Жаль, подумал он, но, видимо, тут уж ничего не поделаешь.
– Оставим это. Не забудьте, пожалуйста, сообщить мисс Прескотт свой адрес. Советую вам устроиться где-нибудь поблизости, может быть, даже в общежитии для аспирантов. Аванс будет выслан вам по почте.
– О, я могу подождать, профессор Фокс.
– Уж так здесь заведено. – Он встал и протянул руку. – Очень рад, что вы заглянули ко мне.
– Я слишком много болтал, – сказал Эрик. – Я право, не собирался, сэр. Как-то само собой вышло.
Фокс только покачал головой и, положив руку молодому человеку на плечо, проводил его до двери. Он подумал, что из этой беседы можно будет сделать забавную историю и при случае посмешить друзей, но через секунду понял, что никогда и никому не станет о ней рассказывать. Нельзя рассказать об этой встрече, не превратив ее в шутку, а вышучивать услышанное он тоже не мог, потому что юноша говорил ему о чем-то очень сокровенном. Фокс чувствовал себя так, словно ребенок вручил ему какую-то крошечную безделушку, которая для него дороже всего на свете, и он, Фокс, должен, хранить ее как можно бережнее, чтобы оправдать оказанное ему доверие.
В приемной Эрик получил от секретарши три ключа: один от аспирантской комнаты, другой от преподавательского лифта и третий от входной двери физического факультета. За ключи ему пришлось заплатить какую-то мелочь. Но когда он вышел из здания, позванивая ключами в кармане, ему казалось, что они из чистого золота, а звон их возвещает каждому прохожему, что он – Эрик Горин – стал наконец тем, чем всегда мечтал стать, – настоящим ученым-физиком.
2
Профессор Б.Сэмпсон Уайт отнесся к Эрику Горину гораздо проще, чем Фокс. Уайт торопился поскорее окончить работу над своим прибором, чтобы уехать на побережье и пробыть там хоть две недели до начала осеннего семестра. Он работал один в большом пустынном здании, наслаждаясь ощущением покоя и полной обособленности, и сначала не обратил никакого внимания на молодого человека, который остановился на пороге, наблюдая за его работой. Уайт подумал, что это какой-нибудь случайный посетитель, который, заблудившись в пустом здании, нечаянно забрел сюда и сейчас уйдет. Он снял со стены кислородную горелку, приоткрыл немного газовый кран и зажег газ – вспыхнул венчик желтого пламени, – затем прибавил еще газа и кислорода, и гудящее пламя вырвалось длинным голубым языком.
Накануне вечером Уайт обнаружил трещину в системе стеклянных насосов и решил запаять ее, пока трещина не поползла дальше. Некоторое время он медленно и осторожно водил перед собою ослепительным пламенем паяльной лампы, затем снял защитные очки. Когда в глазах его исчезли темные пятна, он увидел, что юноша все еще стоит в дверях, спокойно опершись о притолоку. Казалось, он даже не сознавал, что ведет себя бесцеремонно. Он спокойно и сосредоточенно наблюдал за работой профессора, и, если у него и были какие-то глубокомысленные замечания, он держал их про себя.
– Вам тут не жарко? – резко спросил Уайт.
– О нет, ничего, – ответил юноша.
Уайту давно перевалило за сорок. У него было заметное брюшко, мелкие правильные черты лица и преждевременная седина в волосах. Красивое лицо и буква «Б», первая буква его имени, сыграли немалую роль в формировании его характера. Буква «Б» означала Биверли – явно девичье имя, как считают все мальчики. Чтобы отвлечь внимание от своего слишком хорошенького личика, он научился показывать фокусы, а для пущего отвода глаз усвоил грубовато-резкую манеру речи.
Он упорно, но без всякого вдохновения работал над исследованием свойств жидкостей. Он никогда не смог бы получить Нобелевскую премию и даже не мечтал об этом – честолюбие его не мучило. Грубоватый тон так и сохранился у него на всю жизнь: зная, что это просто привычка, он считал, что и другие должны сразу понимать это. Жизнь профессору представлялась довольно простой, потому что всех людей на свете, кроме жены и нескольких верных друзей, он считал дураками, и что бы ни происходило, виною всему были они, а он был ни при чем.
Ему нужно было запаять еще два стеклянных прибора, и, бросив быстрый взгляд на непрошеного посетителя, он снова взялся за кислородную горелку, забыв, что темные очки лишают его лицо всякого выражения.
