Стрелки приборов становились злейшими врагами, если их показания не совпадали с его желанием, и славными надежными друзьями, если они показывали то, что ему хотелось.
Некоторое время он думал, что такая пристрастность объясняется его неопытностью. У Хэвиленда часто бывало напряженное, окаменевшее лицо, однако он никогда не выказывал своих чувств. Но как-то раз Эрик, ставя на испытание новый образец материала, вдруг услышал позади себя умоляющий возглас Хэвиленда:
– Выжмите его, Горин! Ради Бога, выжмите этот проклятый луч, и пусть он покажет то, что нам нужно!
Эрик засмеялся, но смех его звучал принужденно.
– Вот так беспристрастность!
– Какая там к черту беспристрастность! Мы работаем совсем не беспристрастно. И если даже увидим, что наши идеи терпят крах, мы все равно не сможем отнестись к этому беспристрастно. Что за ерунда! Беспристрастный ум – это бесплодный ум. Ну-ка, подвиньте детектор еще на две десятых, и мы его закрепим.
– Зачем же тогда делать этот чертов опыт?
Хэвиленд насмешливо улыбнулся и откровенно признался:
– Я хочу знать, что происходит на самом деле.
Результат был положительным, но еще очень нечетко выраженным. Хэвиленд передернул плечами и вздохнул.
– Попробуем еще раз. Уж очень хочется поверить этому.
Они часто бывали резки друг с другом. Они говорили слова, которые в обычной обстановке прозвучали бы грубым оскорблением, но ни один не принимал их близко к сердцу, потому что эпитеты были настолько бессмысленны, настолько случайны и награждали они ими друг друга в такие напряженно тревожные моменты, что все тотчас же забывалось и вновь наступало полное взаимное согласие.
К середине второй недели характер результатов начал выясняться и оставалось лишь в тысячный раз проверить себя. Но они механически продолжали работу, не ощущая, что основное уже сделано и проблема, в сущности, решена. За это время они побледнели, осунулись, оба ходили с покрасневшими глазами, одетые кое-как, часто даже грязные. Когда кто-нибудь из них выходил из лаборатории на склад за материалами или в мастерскую для какой-нибудь срочной починки, это было похоже на короткое путешествие в другой, безмятежный мир, населенный флегматическими существами.
Фабермахер отстранился от работы. Он приходил и уходил когда вздумается и порою часами сидел молча. Ему разрешалось читать черновики записей, так как Эрик и Хэвиленд знали, что он поймет их условные значки, но они никогда не спрашивали его мнения, а он и не пытался его высказать. Однажды в дверях появилась девушка. Эрик узнал ее – это была Эдна Мастерс. Прежде чем она успела что-нибудь сказать, Фабермахер спокойно подошел к ней и, взяв за локоть, вывел наружу. Хэвиленд не заметил ее, а Эрик через минуту забыл об этом случае. Не заметили они и того, что Фабермахер в этот день так и не вернулся в лабораторию. В другой раз, когда Эрик шел с судками в закусочную за обедом, он увидел Фабермахера и девушку – они сидели на скамейке и о чем-то серьезно разговаривали. Вспомнив гневные угрозы Фабермахера, Эрик улыбнулся. Но он тотчас же забыл об этом, и время продолжало идти своим чередом.
Они не устанавливали срока окончания работы. Они прекратили ее только потому, что не осталось буквально ничего, что не было бы проверено и перепроверено, и, таким образом, конец наступил внезапно. Эрик даже не знал об этом, пока ему не сказал Хэвиленд. В это время Эрик, по заведенному порядку, наполнял сифон жидким воздухом.
– Похоже, что это – все, – сказал Хэвиленд.
Эрик не понял его.
– Нет, на складе есть еще целый бак этой штуки. Сегодня утром получен.
– Я не о том. – Хэвиленд похлопал по лежавшей перед ним рабочей тетради, исписанной каракулями. – Мы кончили, вот в чем дело.
– Не может быть! – Эрик вдруг заулыбался. Улыбка все шире расползалась по его лицу, он почувствовал такое облегчение, словно ему положили на ожог бальзамическую мазь. – Вы уверены?
– Ну, а как, по-вашему, что у нас еще не сделано? – В тоне Хэвиленда не было вызова. Он сказал это так, словно сам не был уверен в своих словах и искал у Эрика подтверждения.
