Стивенсону льстила техника передачи записки: его слуга Семели сказал, что Тузиталу хочет видеть какой-то джентльмен в белом кителе, что этот джентльмен сегодня и завтра будет в портовом кабачке и что ему нужно сказать одно слово: «друг», и тогда он предложит Тузитале папиросу.
Джентльмен в белом кителе раскрыл портсигар; в нем не было ни одной папиросы, только записка, которую Стивенсон взял вместе с портсигаром.
Джентльмен (капитан «Бури») немедленно удалился. Очень смешная конспирация.
Портсигар оказался подарком Стивенсона: он преподнес его Матаафе в день рождения бога Удачи и Счастья.
«Почему мне никогда не приходят в голову вот такие незамысловатые, простые сценки? – спрашивал себя Стивенсон. – Не потому ли, что всё это чрезвычайно просто и мало правдоподобно? Мы избалованы острым, пряным и абсолютно лишенным жизненности…»
Стивенсон окончательно решил отправиться на Маршальские острова 15 ноября: 13-го – день его рождения; 14-го уезжает Бакстер. Фенни, проведав о намерениях мужа, встревожилась:
– И я с тобой, Луи…
– Со мною поедет Семели. Я скоро вернусь. Мне необходимо поговорить с судьями, защитниками и прочими мистерами. Не волнуйся, дорогая!
– Возьми Ллойда, Луи! Ты болен. Ты слаб. Ты что-то задумал…
– Я болен, я слаб, – уже раздражаясь, проговорил Стивенсон. – Я задумал. И я не успокоюсь до тех пор, пока не выполню задуманного.
– Получено письмо из России, – перевела разговор Фенни на другую тему. – Художник Мельников собирается к нам в гости. Не трогайся с места, Луи!
Он вздумал шутить. Он сказал, что берет с собою две длинные веревочные лестницы, лом для того, чтобы пробить стену тюремной камеры, пилу, чтобы освободиться от решетки в окне, и складной корабль, на котором Матаафа будет доставлен домой. Кроме того, имеются две черные полусумки, костюм бандита и остро отточенные ножи.
– А деньги? – спросила Фенни.
– Целый мешок, Фенни! Тысяча дукатов. Для жены смотрителя тюрьмы я приготовил флакон парижских духов. Успех будет полный.
– Не уезжай, – умоляла Фенни. – Послезавтра день твоего рождения. Придут гости. Бакстер приготовил речь. Луи, дорогой!..
– Фенни, я верю, что я еще дорог тебе. Будь такой же и для меня!
– Хорошо, – сдалась Фенни. – Но возьми с собой и Сосиму.
– Хорошо, – сдался на этот раз и Стивенсон. – Возьму Сосиму.
Тринадцатого ноября 1893 года Стивенсону исполнилось сорок три года. С утра начались визиты. Пришел английский консул со всем семейством, поздравил, выпил немного вина, выкурил сигару, пожелал долгих лет жизни и ушел, сославшись на обилие дел. Американский консул явился вместе со Шнейдером. Разговор завязался немедленно, и дирижировал им американец, откровенно не доверяя такту своего коллеги, который хвастал тем, что именно он… спас остров от кровопролития и теперь усиленно хлопочет об амнистии заключенным.
– Так оно и должно быть, – заметил Стивенсон. – Заключенные ни в чем не виноваты. Виноваты те, кто на свободе.
Американец сделал знак своей супруге; она умело повернула ладью беседы в сторону спасительного мыса болтовни о погоде и урожае на плантациях. Шнейдер взял флейту, лежавшую на крышке рояля, и, не спрашивая разрешения, попробовал играть на ней, но флейта, инструмент деликатный, тонкий, не слушалась его, хотя и не намерена была молчать, издавая звуки мольбы и печали. Американец и его супруга отказались от обеда, обещая присутствовать на официальном съезде гостей.
Нанесли визит Моорз, капитаны крейсеров, начальник порта, хозяин гостиницы «Континенталь». В шесть часов началось празднование на площадке перед домом Стивенсона. С террасы спускалось оранжевое полотнище с вышитым именем хозяина Вайлимы. На земле были постланы циновки, на пальмовых листьях лежали зажаренные поросята, утки, фрукты и овощи из огорода Стивенсона. Гости сели на циновки – и начался пир. Бакстер произнес речь. После него говорили Сосима и Лафаэл. Завели граммофон. Приглашенные – сто двадцать островитян и сорок европейцев – приступили к насыщению.
