэт умерла?
– Она жива, сэр; у нее дети, она счастлива, – ответил мистер Чезвилт и тотчас спросил себя: «То ли я говорю, что надо?»
– Вы ее встречаете? Видели ее? Возьмите же сигару! Сам бог послал вас ко мне, мистер Эбенезер!
– Чезвилт, – учтиво поправил гость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36