Эрик присел к столу и взял рабочую тетрадь. Он перелистывал страницу за страницей, ничего не видя перед собой. Рядом лежала пачка диаграмм толщиной в два дюйма, на каждом листке стоял номер страницы дневника, где находилась соответствующая запись. Впрочем, просматривать все это было совершенно незачем. Все записи он помнил наизусть.
– Вы правы, – задумчиво согласился он. – Клянусь Богом, вы правы!
Оба немного помолчали, ошеломленные ощущением необычайной легкости.
– Неужели это все? – спросил Эрик.
– А чего же вы ждали?
– Не знаю. Должно быть, мне представлялось, что вот работаешь, работаешь, наконец достигаешь какой-то высшей точки и вдруг открываешь электричество или изобретаешь новый аппарат – ну, скажем, телефон, который говорит человеческим голосом: «Как будет угодно богу». Тогда надо встать и сказать: «Эврика!» Потом входит президент Соединенных Штатов, кладет тебе на плечо руку и говорит: «Вы сделали замечательное открытие, молодой человек». Но так… – Он развел руками. – Где же великая минута?
Хэвиленд улыбнулся.
– Я тоже всегда представлял себе нечто подобное, и даже когда убедился, что так не бывает, мне все-таки казалось, что если я сделаю важное открытие, непременно будут греметь оркестры. – Он на секунду задумался. – Собственно говоря, каждому эксперименту сопутствует своя великая минута, только она проходит прежде, чем успеваешь ее заметить. И, если вдуматься, разве может она наступить в конце опыта? Ведь когда получаешь хороший результат, его столько раз надо проверить, что всякая радость неизбежно тускнеет. По-моему, у нас с вами великая минута была в тот раз, когда мы впервые обнаружили нейтроны… накануне того дня, когда мы приступили к опыту.
– По-моему, тоже, – медленно сказал Эрик. – Но в тот день мы говорили о других вещах, и, пожалуй, они нам представлялись важнее, чем нейтроны.
Тот бурный день казался таким далеким, что извиняться за сказанные тогда слова сейчас было бы глупо. Хэвиленд, по-видимому, совсем не помнил обиды. Он лениво перелистывал страницы дневника, и в позе его чувствовалось полное отдохновение.
– Сейчас нам нужно сделать следующее, Эрик, – сказал он. – Запереть лабораторию, пойти домой и день-два поспать. Потом мы с вами встретимся, просмотрим все наши материалы и постараемся их осмыслить. Что вы на это скажете?
Хэвиленд впервые назвал его по имени, причем так непринужденно, что только мгновение спустя Эрик осознал это, и к сердцу его прихлынула теплая волна. Ему предлагали дружбу, и он понял: теперь он в свою очередь должен скрепить ее таким же точно жестом.
Но он не мог собраться с духом. Хэвиленд, заметив его колебание, бросил на него быстрый взгляд. Эрик сам удивлялся своей скованности. Ему до смерти хотелось принять предлагаемую дружбу, но он не мог поверить, что Хэвиленд так легко, так быстро простил ему все. Он был горд, счастлив и очень смущен. Усталые глаза Хэвиленда пристально смотрели ему в лицо, и Эрик почувствовал, что краснеет.
– Может быть, вы хотите еще что-нибудь сказать, Эрик? – спросил Хэвиленд.
– Нет… – Он хотел ответить ему таким же дружеским обращением, но оно застряло у него в горле, и он только покачал головой.
– Вы уверены?
– Да, по-моему, все уже сделано. – Ему пришлось опустить глаза под пристальным взглядом Хэвиленда. Он немного помолчал, делая вид, что перелистывает диаграммы. – Мне кажется, Тони, мы можем официально заявить, что опыт закончен.
Он поднял глаза, чтобы посмотреть, состоялось ли примирение, и по выражению лица Хэвиленда понял, что состоялось. Эрик хотел было что-то добавить, но беспомощно развел руками и засмеялся.
– А, черт! – сказал он. – Ну и негодяй же вы.
Тони тоже засмеялся.
– Сукин вы сын, – сказал он ласково и с некоторой грустью. – Очень может быть, что вы погубили мою жизнь. Давайте-ка уйдем отсюда к черту, пока я вас не стукнул как следует.
– Если б две недели назад вы не согласились продолжать работу, я бы вас убил, – сказал Эрик.
– Пошли домой. Мы опять пускаемся в разговоры.
– Может, вы еще что-нибудь хотите сказать. Тони? – спросил Эрик.
– Нет. – Хэвиленд встал и вздохнул. – Ровно ничего.
2
Беспокойство, сквозившее в голосе Лили, чувствовалось даже по телефону.