Они ели корень таро,смешанный с кокосовым орехом, палузаму– смесь сливок из кокосовых орехов и листьев таро. Подано было некое блюдо, называемое палоло,к которому не прикоснулся ни один из европейцев, за исключением Стивенсона и Ллойда; блюдо было приготовлено из червей, выловленных в океане, вкусом оно напоминало краба и было в меру остро и внешне неприятно. Бакстер настоятельно предлагал это лакомство соседу своему – Шнейдеру; тот кланялся и говорил, что он уже попробовал. Фенни спела несколько американских песенок, после чего два самоанца торжественно чествовали миссис Стивенсон: они надели ей на голову венок из цветов кактуса и пританцовывая минуты три кружились перед нею, взбрасывая руки и скаля зубы.
Потом начались танцы. На длинных столах поставили вазы с европейским лакомством – мармеладом, тянучками, конфетами и шоколадом. От дерева к дереву протянули проволоку и повесили разноцветные фонарики. Шнейдер танцевал, что называется, до упаду, а после вздумал стрелять в цель из карабина. Иногда он попадал, и Стивенсон, рискуя быть понятым так, как и следовало, подносил стрелку в качестве премии то конфетку, то плитку шоколада. Шнейдер предложил Стивенсону выстрелить раз-другой и всадить пулю в фонарик, висевший над входной дверью.
«Глупо», – подумал Стивенсон и, не удержавшись, посоветовал гостю палить по фонарику из пушки, стоявшей на борту немецкого крейсера. Шнейдер раскрыл рот, посмотрел на Стивенсона и что-то пробормотал относительно того, что фонарик маленький, а пушка большая.
– А человек еще больше фонарика, – сказал Стивенсон и над самым ухом гостя выстрелил в воздух.
– Я промахнулся, – смеясь произнес он и вернул Шнейдеру карабин.
– Дарю его вам, – кланяясь, сказал Шнейдер и, не поднимая головы, пятясь задом, по ступенькам вошел в дом. Стивенсон должен был сознаться в своей недооценке этого человека: не так уж глуп, как кажется, хотя ум его и завернут в шкуру бегемота…
– Мой крейсер потревожил вас, сэр? – спросил Шнейдер, садясь в кресло на террасе. – Что поделаешь… Не постреляй немножко – всем было бы плохо. Послезавтра экипаж крейсера празднует день какого-то морского святого – милости прошу на борт!
– Спасибо, – нерешительно произнес Стивенсон.
– Придете?
– Приду, герр Шнейдер.
– Даете слово?
Ловушка! Шнейдер, видимо, что-то знает. Послезавтра быть на борту крейсера невозможно: послезавтра из порта на Маршальские острова уходит «Зенит», отдельная каюта уже заказана. Шнейдер шпионит; в глазах его сверкают фиолетовые искорки. Фиолетовый цвет – это синий в истерике. Хорошо бы довести Шнейдера до истерики! Шпион и трус! Спасался от расправы на борту крейсера!..
– Видите ли… – поглаживая пальцами усы, начал Стивенсон. – Завтра я провожаю моего друга; он направляется в Сидней, оттуда в Англию. Послезавтра… а подумаю, герр Шнейдер.
– Даете слово?
– Даю слово, что подумаю, – ответил Стивенсон. – Между нами – думаю я всегда. Даже и сейчас.
А почему бы и не сказать, что послезавтра на Маршальские острова уходит «Зенит», что на его борту… и так далее… Поездку не скроешь, – все узнают, что Стивенсон в сопровождении двух слуг отправился на выручку Матаафы. Нет, не надо ничего сообщать заранее, тем более такому человеку, как Шнейдер. Бог его знает, что он задумал, зачем так настойчиво приглашает на празднование какого-то морского святого…
Шнейдер закурил сигару, посмотрел по сторонам. Фенни беседует в холле с женой Моорза, Ллойд расхаживает из угла в угол под руку с Бакстером. В саду галдят и пляшут коричневые канальи – так называет Шнейдер подлинных хозяев острова.
– Как друг, должен поставить вас в известность, – доверительно шамкает Шнейдер, не вынимая изо рта сигары, – наши газеты мельком, глухо дают понять, что…
– Ваши газеты? – насмешливо перебивает Стивенсон и тотчас винит себя за неумение сдержаться в разговоре с человеком злым, опасным. – Я понимаю – вы имеете в виду газеты вашего государства?
