– Да, все та же компания, – с деланной небрежностью ответил Джоди.
Эрик пристально посмотрел на него.
– Знаешь, мальчик, мне очень неприятно, что из-за моих переездов ты в прошлом году переходил из одной школы в другую, но мы скоро будем жить на одном месте.
– Да нет, папа, это ничего; мне наверняка понравится жить в Пало-Альто.
– Видишь ли, Джоди, я еще не уверен, что мы туда поедем.
– Да? – в голосе мальчика послышалась тревога, которую он до сих пор старался скрыть. – Значит, мы будем жить всегда в Нью-Йорке?
Эрик испытующе поглядел на него.
– Может быть, мы переедем в Вашингтон.
– В Вашингтон! – почти с ужасом пролепетал Джоди.
– Почему это тебя пугает? – медленно спросил Эрик.
– Пап, я должен с тобой поговорить, – Джоди нахмурился и судорожно проглотил слюну. – Понимаешь, все ребята в школе знают, где я был… Что я был в Лос-Аламосе и все такое… ну, и я им сказал… я сказал, что видел это первое испытание бомбы в Альмогордо. Я все им рассказал, будто я и в самом деле там был, а они и поверили.
– Ну? – сказал Эрик без улыбки. Ему хотелось погладить мальчика по голове, но он решил подождать.
– Ну вот, я потом стал об этом думать, – запинаясь, сказал Джоди. – У нас есть мальчики – их отцы судьи или адвокаты… и если они будут про это рассказывать, это может дойти до ФБР, а там заинтересуются, как я туда попал… ведь я же не имею никакого права…
– Ну?
Джоди страдальчески взглянул на отца.
– Пап, они не подумают, что я шпион?
Эрик обнял рукой худенькие плечики.
– Они этого не подумают, Джоди. Во-первых, мы же знаем, что ты не шпион. Я могу засвидетельствовать, что ни ты, ни твоя мама в то утро совсем не знали, что должно произойти, а когда это случилось, то вы оба были далеко оттуда, у себя дома, и еще спали. И больше ты ничего не знаешь и, надеюсь, никогда не узнаешь. Не беспокойся, они мне поверят.
Но это не успокоило Джоди.
– Но в том-то и дело, что ты не можешь за меня поручиться, папа. Ни ты, ни мама. Члены семьи не имеют права быть свидетелями перед судом ни за, ни против другого члена семьи. Есть такой закон.
– Кто это тебе сказал?
– Один мальчик. Его отец адвокат.
Эрик взял мальчугана за руку.
– И все-таки тебе ничего не грозит, – сказал он серьезным, успокаивающим тоном. – У тебя столько знакомых ребят в Лос-Аламосе, и их родители тоже тебя знают. Они подтвердят это.
– Ты думаешь?
– Да разве я не сделал бы того же самого для них? Не бойся, Джоди. ФБР тебя не тронет. Даю тебе слово.
Джоди прислонился к отцу.
– Может, я должен сказать в школе, что я все наврал? Я могу сознаться.
– Это не так-то легко, не правда ли?
– Конечно, все будут надо мной смеяться. Но если нужно, значит, нужно.
– Можешь не сознаваться, Джоди. Пусть они тебе верят, а я позабочусь об остальном. Даю тебе слово.
– Честное слово?
– Честное слово.
Джоди попытался было улыбнуться, но, видимо, был слишком взволнован тем, что с души его упала такая огромная тяжесть; он быстро чмокнул отца в щеку и вылетел из комнаты, даже не оглянувшись. Эрик, ласково улыбаясь, смотрел ему вслед. Глубоко задумавшись, он еще долго сидел на краю кровати.
Сабина вошла, когда он начал одеваться. Она серьезно поглядела на него, потом нежно и ободряюще погладила по плечу. В нем шевельнулась благодарность. Ему стало как-то легче от ее молчаливого сочувствия. Сабина подошла к зеркалу, чтобы поправить волосы. В темных волнистых кудрях кое-где блестели серебряные ниточки. Седина появилась у нее года два назад, но при таких темпах она, чего доброго, поседеет гораздо раньше, чем Эрик.
– Каждый раз, когда я вхожу в эту комнату и смотрюсь в зеркало, оно разыгрывает со мной какую-нибудь шутку, – сказала она. – То мне двадцать лет и я думаю о предстоящем свидании, даже не веря, что когда-нибудь выйду замуж и буду иметь ребенка; то я смотрю на себя и даже не могу представить, что было такое время, когда я не была твоей женой. – Она улыбнулась. – Мне кажется, между прежней Сабиной и мною ровно ничего общего. – Выдвинув ящик комода, она вынула его рубашки и начала рассматривать, не нуждаются ли они в починке. – Почему ты сказал Джоди, что мы, может быть, переедем в Вашингтон?