– До сих пор не пойму, что с вами случилось, – сказала она. – Три недели тому назад вы вдруг сорвались с места и исчезли, даже не попрощавшись.
Тони сидел в кровати в своей квартире, прижав плечом телефонную трубку к уху; на коленях его лежала развернутая книга записей. Ночь была жаркая и влажная. Обычно в это время с реки дул ветерок, но сегодня стояла томительная духота. Все окна были распахнуты настежь, но бахрома штор даже не колебалась. А на Южном побережье, подумал он, свежий морской ветерок трепал бы сейчас край одеяла.
Слушая Лили, Тони ясно представлял ее себе в библиотеке Дональда.
– Какая там погода, Лили? – спросил он.
– Ничего, – сказала она нерешительно. – А почему вы спрашиваете?
– Просто интересно. Здесь убийственная жара.
– И это все, что вы можете сказать? – грустно спросила она. – Я хочу сказать – это ваш ответ?
– Что же еще можно сказать. Лили?
– Не знаю, – призналась она. – Сколько я ни звонила вам домой, никто не отвечал. Когда я звонила в лабораторию, вы всегда оказывались заняты. Вы больше не хотите со мной разговаривать?
Она как будто совершенно забыла об их последнем разговоре. Она уже не помнила, что сама же отказалась от него. Обстоятельства вынудили Тони забыть о ней на целые три недели, и вот она снова бросилась за ним вдогонку. Можно ли вообще любить ее после того, как разгадан управляющий ею тайный механизм, спрашивал себя Хэвиленд. Любовь требует ответной любви, но любовь должна включать в себя уважение и восхищение. А в основе того чувства, которое питала к нему Лили, не было ни того, ни другого. Ей-то, может быть, казалось, что есть, но он разбирался в этом лучше, чем она.
Он понимал, что когда Лили бывала влюблена, она становилась похожа на один из тех сложных механизмов, которые стоит привести в действие с помощью реле – и их уже не остановить. Для Лили он являлся просто таким внешним толчком, приведшим в действие ее сложный эмоциональный механизм. Она пройдет через все переживания, все ответные чувства, все страдание и счастье любви, но к нему это, в сущности, не будет иметь никакого отношения.
– Послушайте, Лили, не надо так, – ласково сказал Тони. – Помните, я ведь говорил вам, что, вероятно, вернусь в город и буду работать над опытом. И стоило только начать, как я оказался так занят, что ни на что больше у меня не хватало времени.
– Но теперь вы кончили?
– Почти. Осталось привести в порядок записи. Мы с Горином разделили эту работу между собой. Это займет еще недели две.
– И вы все это время будете в городе? – Лили явно раскаивалась, но, как ребенок, продолжала настаивать на своем, обещая взамен вести себя хорошо. – Вы обязательно должны работать в лаборатории?
– Нет, не обязательно, но все-таки я, очевидно, буду работать в городе.
В телефонной трубке наступила тишина, в которой чувствовалось сдерживаемое дыхание. Только сейчас он понял ее немую мольбу, и на мгновение его охватило чувство острой тоски, одиночества и жалости к самому себе. Работа над опытом не была для него источником радости, наоборот, она опустошала его, высасывая все жизненные силы. Вспоминая эти три недели, промелькнувшие, как один миг, он понял, что они совершенно выпали из его жизни.
– Разве вы сюда больше не приедете? – спросила Лили наконец.
– Не знаю. Лили. Я в плохом настроении. Что вы сегодня делаете? – внезапно спросил он. К своему удивлению, Тони обнаружил, что в голосе его звучит нежность, но это его не смутило. «Ну и что ж, черт возьми, раз я не могу иначе», – вызывающе сказал он про себя. – Куда-нибудь идете. Лили?
– Нет, – ответила она. – Сегодня я дома. Я надеялась, что вы, может быть, приедете, да и вообще мне не хочется никуда идти.
Он помолчал, все время остро ощущая ее беззвучную мольбу.
– Как вы сейчас выглядите? – спросил он. – Какое на вас платье?
– Голубое. Знаете – то, с оборками. По-моему, оно вам никогда особенно не нравилось. – Она тихонько засмеялась. – А сверху – жакет. Я нарочно надела его, чтобы платье не было вам видно по телефону. Знаете, из суеверия иногда пускаешься на всякие глупые уловки. – Она помолчала, потом заговорила так тихо, что он еле расслышал, но от ее слов у него бешено заколотилось сердце: – Я прошу вас приехать. Тони. Я ужасно по вас соскучилась.