– Совершенно верно, сэр, – прошамкал Шнейдер. Сигара в его зубах напоминает ствол орудия, направленного на Стивенсона. – Газеты дают понять, что проживающий на некоем непокорном острове известный писатель вмешательством в дипломатические отношения трех государств вызывает гнев и раздражение одной весьма могущественной державы. Ее посол принял посла другой державы, менее могущественной, и имел длительную беседу по поводу… Короче говоря, имя туземного вождя упоминается в этой беседе дважды, сэр. Поэтому дружески рекомендую, памятуя о законе, вам уже известном… – Шнейдер поднялся о кресла и похлопал Стивенсона по спине, – подумать о себе, семье и своей карьере, – закончил он и, поклонившись и поблагодарив за теплый прием, удалился, слегка покачиваясь и держась за стволы деревьев.
Какая наглость! Бестактность, грубость, невоспитанность, вероломство! Стивенсона трясло как в лихорадке. Он не умел быть дипломатом, он никогда не думал и не заботился о своей карьере. И почему-то именно в эти минуты он вспомнил о Роб Рое, Катрионе, своем отце и деде, о книгах своих, написанных под диктовку благороднейших побуждений человеческой совести…
Вайлима погрузилась в сон. Бакстер в кабинете своего друга возился с компрессами, микстурами, термометром. Дверь наглухо закрыта, на окнах спущены непроницаемые шторы. На губах Стивенсона алеют капельки крови.
– Никому ни слова, Чарльз, – хрипло шепчет он. – Ничего особенного, в моем возрасте ничто не опасно.
– Вам, Луи, только сорок три года, – говорит Бакстер и смотрит на термометр. – Вам…
– Я родился на какой-то другой планете, Чарльз, – печальным тоном продолжает Стивенсон. – Тысячу лет назад, когда люди были добрее, лучше, чище. Я очень стар. Мы все преждевременно состарились. Дорогой мой, положите мне на лоб вашу руку.
– Луи, дайте слово, что вы никуда не уедете! Вы в таком состоянии, что…
– Даю слово, что я уеду! Мы потерпели кораблекрушение… Где-то есть, непременно есть остров сокровищ… Меня ведет Катриона…
Глава пятая
Напрасный подвиг
На остров Джалут Стивенсон прибыл один, без слуг. Когда «Зенит» давал последний гудок в порту Уполо, Стивенсон сказал Сосиме и Семели: «Можете идти домой, друзья мои; каюта на одного, а у вас нет билетов». Слуги попросили дать им записку, которую они покажут жене Тузиталы, – без записки никак нельзя. Стивенсон написал на листке из записной книжки: «Сосима и Семели понадобятся дома, как слуги и охранители Фенни. Мне это пришло в голову в последний момент – за пять минут до отплытия. Буду сообщать о себе. Луи».
На нем был легкий плащ, на голове шляпа, в руках трость и саквояж с бельем и деньгами. Из порта в Джалуте он сразу же направился к английскому консулу; тот выслушал его и посоветовал обратиться в американское консульство. Начальник канцелярии – мистер Хэккей – оказался поклонником Стивенсона и на свой страх и риск выхлопотал ему получасовое свидание с Матаафой и ранеными повстанцами, лежащими в госпитале.
– Надеюсь, сэр, вы не поднимете у нас восстания, – пошутил мистер Хэккей. – Наши газеты, сэр, в своих сообщениях о восстании пишут, что вы явились зачинщиком и поощрителем туземцев. Простите, сэр, но к чести наших газет следует сказать, что сообщения эти перепечатаны из газет немецких. Одна небольшая статья подписана каким-то Шнейдером.
– Совершенно верно – Шнейдер именно какой-то, – кивнул головой Стивенсон. – А что в английских газетах?
– Англичане набрали в рот воды, сэр, – ответил начальник канцелярии. – Они заговорят после обнародования амнистии, не раньше. Бритты, сэр, – улыбнулся он, – предусмотрительны, хитры и…
– Осторожны, – договорил Стивенсон. – Амнистия, по-вашему, будет? Это не слухи?
– Это слухи, сэр, но из тех, которые оправдываются. Счастлив познакомиться с вами, сэр. За бриттов простите, – вырвалось…
– Я шотландец, – сказал Стивенсон. – Тюрьма далеко отсюда? Так… Могу я принести в тюрьму мясо, рыбу, фрукты?
– Заключенных кормят, сэр, но… дайте немного смотрителю тюрьмы, и он разрешит всё что угодно.
– Смотритель пьяница?
– Как все, на кого возложена ответственность, сэр. Дайте ему пять долларов, не больше. Не развращайте наших людей, сэр.