Эрик задумчиво улыбнулся.
– Когда он успел тебе сказать?
– Пока мы с ним ждали внизу автобуса. Ты пошутил?
– Нет. Позавчера Фокс сказал, что мне предлагают работу в Вашингтоне. Там по-прежнему без конца заседают, но уже решено, что все исследования над ураном правительство берет в свои руки.
Сабина задвинула ящик и выдвинула другой, продолжая осматривать белье.
– Он не сказал, с какой целью оно это делает?
– Зачем себя обманывать, мы и сами это знаем. Из всех способов применения атомной энергии правительство интересует только бомба. Очевидно, для наблюдения за работами будет создана особая комиссия. Фоксу предложили сотрудничать в ней, но он отказался и выдвинул мою кандидатуру. И что бы ты думала? Они согласны!
Сабина недоверчиво посмотрела на него и рассмеялась.
– Но это ведь почти политическая деятельность!
– Да я и сам не понимаю, в чем тут дело, – сказал он.
– Может быть, они не знают о твоих взглядах?
– Как они могут не знать, – нетерпеливо отмахнулся он. – Выступая перед атомной комиссией, я достаточно ясно высказал свои убеждения. Я сказал, что считаю преступлением заниматься бомбой вместо того, чтобы искать возможности другого применения атомной энергии. И я не переменил своего мнения. Они, наверное, тоже.
– Неужели ты мог бы согласиться на такую работу? Ведь ты говорил, что не желаешь принимать в этом никакого участия.
– Позавчера еще я посмеялся бы над этим предложением, а сегодня оно уже не кажется мне смешным, – задумчиво сказал он. – В ту ночь, когда умер Фокс, я стал относиться к этому иначе.
Сабина медленно отвернулась. Эрик понял, что и она устала не меньше, чем он. Последние четыре года им обоим было нелегко.
– Какое же тебе предлагают жалованье? – спросила она наконец.
– Около пятнадцати тысяч.
– Порядочно, – сказала она и снова обернулась к нему. – Но ты действительно ничего не имеешь против этой работы?
– Честное слово, я сам не знаю, Сабина. Я слишком устал, чтобы думать об этом.
Она снова погладила его по руке.
– Ну, так и не думай сейчас. Скорей одевайся, и будем завтракать. Пойду разбужу маму.
Эрик побрился, стараясь ни о чем не думать. Уже выходя из комнаты Сабины, он полез в карман за сигаретами и спичками. Рука его нащупала старое письмо Фабермахера, и та грустная ночь вдруг вспомнилась ему с такой ясностью, что он снова ощутил запах смерти. Надо будет списаться с Хьюго по поводу бумаг Фокса.
Он вытащил письмо и увидел, что оно начиналось словами: «Дорогая Сабина». Эрик сдвинул брови и взглянул на конверт. Письмо было адресовано не ему, на конверте стояло: миссис Горин. Из чистого любопытства, без всякой задней мысли, он стал читать письмо, написанное два года назад.
«Дорогая Сабина!
Это мое последнее письмо к Вам. Если, как я полагаю, я не вернусь оттуда, куда еду, то наиболее вероятно, что писать мне больше не придется; если же я вернусь, то при встрече с Вами я буду вести себя так, словно этого письма никогда и не существовало.
Вы, должно быть, сочтете это очень неуклюжим предисловием к письму, написанному из чисто эгоистических побуждений. Я вполне согласен с Вами и охотно признаю свою вину.
Курс лечения, который я прошел несколько лет назад, помог мне только на время, поэтому мне придется повторить его еще раз. Я бы ни за что не стал этим заниматься, но Эдна настаивает, и я решил уступить, чтобы ее успокоить. Мне легко это сделать, так как я уверен (и искренне надеюсь), что все это окажется бесполезным.
Если не считать детства, которое прошло у меня на редкость счастливо и безмятежно, я никогда не жил легко и приятно. Пожалуй, это даже чересчур мягко сказано. Верьте мне, я совершенно искренне мечтаю о смерти. Жизнь – для тех, кто ее любит, но не для меня. Я рад, что жить мне осталось недолго.
Да, я рад, и меня огорчает только то, что Вы не знаете, как я к Вам отношусь. Я люблю Вас. Вот и все. На этом можно бы кончить письмо, но сегодня я подвожу все итоги, и мне хотелось бы еще немного поговорить с Вами. Так приятно наконец высказать Вам все. Я полюбил Вас еще в Арджайле, где мы с Вами познакомились. Очень хорошо помню нашу первую встречу. Как чудесно быть влюбленным! Некоторые жалуются, что любовь – это страданье; либо они испорченные люди, либо у меня особый вкус к такого рода вещам.