С минуту он молчал. В нем закипел гнев: он вдруг возненавидел Нью-Йорк, возненавидел рабочую тетрадь, лежавшую у него на коленях, и все записанные в ней цифры и слова. А больше всего он проклинал свою проницательность, позволившую ему разгадать характер Лили, потому что теперь все для него было испорчено. Прижав к уху телефонную трубку, он круто повернулся на кровати, и тетрадь полетела в сторону, а вместе с нею и все мысли о работе. Заодно он отшвырнул от себя и догадки относительно Лили – он уже не верил в их справедливость, а если и верил, то перестал придавать им значение.
– Я приеду. Лили, – сказал он. – Сегодня же ночью выеду на машине. Я отлично смогу работать и там.
– Правда, милый? Это чудесно! – прошептала она. – О, Тони, как я тебя люблю!
– Но с одним условием. Лили, – больше не водить меня за нос.
– Никогда! Клянусь тебе! – пылко воскликнула она.
– Сейчас девять часов. Я приеду в двенадцать. Ты будешь меня ждать?
– Хоть до утра.
– И когда я приеду, мы поговорим о разводе.
Тони вдруг понял, что слова его падают в холодную тишину, совсем непохожую на предыдущие паузы. Словно прочтя на расстоянии ее мысли, он ощутил неприятный холодок.
– Лили? – настойчиво позвал он.
– Что, Тони? – слабо отозвалась она.
– Ты слышала, что я сказал?
– Да, конечно. Но… – от звука ее голоса боль хлынула ему в сердце. – Мне казалось, что мы уже достаточно говорили об этом.
– Ради Бога, Лили, неужели ты не передумала?
– Нет. Я же не могу. Ну зачем ты опять все портишь? Если ты намерен приехать только для этих разговоров, то лучше не приезжай.
От злости Хэвиленд чуть было не стукнул трубкой по аппарату, но рука его застыла на полдороге. Ярость его была подлинной яростью, испытываемое унижение – настоящим унижением, а любовь была такой любовью, на какую он только был способен. Он снова поднес трубку к уху.
– Я еду. Лили. Так или иначе, я еду.
Она повторила:
– Не стоит. Не надо. Я не буду ждать.
Он быстро положил трубку и торопливо стал одеваться. Она была права. Он понимал это лучше, чем она сама, но уже не мог остановиться. Его тянуло туда, где он чуял опасность, словно он стремился убедиться, что может выйти из этой борьбы невредимым. Сам того не сознавая, он проиграл свою ставку на нынешнее лето в тот момент, когда Эрик заставил его продолжать им же начатый опыт. Сейчас он снова собирался проиграть. Ему суждено всегда проигрывать. Но остановиться он уже не мог.
3
В лаборатории, брошенной Хэвилендом ради побережья, воцарилась приятная мирная атмосфера. После чисто физического труда во время опыта обработка результатов казалась совсем легкой. Требовалось проделать массу вычислений, но с помощью формул и они были сведены к простой арифметике, а самую нудную работу выполнила вычислительная машина. Эрику то и дело приходилось подавлять беспричинную улыбку: он ощущал в себе безмятежное, ленивое удовлетворение. Почти все время он вместе с Фабермахером работал над записями, а прибор тем временем покрывался пылью.
Даже если Хэвиленд захочет продолжать исследование с другим ассистентом, прибор все равно пойдет на слом. Он уже пережил самого себя, потому что полученные результаты неизбежно докажут необходимость переделок и усовершенствований. Дальнейшие исследования с новым прибором в свою очередь потребуют дальнейших усовершенствований, и этот нескончаемый цикл творческого созидания и разрушения даст один побочный продукт – новые знания. Этот прибор положил начало целой исторической эпохе, но история перешагнула через него прежде, чем он пришел в негодность. Эрик не мог смотреть на него без грусти. Фабермахер относился к этому иначе. Прибор для него имел не больше значения, чем обыкновенный карандаш, которым пишут, очинивают острее или тупее, смотря по вкусу, используют до конца, а затем выбрасывают. Его больше заботили результаты опыта, занесенные в рабочую тетрадь.
– Интересный опыт, – рассудительно, с умеренным энтузиазмом сказал он. – И сколько еще предстоит работы!
– Но мы сделали все, что могли, – возразил Эрик.
Фабермахер улыбнулся.