Эрик очутился здесь по весьма простой причине. Ключи, полученные от секретарши, казалось, шевелились у него в кармане, как живые, и он не мог удержаться от искушения испробовать их. На другой день после разговора с Фоксом он приехал в университетский городок, договорился о комнате в общежитии для аспирантов и сейчас же отправился в пустовавшее пока здание физического факультета. Массивная входная дверь была широко распахнута навстречу августовскому утру. Вокруг не было ни души, но Эрик, пробуя свой первый ключ, принял небрежный вид, чтобы никто не догадался о переполнявшей его жгучей радости и гордости. Ключ легко повернулся в замке. Теперь все здание принадлежало ему. Он улыбнулся.
Второй ключ – от лифта для педагогического персонала. Лифтер у студенческого лифта предложил Эрику поднять его на любой этаж, но Эрик не пожелал отказаться от своих привилегий, и лифтер подробно объяснил ему, как пользоваться лифтом. Эрик открыл дверцу собственным ключом и нажал кнопку самого верхнего этажа. Первый раз в жизни он имел дело с автоматическим лифтом, и чем выше он поднимался, тем сильнее охватывал его страх. Ему казалось, что кабина вот-вот ударится о верх шахты, трос порвется и он погибнет ужасной, преждевременной смертью; Но вот лифт замедлил ход, и Эрик вышел на семнадцатом этаже, словно высадившись на необитаемом острове. Второй ключ, без сомнения, обладал волшебной силой. Теперь Эрику принадлежали все этажи этого здания.
Двери лабораторий, кабинетов и аудиторий были заперты. Эрик решил спуститься пешком на третий этаж, где находилась аспирантская комната. Но на пятом этаже, как раз против лестницы, дверь какой-то лаборатории была настежь открыта, он заглянул туда и впервые в жизни увидел аппаратуру для научных исследований.
В лаборатории стоял полумрак – окна были завешены от солнца.
Вдруг Эрик вздрогнул: в полутьме раздалось пронзительное шипение и вспыхнул сноп ровного голубого пламени. Эрик узнал хоковскую кислородную горелку, употребляемую для запайки стекла. Затем появился обнаженный до пояса человек с седой головой, в темных очках, повернулся к Эрику спиной, и гудящее пламя стало лизать одну из стеклянных спиралей, подымавшихся вверх от самого пола.
Прибор, стоявший на полу посреди комнаты, был вышиной в половину человеческого роста и походил на замысловатое нагромождение лома. На бетонных цоколях стояли латунные камеры емкостью в галлон, с круглыми стеклянными окошками. Они соединялись между собою стержнями. Тут же виднелась простая деревянная доска со множеством вделанных в нее циферблатов. Целые связки проводов ползли вверх и вниз по опорным стойкам, и из этого хаоса то тут, то там проглядывали изогнутые стеклянные трубки диаметром чуть побольше дюйма; стальные пластины были скреплены болтами с латунью и угловым железом, и все вместе имело какой-то незавершенный вид.
Уайт окончил спайку стекла и снял темные очки. Проклятый мальчишка все еще торчал в дверях с таким безмятежно-самоуверенным видом, с выражением такой готовности восхищаться и помочь своим советом, что Уайта стал вдруг разбирать смех.
– Эй, вы, – сказал он с добродушной грубоватостью. – Что вам тут нужно?
– Ничего, сэр. Я просто смотрю.
– А откуда вы взялись?
– Я новый аспирант. Моя фамилия Горин.
– Неужели? – Уайт повесил горелку на стену; в голосе его слышалась такая ирония, что Эрик сразу почувствовал себя маленьким и ничтожным, словно его тоже повесили на маленький гвоздик рядом с этой горелкой. – А я – старый профессор, Сэмпсон Уайт.
Уайт улыбнулся про себя и решил запомнить свой ответ: он показался ему удачным. Подняв плечо, он вытер об него потную щеку.
– В лаборатории когда-нибудь работали? – спросил он.
– Над исследованиями – нет, но мечтаю об этом, профессор Уайт.
– Ну-ну, пожалуйста, не усердствуйте, я вовсе не собираюсь брать вас в помощники.
По лицу Эрика медленно разлилась краска.
– Я совсем не это имел в виду.
– Не это? А что же?
– То, что я сказал. Я хотел бы заняться самостоятельной исследовательской работой.
– Вот как! Что же, у вас есть какие-нибудь идеи?