Сперва Стивенсон посетил раненых в госпитале – одноэтажном каменном доме в европейской части острова. Входные двери госпиталя были на ключе, ключ хранился у начальника охраны – сержанта американской армии. Стивенсон подумал: «Ему надо давать?» – и сунул в руку сержанта доллар. Произошел фокус: моментально в другой руке появился ключ, которым и была отперта дверь. Раненые, они же и подследственные, лежали на полу, укрытые лохмотьями. Воздух в помещении был настолько тяжел и испорчен, что Стивенсон в первые минуты едва не потерял сознания. Еще один доллар распахнул окна, забранные решетками, а обещание «не забыть и всегда помнить» немедленно привело каких-то людей с мисками, в которых дымилась похлебка. Раненые подняли головы, привстали, увидели Стивенсона.
– Тузитала! – произнес один, протягивая к нему руки.
– Тузитала пришел! – громко сказал другой; голова у него была забинтована и отнята левая рука. Он вскочил с пола; за ним поднялись и другие, не обращая внимания на еду. Спустя минуту Стивенсон был окружен ранеными воинами Матаафы; они смотрели ему в глаза, и в этих больших, широко раскрытых восторгом и радостью глазах набухали слезы; они катились по щекам, и никто не утирал их, никто их не стыдился, и вот не выдержал и Стивенсон.
– Друзья! – всхлипнув, произнес он. – Мои храбрые друзья! – и замолчал. К нему протянулись руки; он пожимал каждую и что-то говорил, что – и сам не знал и вспомнить не мог; какие-то хорошие, нежные слова, продиктованные сердцем. Только спустя несколько минут он успокоился и сказал, что все они скоро будут на свободе, их выпустят из этой тюрьмы, лицемерно называемой госпиталем.
– Я буду говорить с большими начальниками, – заявил Стивенсон. – Я буду писать моему правительству и требовать справедливости и мщения. Да, – подумав немного, сказал он, – и мщения. До свидания, друзья! Сегодня вечером вам выдадут чистое белье и хорошую еду. Я приду еще раз и проверю.
При этом он взглянул на сержанта. Американец смотрел на него и улыбался. Стивенсону очень хотелось сказать ему что-нибудь обидное, грубое, оскорбить его только за одну эту улыбку, но он сдержался, понимая силу сержанта и тех, кто стоял за ним, и полнейшее свое бессилие в данную минуту. Но он не мог не пообещать своим друзьям того, что уже обещал, и теперь, выходя из госпиталя, размышлял о дальнейших шагах своих: куда идти, с кем говорить, что делать?
Он побывал у начальника тюрьмы, и тот разрешил принести Матаафе и его свите не более одной корзины продуктов питания. Стивенсон, не желая шутить, спросил, какой величины должна быть эта корзина. Начальник тюрьмы серьезно ответил:
– По силам одного человека, сэр.
Стивенсон пожалел, что не взял с собою Семели: этот гигант и силач мог принести на своей спине тяжесть не менее ста восьмидесяти килограммов весом. Получив письменное разрешение на свидание с Матаафой, Стивенсон направился к представителю редакции английской газеты, но принят не был – по той причине, что фамилия нежданного гостя внушила представителю неподдельный ужас: Стивенсон, тот самый Стивенсон, о котором уже пишут во Франции и Австралии, чей портрет раскупается всюду нарасхват, Стивенсон, относительно которого представитель еще не имел точных инструкций от своего начальства. Бог с ним, еще наживешь неприятностей, потеряешь место, скомпрометируешь себя в глазах цивилизованного общества! О этот Стивенсон! Написал несколько превосходных романов, а потом женился на взбалмошной американке, принесшей ему целый выводок детей от первого брака, и вдруг записался в бунтовщики! О нем уже пишут в еженедельниках; карикатура на него помещена в одной бойкой лондонской газете: восклицательный знак, на нем пробковый шлем, позади кокосовые пальмы. Подле восклицательного знака угодливо изогнулся знак вопросительный – коричневого цвета… Глупо, но смешно и полно смысла. Великолепна подпись: «Стивенсон на своем острове сокровищ». Бог с ним, с этим Стивенсоном! Романтики ненадежны. Гюго, например…
Остров Джалут отличался от Уполо тем, что он почти начисто утерял свои природные и туземные, как тогда выражались, черты, – много каменных домов, парков, церквей; широкие улицы и магазины и даже рекламы, о чем позаботились американцы, себе самим напоминая о том, что каждому с детства хорошо известно. Туземное население было оттеснено к берегу океана и представляло собою своеобразную «людскую» в огромной барской квартире. Стивенсон одиноко бродил по острову, не чувствуя усталости и голода, – он весь был как натянутая струна, как тетива лука, как… подобные сравнения приходили ему в голову по привычке, он всегда и всё сравнивал, всему искал точное определение и любил наблюдать за собою, не делая себе никаких послаблений и скидок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Джентльмен в белом кителе раскрыл портсигар; в нем не было ни одной папиросы, только записка, которую Стивенсон взял вместе с портсигаром.