– Вы сейчас говорите, как Хэвиленд, – «выше головы не прыгнешь». Хотите знать, на какие вопросы вы так и не получили ответа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Некоторое время он думал, что такая пристрастность объясняется его неопытностью. У Хэвиленда часто бывало напряженное, окаменевшее лицо, однако он никогда не выказывал своих чувств. Но как-то раз Эрик, ставя на испытание новый образец материала, вдруг услышал позади себя умоляющий возглас Хэвиленда:
– Выжмите его, Горин! Ради Бога, выжмите этот проклятый луч, и пусть он покажет то, что нам нужно!
Эрик засмеялся, но смех его звучал принужденно.
– Вот так беспристрастность!
– Какая там к черту беспристрастность! Мы работаем совсем не беспристрастно. И если даже увидим, что наши идеи терпят крах, мы все равно не сможем отнестись к этому беспристрастно. Что за ерунда! Беспристрастный ум – это бесплодный ум. Ну-ка, подвиньте детектор еще на две десятых, и мы его закрепим.
– Зачем же тогда делать этот чертов опыт?
Хэвиленд насмешливо улыбнулся и откровенно признался:
– Я хочу знать, что происходит на самом деле.
Результат был положительным, но еще очень нечетко выраженным. Хэвиленд передернул плечами и вздохнул.
– Попробуем еще раз. Уж очень хочется поверить этому.
Они часто бывали резки друг с другом. Они говорили слова, которые в обычной обстановке прозвучали бы грубым оскорблением, но ни один не принимал их близко к сердцу, потому что эпитеты были настолько бессмысленны, настолько случайны и награждали они ими друг друга в такие напряженно тревожные моменты, что все тотчас же забывалось и вновь наступало полное взаимное согласие.
К середине второй недели характер результатов начал выясняться и оставалось лишь в тысячный раз проверить себя. Но они механически продолжали работу, не ощущая, что основное уже сделано и проблема, в сущности, решена. За это время они побледнели, осунулись, оба ходили с покрасневшими глазами, одетые кое-как, часто даже грязные. Когда кто-нибудь из них выходил из лаборатории на склад за материалами или в мастерскую для какой-нибудь срочной починки, это было похоже на короткое путешествие в другой, безмятежный мир, населенный флегматическими существами.
Фабермахер отстранился от работы. Он приходил и уходил когда вздумается и порою часами сидел молча. Ему разрешалось читать черновики записей, так как Эрик и Хэвиленд знали, что он поймет их условные значки, но они никогда не спрашивали его мнения, а он и не пытался его высказать. Однажды в дверях появилась девушка. Эрик узнал ее – это была Эдна Мастерс. Прежде чем она успела что-нибудь сказать, Фабермахер спокойно подошел к ней и, взяв за локоть, вывел наружу. Хэвиленд не заметил ее, а Эрик через минуту забыл об этом случае. Не заметили они и того, что Фабермахер в этот день так и не вернулся в лабораторию. В другой раз, когда Эрик шел с судками в закусочную за обедом, он увидел Фабермахера и девушку – они сидели на скамейке и о чем-то серьезно разговаривали. Вспомнив гневные угрозы Фабермахера, Эрик улыбнулся. Но он тотчас же забыл об этом, и время продолжало идти своим чередом.
Они не устанавливали срока окончания работы. Они прекратили ее только потому, что не осталось буквально ничего, что не было бы проверено и перепроверено, и, таким образом, конец наступил внезапно. Эрик даже не знал об этом, пока ему не сказал Хэвиленд. В это время Эрик, по заведенному порядку, наполнял сифон жидким воздухом.
– Похоже, что это – все, – сказал Хэвиленд.
Эрик не понял его.
– Нет, на складе есть еще целый бак этой штуки. Сегодня утром получен.
– Я не о том. – Хэвиленд похлопал по лежавшей перед ним рабочей тетради, исписанной каракулями. – Мы кончили, вот в чем дело.
– Не может быть! – Эрик вдруг заулыбался. Улыбка все шире расползалась по его лицу, он почувствовал такое облегчение, словно ему положили на ожог бальзамическую мазь. – Вы уверены?
– Ну, а как, по-вашему, что у нас еще не сделано? – В тоне Хэвиленда не было вызова. Он сказал это так, словно сам не был уверен в своих словах и искал у Эрика подтверждения.
Эрик присел к столу и взял рабочую тетрадь. Он перелистывал страницу за страницей, ничего не видя перед собой. Рядом лежала пачка диаграмм толщиной в два дюйма, на каждом листке стоял номер страницы дневника, где находилась соответствующая запись. Впрочем, просматривать все это было совершенно незачем. Все записи он помнил наизусть.