– Пока нет, но надеюсь, что будут, когда я узнаю побольше.
– Ах, вот что! Почему же вы думаете, что вы на это способны! И вообще, есть ли у вас какие-нибудь способности?
Эрик вспыхнул, но что-то в бесстрастных и усталых глазах немолодого профессора подсказало ему, что эти слова не нужно принимать всерьез.
– Я спрашиваю, есть ли у вас способности? – повторил Уайт.
– Это трудный вопрос, и каждый раз, когда кто-нибудь из профессоров меня об этом спрашивает, получаются неприятности.
– Почему?
– Видите ли, я всегда отвечаю «да», тогда профессор сердится и начинает придираться ко мне. Но я все-таки всегда отвечаю «да», потому что, сами посудите, как же иначе можно ответить на такой вопрос?
Уайт хмыкнул и протянул Эрику пачку сигарет.
– В этом году, очевидно, вы будете заниматься у меня. Предупреждаю, на одних разговорах о ваших способностях вы далеко не уедете. А теперь проваливайте, мне некогда. Еще увидимся как-нибудь. – Светлые усталые глаза улыбнулись. – И не очень хвастайтесь, если только вы на деле не лучше; чем на словах.
Эрик повернулся и медленно пошел вниз по лестнице, полувиновато, полуоблегченно улыбаясь.
Оставалось испробовать третий ключ, но аспирантская комната оказалась незапертой.
За одним из четырех стоявших там столов сидел светловолосый, сильно облысевший молодой человек и рылся в ящиках. Он поднял глаза на Эрика. В его взгляде было что-то собственническое.
– Да?
– Скажите, вы тоже аспирант? – спросил Эрик.
– Слава богу, теперь уже нет. А вы аспирант?
– Да.
– Вас, очевидно, взяли на мое место. Меня зовут Морроу. Можете занять этот стол, когда я уберу свое барахло, но если у вас есть хоть капля разума… Слушайте, у вас найдется пять центов?
Эрик поглядел на него с любопытством.
– Сейчас посмотрю.
– Да это не для меня. Для вас. Зажмите ваш пятицентовик в правой руке, осторожненько сойдите вниз, дойдите до угла Сто шестнадцатой улицы и Бродвея, сядьте в метро и больше никогда сюда не возвращайтесь. Это чертова дыра. Посмотрите на эту лысину: часть моих волос вы можете найти в библиотеке, во всех учебниках, что стоят на полках, а остальное – в грязной лаборатории на восьмом этаже. Я знаю, что в стране кризис, но все-таки, наверное, можно найти лучший способ заработать на пропитание, чем тянуть лямку аспиранта в этом болоте.
Морроу разгорячился и, сняв очки в золотой оправе, протер стекла, запотевшие от его собственного пыла. Эрик подошел к книжным полкам, которые тянулись вдоль стен. Над полками висела надпись: «Для аспирантов. Просьба возвращать книги». Эрик взял наугад какую-то книгу, решив выждать, пока Морроу поостынет и займется своим делом. Первая же открытая им страница была густо испещрена математическими уравнениями с какими-то неизвестными Эрику знаками, относящимися к величинам, о которых он не имел никакого понятия. На каждой странице этой толстой книги к тридцати строчкам формул было не больше двух строчек объяснений.
Эрик робко поставил ее на место, отметив про себя, что на полке стоит примерно двадцать таких книг, а всех полок больше десятка.
– Над какой темой вы работали? – медленно спросил он.
– Данные о спине из сверхтонкой структуры лития, – бросил Морроу через плечо, и Эрик, ровно ничего не поняв, поглядел на него с уважением. Морроу прочел все эти книги, прошел сквозь это горнило и уже имеет докторскую степень, – а лет ему не больше двадцати пяти.
– А теперь что будете делать?
– Поеду в Гарвард. Только что мне предложили там неплохое место. Здешняя потогонка имеет одно достоинство – получаешь основательные знания. Если, конечно, хватает сил выдержать до конца.
– А разве есть такие, что не выдерживают?
Морроу поглядел на Эрика бесстрастным взглядом.
– Пятьдесят процентов сбегает, – с расстановкой, точно произнося приговор, сказал он, – двадцать пять процентов стреляется, а остальные двадцать пять постепенно сходят на нет.