Джентльмен (капитан «Бури») немедленно удалился. Очень смешная конспирация.
Портсигар оказался подарком Стивенсона: он преподнес его Матаафе в день рождения бога Удачи и Счастья.
«Почему мне никогда не приходят в голову вот такие незамысловатые, простые сценки? – спрашивал себя Стивенсон. – Не потому ли, что всё это чрезвычайно просто и мало правдоподобно? Мы избалованы острым, пряным и абсолютно лишенным жизненности…»
Стивенсон окончательно решил отправиться на Маршальские острова 15 ноября: 13-го – день его рождения; 14-го уезжает Бакстер. Фенни, проведав о намерениях мужа, встревожилась:
– И я с тобой, Луи…
– Со мною поедет Семели. Я скоро вернусь. Мне необходимо поговорить с судьями, защитниками и прочими мистерами. Не волнуйся, дорогая!
– Возьми Ллойда, Луи! Ты болен. Ты слаб. Ты что-то задумал…
– Я болен, я слаб, – уже раздражаясь, проговорил Стивенсон. – Я задумал. И я не успокоюсь до тех пор, пока не выполню задуманного.
– Получено письмо из России, – перевела разговор Фенни на другую тему. – Художник Мельников собирается к нам в гости. Не трогайся с места, Луи!
Он вздумал шутить. Он сказал, что берет с собою две длинные веревочные лестницы, лом для того, чтобы пробить стену тюремной камеры, пилу, чтобы освободиться от решетки в окне, и складной корабль, на котором Матаафа будет доставлен домой. Кроме того, имеются две черные полусумки, костюм бандита и остро отточенные ножи.
– А деньги? – спросила Фенни.
– Целый мешок, Фенни! Тысяча дукатов. Для жены смотрителя тюрьмы я приготовил флакон парижских духов. Успех будет полный.
– Не уезжай, – умоляла Фенни. – Послезавтра день твоего рождения. Придут гости. Бакстер приготовил речь. Луи, дорогой!..
– Фенни, я верю, что я еще дорог тебе. Будь такой же и для меня!
– Хорошо, – сдалась Фенни. – Но возьми с собой и Сосиму.
– Хорошо, – сдался на этот раз и Стивенсон. – Возьму Сосиму.
Тринадцатого ноября 1893 года Стивенсону исполнилось сорок три года. С утра начались визиты. Пришел английский консул со всем семейством, поздравил, выпил немного вина, выкурил сигару, пожелал долгих лет жизни и ушел, сославшись на обилие дел. Американский консул явился вместе со Шнейдером. Разговор завязался немедленно, и дирижировал им американец, откровенно не доверяя такту своего коллеги, который хвастал тем, что именно он… спас остров от кровопролития и теперь усиленно хлопочет об амнистии заключенным.
– Так оно и должно быть, – заметил Стивенсон. – Заключенные ни в чем не виноваты. Виноваты те, кто на свободе.
Американец сделал знак своей супруге; она умело повернула ладью беседы в сторону спасительного мыса болтовни о погоде и урожае на плантациях. Шнейдер взял флейту, лежавшую на крышке рояля, и, не спрашивая разрешения, попробовал играть на ней, но флейта, инструмент деликатный, тонкий, не слушалась его, хотя и не намерена была молчать, издавая звуки мольбы и печали. Американец и его супруга отказались от обеда, обещая присутствовать на официальном съезде гостей.
Нанесли визит Моорз, капитаны крейсеров, начальник порта, хозяин гостиницы «Континенталь». В шесть часов началось празднование на площадке перед домом Стивенсона. С террасы спускалось оранжевое полотнище с вышитым именем хозяина Вайлимы. На земле были постланы циновки, на пальмовых листьях лежали зажаренные поросята, утки, фрукты и овощи из огорода Стивенсона. Гости сели на циновки – и начался пир. Бакстер произнес речь. После него говорили Сосима и Лафаэл. Завели граммофон. Приглашенные – сто двадцать островитян и сорок европейцев – приступили к насыщению.