– Вы правы, – задумчиво согласился он. – Клянусь Богом, вы правы!
Оба немного помолчали, ошеломленные ощущением необычайной легкости.
– Неужели это все? – спросил Эрик.
– А чего же вы ждали?
– Не знаю. Должно быть, мне представлялось, что вот работаешь, работаешь, наконец достигаешь какой-то высшей точки и вдруг открываешь электричество или изобретаешь новый аппарат – ну, скажем, телефон, который говорит человеческим голосом: «Как будет угодно богу». Тогда надо встать и сказать: «Эврика!» Потом входит президент Соединенных Штатов, кладет тебе на плечо руку и говорит: «Вы сделали замечательное открытие, молодой человек». Но так… – Он развел руками. – Где же великая минута?
Хэвиленд улыбнулся.
– Я тоже всегда представлял себе нечто подобное, и даже когда убедился, что так не бывает, мне все-таки казалось, что если я сделаю важное открытие, непременно будут греметь оркестры. – Он на секунду задумался. – Собственно говоря, каждому эксперименту сопутствует своя великая минута, только она проходит прежде, чем успеваешь ее заметить. И, если вдуматься, разве может она наступить в конце опыта? Ведь когда получаешь хороший результат, его столько раз надо проверить, что всякая радость неизбежно тускнеет. По-моему, у нас с вами великая минута была в тот раз, когда мы впервые обнаружили нейтроны… накануне того дня, когда мы приступили к опыту.
– По-моему, тоже, – медленно сказал Эрик. – Но в тот день мы говорили о других вещах, и, пожалуй, они нам представлялись важнее, чем нейтроны.
Тот бурный день казался таким далеким, что извиняться за сказанные тогда слова сейчас было бы глупо. Хэвиленд, по-видимому, совсем не помнил обиды. Он лениво перелистывал страницы дневника, и в позе его чувствовалось полное отдохновение.
– Сейчас нам нужно сделать следующее, Эрик, – сказал он. – Запереть лабораторию, пойти домой и день-два поспать. Потом мы с вами встретимся, просмотрим все наши материалы и постараемся их осмыслить. Что вы на это скажете?
Хэвиленд впервые назвал его по имени, причем так непринужденно, что только мгновение спустя Эрик осознал это, и к сердцу его прихлынула теплая волна. Ему предлагали дружбу, и он понял: теперь он в свою очередь должен скрепить ее таким же точно жестом.
Но он не мог собраться с духом. Хэвиленд, заметив его колебание, бросил на него быстрый взгляд. Эрик сам удивлялся своей скованности. Ему до смерти хотелось принять предлагаемую дружбу, но он не мог поверить, что Хэвиленд так легко, так быстро простил ему все. Он был горд, счастлив и очень смущен. Усталые глаза Хэвиленда пристально смотрели ему в лицо, и Эрик почувствовал, что краснеет.
– Может быть, вы хотите еще что-нибудь сказать, Эрик? – спросил Хэвиленд.
– Нет… – Он хотел ответить ему таким же дружеским обращением, но оно застряло у него в горле, и он только покачал головой.
– Вы уверены?
– Да, по-моему, все уже сделано. – Ему пришлось опустить глаза под пристальным взглядом Хэвиленда. Он немного помолчал, делая вид, что перелистывает диаграммы. – Мне кажется, Тони, мы можем официально заявить, что опыт закончен.
Он поднял глаза, чтобы посмотреть, состоялось ли примирение, и по выражению лица Хэвиленда понял, что состоялось. Эрик хотел было что-то добавить, но беспомощно развел руками и засмеялся.
– А, черт! – сказал он. – Ну и негодяй же вы.
Тони тоже засмеялся.
– Сукин вы сын, – сказал он ласково и с некоторой грустью. – Очень может быть, что вы погубили мою жизнь. Давайте-ка уйдем отсюда к черту, пока я вас не стукнул как следует.
– Если б две недели назад вы не согласились продолжать работу, я бы вас убил, – сказал Эрик.
– Пошли домой. Мы опять пускаемся в разговоры.
– Может, вы еще что-нибудь хотите сказать. Тони? – спросил Эрик.
– Нет. – Хэвиленд встал и вздохнул. – Ровно ничего.
2
Беспокойство, сквозившее в голосе Лили, чувствовалось даже по телефону.