Морроу поднял с полу парусиновый рюкзак, набитый книгами, тетрадями, перепечатанными на машинке рукописями и разными бумагами, которые он решил разобрать как-нибудь в другой раз. Рюкзак он перекинул через плечо, поддерживая его одной рукой, две теннисные ракетки в прессах сунул под мышку, а в свободную руку взял портативную пишущую машинку. Затем радушно протянул Эрику для пожатия указательный палец.
– Пока, сынок, – сказал он. – Ничего, не робей! Когда станет невмоготу и все будет казаться в черном свете, думай о Копернике.
– Какого черта, он давно умер.
– Верно! – ликующе воскликнул Морроу. – Ну и умище у тебя – прямо стальной капкан. Далеко пойдешь. Ну пока, увидимся на ближайшем заседании Физического общества.
Морроу вышел, сгибаясь под тяжестью своей ноши, и Эрик остался один. Он поглядел на четыре пустых стола и подумал о тех людях, с которыми ему придется работать. Вдоль стен тускло поблескивали пыльные стеклянные шкафы – там стояли приборы, демонстрируемые на лекциях студентам: гальванометры, блоки, весы, шкалы, измерительные линейки и камертоны. Впервые Эрик вдруг ощутил в себе мучительную неуверенность. Он снова взглянул на внушительные полки с книгами, которые ему предстояло прочесть и понять, и поразился своей безрассудной самонадеянности. Даже при мысли о том, что нужно еще попробовать третий ключ, лицо его не прояснилось, и щелканье замка, отдавшееся громким эхом в гулком коридоре, не могло отвлечь его мыслей от книжных полок.
Он снова медленно вошел в комнату и долго глядел на книги, читая и перечитывая заглавия на корешках. Наконец он решительно вынул ту самую объемистую монографию, которая произвела на него такое гнетущее впечатление, и, взяв ее под мышку, зашагал к лифту. И хотя это был всего третий этаж, он вставил свой ключ в скважину для вызова и, ожидая, пока лифт, его собственный лифт, спустился вниз, принялся тихонько, но уверенно насвистывать сквозь зубы. Книга оказалась совсем не такой тяжелой, как он думал.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
В тот день, когда у профессора Фокса был назначен прием, которым он отмечал каждый год начало занятий, Эрик проснулся в таком волнении, словно в его жизни должен был произойти решительный поворот. Ему предстояло впервые встретиться с людьми, с которыми придется работать не один год. В общежитии бурлила шумная жизнь – в коридоре слышался топот ног, голоса, смех; с теннисных площадок непрерывно доносился глухой стук мячей. Занятия должны были начаться через два дня, и всю прошлую неделю в общежитие съезжались его обитатели.
Погода переменилась: после чудесных теплых дней наступила жара и духота. Раскаленное небо подернулось дымкой, сквозь которую пробивались неяркие, но палящие лучи солнца.
В половине двенадцатого в комнату Эрика вошел аспирант последнего курса Томми Максуэл, высокий молодой человек с лицом грустного клоуна и копной жестких рыжих волос.
– Вы Горин, не так ли?
Эрик кивнул.
– Меня зовут Максуэл. Фокс сказал мне, где вас найти, и велел взять на свое попечение. Мы можем отправиться к нему вместе, если вы не против.
Максуэл говорил медленно и тягуче, но лицо у него было живое и подвижное, и смеялся он быстрым беззвучным смехом. Эрик просиял; он был польщен этим визитом и рад, что проведет часы ожидания не один; кроме того, его томило любопытство.
– Скажите, – спросил он, – что будет вечером у Фокса? О чем там говорят, например?
Максуэл пожал плечами и усмехнулся.
– О чем угодно. Но если вы полагаете, что вас ждет что-то особенное, то ошибаетесь. До того как я поступил сюда в аспирантуру, я преподавал в Вашингтонском колледже и знаю, что такое профессорские приемы. Не ждите никаких чудес.
Эрик слегка нахмурился и порывисто отошел к окну.
Обернувшись, он пояснил Максуэлу:
– Я вовсе не думаю, что, как только я войду в комнату, все будут смотреть на меня с восхищением и спрашивать друг друга: «Кто этот замечательный молодой человек? До чего он, должно быть, талантлив, до чего умен!» Знаете, как мечтают в детстве. Но у меня такое ощущение, будто я сегодня приобщаюсь к чему-то очень большому, будто предстоит официальная премьера, а я ни разу даже не бывал на репетициях!
Он поглядел на улыбающегося Максуэла, затем вдруг спросил:
– Что, в сущности, значит быть здесь аспирантом?