Я помню, как Эрик повез меня обедать к Вам прямо с вокзала. В первые минуты я почти не замечал Вас, для меня Вы были просто женой Эрика, которая находилась в той же комнате, что и мы. Но в тот же вечер чем дальше, тем больше я убеждался, что мне доставляет удовольствие просто смотреть на Вас. В моих глазах Вы обладали особой красотой, и я понял, почему Гомер ни разу не описывает лицо Елены Прекрасной – в таких случаях описания бессильны. Для меня Ваше лицо было прекрасно потому, что оно – Ваше, потом мне показались такими же прекрасными Вами пальцы, Вами уши, прядки Ваших волос, выбившиеся из прически. А Ваше имя – это сама нежность. Мне кажется, я любил даже цифры, составлявшие номер Вашего дома.
То лето было самым радостным периодом моей жизни, потому что я мог часто видеть Вас и разговаривать с Вами. Помню один вечер, когда мы с Вами сидели на ступеньках веранды и ждали Эрика к обеду. Вы понимали тогда, что во мне происходит, и мы разговаривали полунамеками, не касаясь этой темы. У меня навсегда осталось чудесное воспоминание об этом вечере. Был еще и другой случай: мы с Вами шли по университетскому городку, и я вез Джоди в коляске, куда Вы положили покупки. Я даже не помню, о чем мы говорили. Вы хотели, чтобы я что-то сделал или куда-то пошел. Я не могу вспомнить, о чем шла речь, но в этой минуте было тоже свое особое, неповторимое очарование. И если Вы о чем-то меня тогда просили, то, наверное, я сказал «да».
Потом мы с Вами однажды разговаривали в Вашей нью-йоркской квартире, когда я ждал возвращения Эрика из лаборатории. Это был единственный случай, когда я был возле Вас и чувствовал себя почти несчастным. В тот вечер Вы были такой далекой, такой отчужденно-спокойной. Но это ощущение прошло прежде, чем я от Вас тогда ушел.
Много лет я копил эти маленькие радости, намеренно лишая себя самой большой. Сейчас я наконец могу позволить себе быть эгоистом, поэтому я еще раз, дав себе волю, хочу сказать, что я Вас люблю. Я любил Вас всегда, с тех пор как я Вас встретил. Будьте же счастливы, желаю Вам всякого счастья, какое только существует на земле. Если от этого письма Вам станет грустно, поплачьте немножко, – и это уже будет для меня счастьем, а потом забудьте о нем и будьте по-прежнему счастливы.
Я не знаю, как Вы на самом деле выглядите. Не могу сказать, хороший Вы человек или дурной. Меня никогда не интересовало, умны Вы или нет. Я люблю всем сердцем Вас такую, какая Вы есть.
Ваш Хьюго».

5

Кончив читать, Эрик долго не мог отвести глаз от письма. Он снова стал его перечитывать, но не мог пойти дальше первых строчек. Он был слишком взволнован. Через стену неясно слышался голос Сабины, разговаривавшей с матерью. Не было в жизни у него ничего ближе и роднее ее, он так любил ее мягкий ласковый смех, но сейчас она казалась ему почти чужой, потому что он увидел ее глазами постороннего мужчины.
Читая письмо, Эрик невольно поддался обезоруживающей искренности этих слов и почувствовал к Хьюго глубокую жалость и симпатию. Он нечаянно проник в тайну своего друга, и его любовь внушала ему инстинктивное уважение. Но все-таки Хьюго был слишком красноречив. Если письмо так взволновало его, Эрика, то какое же глубокое впечатление оно должно было произвести на Сабину – ведь за одно такое письмо можно полюбить человека.
Сначала Эрику стало жаль Хьюго, потом он сообразил, что его жалости никто и не просит, и им овладело чувство беспомощности, словно он столкнулся с чем-то таким, что было во много раз сильнее его. Отдельные фразы из письма все еще стояли у него перед глазами, и он стал понимать, что это вовсе не такое уж робкое и безответное признание. Сабина все время знала о любви Хьюго. Это было ясно из письма. На Эрика вдруг снова нахлынуло чувство тоскливого одиночества, какое он испытывал в ночь смерти Фокса. В эту минуту он бешено ненавидел их обоих. И так как их было двое против одного, он и в гневе чувствовал себя жалким. Глаза его были сухи, а сердце ныло от боли.