Они ели корень таро,смешанный с кокосовым орехом, палузаму– смесь сливок из кокосовых орехов и листьев таро. Подано было некое блюдо, называемое палоло,к которому не прикоснулся ни один из европейцев, за исключением Стивенсона и Ллойда; блюдо было приготовлено из червей, выловленных в океане, вкусом оно напоминало краба и было в меру остро и внешне неприятно. Бакстер настоятельно предлагал это лакомство соседу своему – Шнейдеру; тот кланялся и говорил, что он уже попробовал. Фенни спела несколько американских песенок, после чего два самоанца торжественно чествовали миссис Стивенсон: они надели ей на голову венок из цветов кактуса и пританцовывая минуты три кружились перед нею, взбрасывая руки и скаля зубы.
Потом начались танцы. На длинных столах поставили вазы с европейским лакомством – мармеладом, тянучками, конфетами и шоколадом. От дерева к дереву протянули проволоку и повесили разноцветные фонарики. Шнейдер танцевал, что называется, до упаду, а после вздумал стрелять в цель из карабина. Иногда он попадал, и Стивенсон, рискуя быть понятым так, как и следовало, подносил стрелку в качестве премии то конфетку, то плитку шоколада. Шнейдер предложил Стивенсону выстрелить раз-другой и всадить пулю в фонарик, висевший над входной дверью.
«Глупо», – подумал Стивенсон и, не удержавшись, посоветовал гостю палить по фонарику из пушки, стоявшей на борту немецкого крейсера. Шнейдер раскрыл рот, посмотрел на Стивенсона и что-то пробормотал относительно того, что фонарик маленький, а пушка большая.
– А человек еще больше фонарика, – сказал Стивенсон и над самым ухом гостя выстрелил в воздух.
– Я промахнулся, – смеясь произнес он и вернул Шнейдеру карабин.
– Дарю его вам, – кланяясь, сказал Шнейдер и, не поднимая головы, пятясь задом, по ступенькам вошел в дом. Стивенсон должен был сознаться в своей недооценке этого человека: не так уж глуп, как кажется, хотя ум его и завернут в шкуру бегемота…
– Мой крейсер потревожил вас, сэр? – спросил Шнейдер, садясь в кресло на террасе. – Что поделаешь… Не постреляй немножко – всем было бы плохо. Послезавтра экипаж крейсера празднует день какого-то морского святого – милости прошу на борт!
– Спасибо, – нерешительно произнес Стивенсон.
– Придете?
– Приду, герр Шнейдер.
– Даете слово?
Ловушка! Шнейдер, видимо, что-то знает. Послезавтра быть на борту крейсера невозможно: послезавтра из порта на Маршальские острова уходит «Зенит», отдельная каюта уже заказана. Шнейдер шпионит; в глазах его сверкают фиолетовые искорки. Фиолетовый цвет – это синий в истерике. Хорошо бы довести Шнейдера до истерики! Шпион и трус! Спасался от расправы на борту крейсера!..
– Видите ли… – поглаживая пальцами усы, начал Стивенсон. – Завтра я провожаю моего друга; он направляется в Сидней, оттуда в Англию. Послезавтра… а подумаю, герр Шнейдер.
– Даете слово?
– Даю слово, что подумаю, – ответил Стивенсон. – Между нами – думаю я всегда. Даже и сейчас.
А почему бы и не сказать, что послезавтра на Маршальские острова уходит «Зенит», что на его борту… и так далее… Поездку не скроешь, – все узнают, что Стивенсон в сопровождении двух слуг отправился на выручку Матаафы. Нет, не надо ничего сообщать заранее, тем более такому человеку, как Шнейдер. Бог его знает, что он задумал, зачем так настойчиво приглашает на празднование какого-то морского святого…
Шнейдер закурил сигару, посмотрел по сторонам. Фенни беседует в холле с женой Моорза, Ллойд расхаживает из угла в угол под руку с Бакстером. В саду галдят и пляшут коричневые канальи – так называет Шнейдер подлинных хозяев острова.
– Как друг, должен поставить вас в известность, – доверительно шамкает Шнейдер, не вынимая изо рта сигары, – наши газеты мельком, глухо дают понять, что…
– Ваши газеты? – насмешливо перебивает Стивенсон и тотчас винит себя за неумение сдержаться в разговоре с человеком злым, опасным. – Я понимаю – вы имеете в виду газеты вашего государства?
– Совершенно верно, сэр, – прошамкал Шнейдер. Сигара в его зубах напоминает ствол орудия, направленного на Стивенсона. – Газеты дают понять, что проживающий на некоем непокорном острове известный писатель вмешательством в дипломатические отношения трех государств вызывает гнев и раздражение одной весьма могущественной державы. Ее посол принял посла другой державы, менее могущественной, и имел длительную беседу по поводу… Короче говоря, имя туземного вождя упоминается в этой беседе дважды, сэр. Поэтому дружески рекомендую, памятуя о законе, вам уже известном… – Шнейдер поднялся о кресла и похлопал Стивенсона по спине, – подумать о себе, семье и своей карьере, – закончил он и, поклонившись и поблагодарив за теплый прием, удалился, слегка покачиваясь и держась за стволы деревьев.