Подумав с минуту, Максуэл стал перечислять: аспирант загружен преподавательской работой, но одновременно должен проходить специальный аспирантский курс, причем эти занятия требуют такого же напряженного труда, как и преподавание;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Оставим это. Не забудьте, пожалуйста, сообщить мисс Прескотт свой адрес. Советую вам устроиться где-нибудь поблизости, может быть, даже в общежитии для аспирантов. Аванс будет выслан вам по почте.
– О, я могу подождать, профессор Фокс.
– Уж так здесь заведено. – Он встал и протянул руку. – Очень рад, что вы заглянули ко мне.
– Я слишком много болтал, – сказал Эрик. – Я право, не собирался, сэр. Как-то само собой вышло.
Фокс только покачал головой и, положив руку молодому человеку на плечо, проводил его до двери. Он подумал, что из этой беседы можно будет сделать забавную историю и при случае посмешить друзей, но через секунду понял, что никогда и никому не станет о ней рассказывать. Нельзя рассказать об этой встрече, не превратив ее в шутку, а вышучивать услышанное он тоже не мог, потому что юноша говорил ему о чем-то очень сокровенном. Фокс чувствовал себя так, словно ребенок вручил ему какую-то крошечную безделушку, которая для него дороже всего на свете, и он, Фокс, должен, хранить ее как можно бережнее, чтобы оправдать оказанное ему доверие.
В приемной Эрик получил от секретарши три ключа: один от аспирантской комнаты, другой от преподавательского лифта и третий от входной двери физического факультета. За ключи ему пришлось заплатить какую-то мелочь. Но когда он вышел из здания, позванивая ключами в кармане, ему казалось, что они из чистого золота, а звон их возвещает каждому прохожему, что он – Эрик Горин – стал наконец тем, чем всегда мечтал стать, – настоящим ученым-физиком.
2
Профессор Б.Сэмпсон Уайт отнесся к Эрику Горину гораздо проще, чем Фокс. Уайт торопился поскорее окончить работу над своим прибором, чтобы уехать на побережье и пробыть там хоть две недели до начала осеннего семестра. Он работал один в большом пустынном здании, наслаждаясь ощущением покоя и полной обособленности, и сначала не обратил никакого внимания на молодого человека, который остановился на пороге, наблюдая за его работой. Уайт подумал, что это какой-нибудь случайный посетитель, который, заблудившись в пустом здании, нечаянно забрел сюда и сейчас уйдет. Он снял со стены кислородную горелку, приоткрыл немного газовый кран и зажег газ – вспыхнул венчик желтого пламени, – затем прибавил еще газа и кислорода, и гудящее пламя вырвалось длинным голубым языком.
Накануне вечером Уайт обнаружил трещину в системе стеклянных насосов и решил запаять ее, пока трещина не поползла дальше. Некоторое время он медленно и осторожно водил перед собою ослепительным пламенем паяльной лампы, затем снял защитные очки. Когда в глазах его исчезли темные пятна, он увидел, что юноша все еще стоит в дверях, спокойно опершись о притолоку. Казалось, он даже не сознавал, что ведет себя бесцеремонно. Он спокойно и сосредоточенно наблюдал за работой профессора, и, если у него и были какие-то глубокомысленные замечания, он держал их про себя.
– Вам тут не жарко? – резко спросил Уайт.
– О нет, ничего, – ответил юноша.
Уайту давно перевалило за сорок. У него было заметное брюшко, мелкие правильные черты лица и преждевременная седина в волосах. Красивое лицо и буква «Б», первая буква его имени, сыграли немалую роль в формировании его характера. Буква «Б» означала Биверли – явно девичье имя, как считают все мальчики. Чтобы отвлечь внимание от своего слишком хорошенького личика, он научился показывать фокусы, а для пущего отвода глаз усвоил грубовато-резкую манеру речи.
Он упорно, но без всякого вдохновения работал над исследованием свойств жидкостей. Он никогда не смог бы получить Нобелевскую премию и даже не мечтал об этом – честолюбие его не мучило. Грубоватый тон так и сохранился у него на всю жизнь: зная, что это просто привычка, он считал, что и другие должны сразу понимать это. Жизнь профессору представлялась довольно простой, потому что всех людей на свете, кроме жены и нескольких верных друзей, он считал дураками, и что бы ни происходило, виною всему были они, а он был ни при чем.