Ни на секунду не мог бы он поверить, что Сабина была ему неверна. Но какое это имело значение, если есть основание думать, что все эти годы где-то в потаенном уголке ее сердца жила любовь к Хьюго; она любила Хьюго так же, как он любил ее, как сам Эрик когда-то любил и жаждал Мэри.
В нем вдруг вспыхнуло возмущение. Надо же было узнать об этом именно сейчас, когда он и так переживает мучительную неуверенность, когда он слишком легко уязвим и как никогда нуждается в поддержке! В любое другое время он бы мог все понять, посочувствовать; снести все это терпеливо. Но сейчас ему страшно, он раздражен, он – усталый, измученный человек, и в довершение всего ему предстоит трезво и спокойно решать свою дальнейшую судьбу! Ему нужна была огромная, безраздельная любовь, преданный друг, иначе к кому же он пойдет со своими слезами?
Через минуту он обозвал себя отпетым дураком. Инстинкт подсказывал ему, что любовь Сабины никогда не ослабевала. Перебирая в памяти прошлое, он старался припомнить какой-нибудь признак ее охлаждения, но так и не мог найти ни одного случая, который дал бы ему повод сказать: «Вот до этого она меня любила, а потом сразу изменилась». Но какой-то злобный внутренний голос спрашивал: почему она до сих пор не сказала и даже не обмолвилась намеком о чувстве Хьюго? Десять лет, шипел обвиняющий голос. Почему она хранит его письмо?
Эрик сам не знал, как оно попало ему в руки. Он припомнил, что оно лежало на комоде. Оглядевшись, он заметил четырехугольную кожаную коробку, в которой Сабина держала свои украшения. Теперь он вспомнил: Джоди нечаянно опрокинул ее и наспех подобрал все, что из нее высыпалось, кроме письма. Эрик прикрыл дверь поплотнее, крадучись подошел к комоду и с легкой дрожью в пальцах открыл коробку. Внутри, на бархатной подкладке отпечатался прямоугольник – там раньше лежало письмо. Эрик осторожно положил его на место.
Весь его гнев обратился против Хьюго. Если он был способен любить ее тайно все эти годы, какого черта его вдруг прорвало? Ну хорошо, Хьюго думал, что скоро умрет. Но ведь он же не умер, и с тех пор прошло уже два года. Эрик и Сабина, давно не виделись с ним, но рано или поздно им опять придется встретиться. И, вероятно, это будет очень скоро – Фокс просил разобрать его архив. При одной мысли о встрече с Хьюго у Эрика противно засосало под ложечкой. Он закрыл глаза, стараясь отогнать от себя ненавистный образ. Впрочем, кого он обманывает, устало спросил себя Эрик. Он не может ненавидеть Хьюго, он слишком привык его уважать. И к Сабине у него нет тоже никакой ненависти. То, что произошло между ними, так понятно, но, боже мой, как это больно!
– Эрик!
Он виновато вздрогнул. Голос Сабины вдруг показался ему таким родным и любимым, что на глазах у него выступили слезы.
– Иду, – сказал он. К своему удивлению, он обнаружил, что голос его звучит уверенно и бодро, несмотря на спазму, сжимавшую горло. Он горько засмеялся про себя. Если ему удается делать вид, что он и не подозревает об этом письме, то как же легко было притворяться Сабине! До чего же глупы и самонадеянны бывают люди! Как можно думать, будто знаешь все, что происходит в душе даже самого любящего, самого близкого человека! Он снова почувствовал прилив жгучей ненависти, но на этот раз сознательно заглушил ее в себе. Внезапно он увидел все это в другом свете и сказал себе, что напрасно придает письму такое значение. Смерть Фокса, очевидно, выбила его из колеи. Только и всего. Надо сказать Сабине про письмо, и он сам убедится, какие все это пустяки. Но сколько бы Эрик ни внушал себе, что надо быть спокойным, он, выходя из спальни, так сильно распахнул дверь, что она ударилась о стену с громким стуком, резанувшим его по нервам.
Миссис Вольтерра приветливо взглянула на него, когда он вошел в кухню. Глаза ее утратили былую живость и оставались грустными, даже когда она улыбалась. Лицо ее приобрело какой-то коричневый оттенок, на нем резче обозначились мелкие морщинки. Она сильно тосковала по мужу, в каждом ее жесте чувствовалась неуверенность человека, ошеломленного тяжелой потерей.
– Сабина рассказала мне про вашего профессора, – ласково обратилась она к Эрику. – Прекрасный был человек, судя по всему.
Эрик сел за покрытый клеенкой стол и придвинул к себе стакан с апельсиновым соком, избегая встречаться взглядом с Сабиной.
– Вы рассказали ему о нашем папе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67