Какая наглость! Бестактность, грубость, невоспитанность, вероломство! Стивенсона трясло как в лихорадке. Он не умел быть дипломатом, он никогда не думал и не заботился о своей карьере. И почему-то именно в эти минуты он вспомнил о Роб Рое, Катрионе, своем отце и деде, о книгах своих, написанных под диктовку благороднейших побуждений человеческой совести…
Вайлима погрузилась в сон. Бакстер в кабинете своего друга возился с компрессами, микстурами, термометром. Дверь наглухо закрыта, на окнах спущены непроницаемые шторы. На губах Стивенсона алеют капельки крови.
– Никому ни слова, Чарльз, – хрипло шепчет он. – Ничего особенного, в моем возрасте ничто не опасно.
– Вам, Луи, только сорок три года, – говорит Бакстер и смотрит на термометр. – Вам…
– Я родился на какой-то другой планете, Чарльз, – печальным тоном продолжает Стивенсон. – Тысячу лет назад, когда люди были добрее, лучше, чище. Я очень стар. Мы все преждевременно состарились. Дорогой мой, положите мне на лоб вашу руку.
– Луи, дайте слово, что вы никуда не уедете! Вы в таком состоянии, что…
– Даю слово, что я уеду! Мы потерпели кораблекрушение… Где-то есть, непременно есть остров сокровищ… Меня ведет Катриона…
Глава пятая
Напрасный подвиг
На остров Джалут Стивенсон прибыл один, без слуг. Когда «Зенит» давал последний гудок в порту Уполо, Стивенсон сказал Сосиме и Семели: «Можете идти домой, друзья мои; каюта на одного, а у вас нет билетов». Слуги попросили дать им записку, которую они покажут жене Тузиталы, – без записки никак нельзя. Стивенсон написал на листке из записной книжки: «Сосима и Семели понадобятся дома, как слуги и охранители Фенни. Мне это пришло в голову в последний момент – за пять минут до отплытия. Буду сообщать о себе. Луи».
На нем был легкий плащ, на голове шляпа, в руках трость и саквояж с бельем и деньгами. Из порта в Джалуте он сразу же направился к английскому консулу; тот выслушал его и посоветовал обратиться в американское консульство. Начальник канцелярии – мистер Хэккей – оказался поклонником Стивенсона и на свой страх и риск выхлопотал ему получасовое свидание с Матаафой и ранеными повстанцами, лежащими в госпитале.
– Надеюсь, сэр, вы не поднимете у нас восстания, – пошутил мистер Хэккей. – Наши газеты, сэр, в своих сообщениях о восстании пишут, что вы явились зачинщиком и поощрителем туземцев. Простите, сэр, но к чести наших газет следует сказать, что сообщения эти перепечатаны из газет немецких. Одна небольшая статья подписана каким-то Шнейдером.
– Совершенно верно – Шнейдер именно какой-то, – кивнул головой Стивенсон. – А что в английских газетах?
– Англичане набрали в рот воды, сэр, – ответил начальник канцелярии. – Они заговорят после обнародования амнистии, не раньше. Бритты, сэр, – улыбнулся он, – предусмотрительны, хитры и…
– Осторожны, – договорил Стивенсон. – Амнистия, по-вашему, будет? Это не слухи?
– Это слухи, сэр, но из тех, которые оправдываются. Счастлив познакомиться с вами, сэр. За бриттов простите, – вырвалось…
– Я шотландец, – сказал Стивенсон. – Тюрьма далеко отсюда? Так… Могу я принести в тюрьму мясо, рыбу, фрукты?
– Заключенных кормят, сэр, но… дайте немного смотрителю тюрьмы, и он разрешит всё что угодно.
– Смотритель пьяница?
– Как все, на кого возложена ответственность, сэр. Дайте ему пять долларов, не больше. Не развращайте наших людей, сэр.