Ему нужно было запаять еще два стеклянных прибора, и, бросив быстрый взгляд на непрошеного посетителя, он снова взялся за кислородную горелку, забыв, что темные очки лишают его лицо всякого выражения.
Эрик очутился здесь по весьма простой причине. Ключи, полученные от секретарши, казалось, шевелились у него в кармане, как живые, и он не мог удержаться от искушения испробовать их. На другой день после разговора с Фоксом он приехал в университетский городок, договорился о комнате в общежитии для аспирантов и сейчас же отправился в пустовавшее пока здание физического факультета. Массивная входная дверь была широко распахнута навстречу августовскому утру. Вокруг не было ни души, но Эрик, пробуя свой первый ключ, принял небрежный вид, чтобы никто не догадался о переполнявшей его жгучей радости и гордости. Ключ легко повернулся в замке. Теперь все здание принадлежало ему. Он улыбнулся.
Второй ключ – от лифта для педагогического персонала. Лифтер у студенческого лифта предложил Эрику поднять его на любой этаж, но Эрик не пожелал отказаться от своих привилегий, и лифтер подробно объяснил ему, как пользоваться лифтом. Эрик открыл дверцу собственным ключом и нажал кнопку самого верхнего этажа. Первый раз в жизни он имел дело с автоматическим лифтом, и чем выше он поднимался, тем сильнее охватывал его страх. Ему казалось, что кабина вот-вот ударится о верх шахты, трос порвется и он погибнет ужасной, преждевременной смертью; Но вот лифт замедлил ход, и Эрик вышел на семнадцатом этаже, словно высадившись на необитаемом острове. Второй ключ, без сомнения, обладал волшебной силой. Теперь Эрику принадлежали все этажи этого здания.
Двери лабораторий, кабинетов и аудиторий были заперты. Эрик решил спуститься пешком на третий этаж, где находилась аспирантская комната. Но на пятом этаже, как раз против лестницы, дверь какой-то лаборатории была настежь открыта, он заглянул туда и впервые в жизни увидел аппаратуру для научных исследований.
В лаборатории стоял полумрак – окна были завешены от солнца.
Вдруг Эрик вздрогнул: в полутьме раздалось пронзительное шипение и вспыхнул сноп ровного голубого пламени. Эрик узнал хоковскую кислородную горелку, употребляемую для запайки стекла. Затем появился обнаженный до пояса человек с седой головой, в темных очках, повернулся к Эрику спиной, и гудящее пламя стало лизать одну из стеклянных спиралей, подымавшихся вверх от самого пола.
Прибор, стоявший на полу посреди комнаты, был вышиной в половину человеческого роста и походил на замысловатое нагромождение лома. На бетонных цоколях стояли латунные камеры емкостью в галлон, с круглыми стеклянными окошками. Они соединялись между собою стержнями. Тут же виднелась простая деревянная доска со множеством вделанных в нее циферблатов. Целые связки проводов ползли вверх и вниз по опорным стойкам, и из этого хаоса то тут, то там проглядывали изогнутые стеклянные трубки диаметром чуть побольше дюйма; стальные пластины были скреплены болтами с латунью и угловым железом, и все вместе имело какой-то незавершенный вид.
Уайт окончил спайку стекла и снял темные очки. Проклятый мальчишка все еще торчал в дверях с таким безмятежно-самоуверенным видом, с выражением такой готовности восхищаться и помочь своим советом, что Уайта стал вдруг разбирать смех.
– Эй, вы, – сказал он с добродушной грубоватостью. – Что вам тут нужно?
– Ничего, сэр. Я просто смотрю.
– А откуда вы взялись?
– Я новый аспирант. Моя фамилия Горин.
– Неужели? – Уайт повесил горелку на стену; в голосе его слышалась такая ирония, что Эрик сразу почувствовал себя маленьким и ничтожным, словно его тоже повесили на маленький гвоздик рядом с этой горелкой. – А я – старый профессор, Сэмпсон Уайт.
Уайт улыбнулся про себя и решил запомнить свой ответ: он показался ему удачным. Подняв плечо, он вытер об него потную щеку.
– В лаборатории когда-нибудь работали? – спросил он.
– Над исследованиями – нет, но мечтаю об этом, профессор Уайт.
– Ну-ну, пожалуйста, не усердствуйте, я вовсе не собираюсь брать вас в помощники.
По лицу Эрика медленно разлилась краска.
– Я совсем не это имел в виду.