– До сих пор не пойму, что с вами случилось, – сказала она. – Три недели тому назад вы вдруг сорвались с места и исчезли, даже не попрощавшись.
Тони сидел в кровати в своей квартире, прижав плечом телефонную трубку к уху; на коленях его лежала развернутая книга записей. Ночь была жаркая и влажная. Обычно в это время с реки дул ветерок, но сегодня стояла томительная духота. Все окна были распахнуты настежь, но бахрома штор даже не колебалась. А на Южном побережье, подумал он, свежий морской ветерок трепал бы сейчас край одеяла.
Слушая Лили, Тони ясно представлял ее себе в библиотеке Дональда.
– Какая там погода, Лили? – спросил он.
– Ничего, – сказала она нерешительно. – А почему вы спрашиваете?
– Просто интересно. Здесь убийственная жара.
– И это все, что вы можете сказать? – грустно спросила она. – Я хочу сказать – это ваш ответ?
– Что же еще можно сказать. Лили?
– Не знаю, – призналась она. – Сколько я ни звонила вам домой, никто не отвечал. Когда я звонила в лабораторию, вы всегда оказывались заняты. Вы больше не хотите со мной разговаривать?
Она как будто совершенно забыла об их последнем разговоре. Она уже не помнила, что сама же отказалась от него. Обстоятельства вынудили Тони забыть о ней на целые три недели, и вот она снова бросилась за ним вдогонку. Можно ли вообще любить ее после того, как разгадан управляющий ею тайный механизм, спрашивал себя Хэвиленд. Любовь требует ответной любви, но любовь должна включать в себя уважение и восхищение. А в основе того чувства, которое питала к нему Лили, не было ни того, ни другого. Ей-то, может быть, казалось, что есть, но он разбирался в этом лучше, чем она.
Он понимал, что когда Лили бывала влюблена, она становилась похожа на один из тех сложных механизмов, которые стоит привести в действие с помощью реле – и их уже не остановить. Для Лили он являлся просто таким внешним толчком, приведшим в действие ее сложный эмоциональный механизм. Она пройдет через все переживания, все ответные чувства, все страдание и счастье любви, но к нему это, в сущности, не будет иметь никакого отношения.
– Послушайте, Лили, не надо так, – ласково сказал Тони. – Помните, я ведь говорил вам, что, вероятно, вернусь в город и буду работать над опытом. И стоило только начать, как я оказался так занят, что ни на что больше у меня не хватало времени.
– Но теперь вы кончили?
– Почти. Осталось привести в порядок записи. Мы с Горином разделили эту работу между собой. Это займет еще недели две.
– И вы все это время будете в городе? – Лили явно раскаивалась, но, как ребенок, продолжала настаивать на своем, обещая взамен вести себя хорошо. – Вы обязательно должны работать в лаборатории?
– Нет, не обязательно, но все-таки я, очевидно, буду работать в городе.
В телефонной трубке наступила тишина, в которой чувствовалось сдерживаемое дыхание. Только сейчас он понял ее немую мольбу, и на мгновение его охватило чувство острой тоски, одиночества и жалости к самому себе. Работа над опытом не была для него источником радости, наоборот, она опустошала его, высасывая все жизненные силы. Вспоминая эти три недели, промелькнувшие, как один миг, он понял, что они совершенно выпали из его жизни.
– Разве вы сюда больше не приедете? – спросила Лили наконец.
– Не знаю. Лили. Я в плохом настроении. Что вы сегодня делаете? – внезапно спросил он. К своему удивлению, Тони обнаружил, что в голосе его звучит нежность, но это его не смутило. «Ну и что ж, черт возьми, раз я не могу иначе», – вызывающе сказал он про себя. – Куда-нибудь идете. Лили?
– Нет, – ответила она. – Сегодня я дома. Я надеялась, что вы, может быть, приедете, да и вообще мне не хочется никуда идти.
Он помолчал, все время остро ощущая ее беззвучную мольбу.
– Как вы сейчас выглядите? – спросил он. – Какое на вас платье?
– Голубое. Знаете – то, с оборками. По-моему, оно вам никогда особенно не нравилось. – Она тихонько засмеялась. – А сверху – жакет. Я нарочно надела его, чтобы платье не было вам видно по телефону. Знаете, из суеверия иногда пускаешься на всякие глупые уловки. – Она помолчала, потом заговорила так тихо, что он еле расслышал, но от ее слов у него бешено заколотилось сердце: – Я прошу вас приехать. Тони. Я ужасно по вас соскучилась.