Сперва Стивенсон посетил раненых в госпитале – одноэтажном каменном доме в европейской части острова. Входные двери госпиталя были на ключе, ключ хранился у начальника охраны – сержанта американской армии. Стивенсон подумал: «Ему надо давать?» – и сунул в руку сержанта доллар. Произошел фокус: моментально в другой руке появился ключ, которым и была отперта дверь. Раненые, они же и подследственные, лежали на полу, укрытые лохмотьями. Воздух в помещении был настолько тяжел и испорчен, что Стивенсон в первые минуты едва не потерял сознания. Еще один доллар распахнул окна, забранные решетками, а обещание «не забыть и всегда помнить» немедленно привело каких-то людей с мисками, в которых дымилась похлебка. Раненые подняли головы, привстали, увидели Стивенсона.
– Тузитала! – произнес один, протягивая к нему руки.
– Тузитала пришел! – громко сказал другой; голова у него была забинтована и отнята левая рука. Он вскочил с пола; за ним поднялись и другие, не обращая внимания на еду. Спустя минуту Стивенсон был окружен ранеными воинами Матаафы; они смотрели ему в глаза, и в этих больших, широко раскрытых восторгом и радостью глазах набухали слезы; они катились по щекам, и никто не утирал их, никто их не стыдился, и вот не выдержал и Стивенсон.
– Друзья! – всхлипнув, произнес он. – Мои храбрые друзья! – и замолчал. К нему протянулись руки; он пожимал каждую и что-то говорил, что – и сам не знал и вспомнить не мог; какие-то хорошие, нежные слова, продиктованные сердцем. Только спустя несколько минут он успокоился и сказал, что все они скоро будут на свободе, их выпустят из этой тюрьмы, лицемерно называемой госпиталем.
– Я буду говорить с большими начальниками, – заявил Стивенсон. – Я буду писать моему правительству и требовать справедливости и мщения. Да, – подумав немного, сказал он, – и мщения. До свидания, друзья! Сегодня вечером вам выдадут чистое белье и хорошую еду. Я приду еще раз и проверю.
При этом он взглянул на сержанта. Американец смотрел на него и улыбался. Стивенсону очень хотелось сказать ему что-нибудь обидное, грубое, оскорбить его только за одну эту улыбку, но он сдержался, понимая силу сержанта и тех, кто стоял за ним, и полнейшее свое бессилие в данную минуту. Но он не мог не пообещать своим друзьям того, что уже обещал, и теперь, выходя из госпиталя, размышлял о дальнейших шагах своих: куда идти, с кем говорить, что делать?
Он побывал у начальника тюрьмы, и тот разрешил принести Матаафе и его свите не более одной корзины продуктов питания. Стивенсон, не желая шутить, спросил, какой величины должна быть эта корзина. Начальник тюрьмы серьезно ответил:
– По силам одного человека, сэр.
Стивенсон пожалел, что не взял с собою Семели: этот гигант и силач мог принести на своей спине тяжесть не менее ста восьмидесяти килограммов весом. Получив письменное разрешение на свидание с Матаафой, Стивенсон направился к представителю редакции английской газеты, но принят не был – по той причине, что фамилия нежданного гостя внушила представителю неподдельный ужас: Стивенсон, тот самый Стивенсон, о котором уже пишут во Франции и Австралии, чей портрет раскупается всюду нарасхват, Стивенсон, относительно которого представитель еще не имел точных инструкций от своего начальства. Бог с ним, еще наживешь неприятностей, потеряешь место, скомпрометируешь себя в глазах цивилизованного общества! О этот Стивенсон! Написал несколько превосходных романов, а потом женился на взбалмошной американке, принесшей ему целый выводок детей от первого брака, и вдруг записался в бунтовщики! О нем уже пишут в еженедельниках; карикатура на него помещена в одной бойкой лондонской газете: восклицательный знак, на нем пробковый шлем, позади кокосовые пальмы. Подле восклицательного знака угодливо изогнулся знак вопросительный – коричневого цвета… Глупо, но смешно и полно смысла. Великолепна подпись: «Стивенсон на своем острове сокровищ». Бог с ним, с этим Стивенсоном! Романтики ненадежны. Гюго, например…
Остров Джалут отличался от Уполо тем, что он почти начисто утерял свои природные и туземные, как тогда выражались, черты, – много каменных домов, парков, церквей; широкие улицы и магазины и даже рекламы, о чем позаботились американцы, себе самим напоминая о том, что каждому с детства хорошо известно. Туземное население было оттеснено к берегу океана и представляло собою своеобразную «людскую» в огромной барской квартире. Стивенсон одиноко бродил по острову, не чувствуя усталости и голода, – он весь был как натянутая струна, как тетива лука, как… подобные сравнения приходили ему в голову по привычке, он всегда и всё сравнивал, всему искал точное определение и любил наблюдать за собою, не делая себе никаких послаблений и скидок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36