С минуту он молчал. В нем закипел гнев: он вдруг возненавидел Нью-Йорк, возненавидел рабочую тетрадь, лежавшую у него на коленях, и все записанные в ней цифры и слова. А больше всего он проклинал свою проницательность, позволившую ему разгадать характер Лили, потому что теперь все для него было испорчено. Прижав к уху телефонную трубку, он круто повернулся на кровати, и тетрадь полетела в сторону, а вместе с нею и все мысли о работе. Заодно он отшвырнул от себя и догадки относительно Лили – он уже не верил в их справедливость, а если и верил, то перестал придавать им значение.
– Я приеду. Лили, – сказал он. – Сегодня же ночью выеду на машине. Я отлично смогу работать и там.
– Правда, милый? Это чудесно! – прошептала она. – О, Тони, как я тебя люблю!
– Но с одним условием. Лили, – больше не водить меня за нос.
– Никогда! Клянусь тебе! – пылко воскликнула она.
– Сейчас девять часов. Я приеду в двенадцать. Ты будешь меня ждать?
– Хоть до утра.
– И когда я приеду, мы поговорим о разводе.
Тони вдруг понял, что слова его падают в холодную тишину, совсем непохожую на предыдущие паузы. Словно прочтя на расстоянии ее мысли, он ощутил неприятный холодок.
– Лили? – настойчиво позвал он.
– Что, Тони? – слабо отозвалась она.
– Ты слышала, что я сказал?
– Да, конечно. Но… – от звука ее голоса боль хлынула ему в сердце. – Мне казалось, что мы уже достаточно говорили об этом.
– Ради Бога, Лили, неужели ты не передумала?
– Нет. Я же не могу. Ну зачем ты опять все портишь? Если ты намерен приехать только для этих разговоров, то лучше не приезжай.
От злости Хэвиленд чуть было не стукнул трубкой по аппарату, но рука его застыла на полдороге. Ярость его была подлинной яростью, испытываемое унижение – настоящим унижением, а любовь была такой любовью, на какую он только был способен. Он снова поднес трубку к уху.
– Я еду. Лили. Так или иначе, я еду.
Она повторила:
– Не стоит. Не надо. Я не буду ждать.
Он быстро положил трубку и торопливо стал одеваться. Она была права. Он понимал это лучше, чем она сама, но уже не мог остановиться. Его тянуло туда, где он чуял опасность, словно он стремился убедиться, что может выйти из этой борьбы невредимым. Сам того не сознавая, он проиграл свою ставку на нынешнее лето в тот момент, когда Эрик заставил его продолжать им же начатый опыт. Сейчас он снова собирался проиграть. Ему суждено всегда проигрывать. Но остановиться он уже не мог.
3
В лаборатории, брошенной Хэвилендом ради побережья, воцарилась приятная мирная атмосфера. После чисто физического труда во время опыта обработка результатов казалась совсем легкой. Требовалось проделать массу вычислений, но с помощью формул и они были сведены к простой арифметике, а самую нудную работу выполнила вычислительная машина. Эрику то и дело приходилось подавлять беспричинную улыбку: он ощущал в себе безмятежное, ленивое удовлетворение. Почти все время он вместе с Фабермахером работал над записями, а прибор тем временем покрывался пылью.
Даже если Хэвиленд захочет продолжать исследование с другим ассистентом, прибор все равно пойдет на слом. Он уже пережил самого себя, потому что полученные результаты неизбежно докажут необходимость переделок и усовершенствований. Дальнейшие исследования с новым прибором в свою очередь потребуют дальнейших усовершенствований, и этот нескончаемый цикл творческого созидания и разрушения даст один побочный продукт – новые знания. Этот прибор положил начало целой исторической эпохе, но история перешагнула через него прежде, чем он пришел в негодность. Эрик не мог смотреть на него без грусти. Фабермахер относился к этому иначе. Прибор для него имел не больше значения, чем обыкновенный карандаш, которым пишут, очинивают острее или тупее, смотря по вкусу, используют до конца, а затем выбрасывают. Его больше заботили результаты опыта, занесенные в рабочую тетрадь.
– Интересный опыт, – рассудительно, с умеренным энтузиазмом сказал он. – И сколько еще предстоит работы!
– Но мы сделали все, что могли, – возразил Эрик.
Фабермахер улыбнулся.
– Вы сейчас говорите, как Хэвиленд, – «выше головы не прыгнешь». Хотите знать, на какие вопросы вы так и не получили ответа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67