– Не это? А что же?
– То, что я сказал. Я хотел бы заняться самостоятельной исследовательской работой.
– Вот как! Что же, у вас есть какие-нибудь идеи?
– Пока нет, но надеюсь, что будут, когда я узнаю побольше.
– Ах, вот что! Почему же вы думаете, что вы на это способны! И вообще, есть ли у вас какие-нибудь способности?
Эрик вспыхнул, но что-то в бесстрастных и усталых глазах немолодого профессора подсказало ему, что эти слова не нужно принимать всерьез.
– Я спрашиваю, есть ли у вас способности? – повторил Уайт.
– Это трудный вопрос, и каждый раз, когда кто-нибудь из профессоров меня об этом спрашивает, получаются неприятности.
– Почему?
– Видите ли, я всегда отвечаю «да», тогда профессор сердится и начинает придираться ко мне. Но я все-таки всегда отвечаю «да», потому что, сами посудите, как же иначе можно ответить на такой вопрос?
Уайт хмыкнул и протянул Эрику пачку сигарет.
– В этом году, очевидно, вы будете заниматься у меня. Предупреждаю, на одних разговорах о ваших способностях вы далеко не уедете. А теперь проваливайте, мне некогда. Еще увидимся как-нибудь. – Светлые усталые глаза улыбнулись. – И не очень хвастайтесь, если только вы на деле не лучше; чем на словах.
Эрик повернулся и медленно пошел вниз по лестнице, полувиновато, полуоблегченно улыбаясь.
Оставалось испробовать третий ключ, но аспирантская комната оказалась незапертой.
За одним из четырех стоявших там столов сидел светловолосый, сильно облысевший молодой человек и рылся в ящиках. Он поднял глаза на Эрика. В его взгляде было что-то собственническое.
– Да?
– Скажите, вы тоже аспирант? – спросил Эрик.
– Слава богу, теперь уже нет. А вы аспирант?
– Да.
– Вас, очевидно, взяли на мое место. Меня зовут Морроу. Можете занять этот стол, когда я уберу свое барахло, но если у вас есть хоть капля разума… Слушайте, у вас найдется пять центов?
Эрик поглядел на него с любопытством.
– Сейчас посмотрю.
– Да это не для меня. Для вас. Зажмите ваш пятицентовик в правой руке, осторожненько сойдите вниз, дойдите до угла Сто шестнадцатой улицы и Бродвея, сядьте в метро и больше никогда сюда не возвращайтесь. Это чертова дыра. Посмотрите на эту лысину: часть моих волос вы можете найти в библиотеке, во всех учебниках, что стоят на полках, а остальное – в грязной лаборатории на восьмом этаже. Я знаю, что в стране кризис, но все-таки, наверное, можно найти лучший способ заработать на пропитание, чем тянуть лямку аспиранта в этом болоте.
Морроу разгорячился и, сняв очки в золотой оправе, протер стекла, запотевшие от его собственного пыла. Эрик подошел к книжным полкам, которые тянулись вдоль стен. Над полками висела надпись: «Для аспирантов. Просьба возвращать книги». Эрик взял наугад какую-то книгу, решив выждать, пока Морроу поостынет и займется своим делом. Первая же открытая им страница была густо испещрена математическими уравнениями с какими-то неизвестными Эрику знаками, относящимися к величинам, о которых он не имел никакого понятия. На каждой странице этой толстой книги к тридцати строчкам формул было не больше двух строчек объяснений.
Эрик робко поставил ее на место, отметив про себя, что на полке стоит примерно двадцать таких книг, а всех полок больше десятка.
– Над какой темой вы работали? – медленно спросил он.
– Данные о спине из сверхтонкой структуры лития, – бросил Морроу через плечо, и Эрик, ровно ничего не поняв, поглядел на него с уважением. Морроу прочел все эти книги, прошел сквозь это горнило и уже имеет докторскую степень, – а лет ему не больше двадцати пяти.
– А теперь что будете делать?
– Поеду в Гарвард. Только что мне предложили там неплохое место. Здешняя потогонка имеет одно достоинство – получаешь основательные знания. Если, конечно, хватает сил выдержать до конца.
– А разве есть такие, что не выдерживают?
Морроу поглядел на Эрика бесстрастным взглядом.
– Пятьдесят процентов сбегает, – с расстановкой, точно произнося приговор, сказал он, – двадцать пять процентов стреляется, а остальные двадцать пять постепенно сходят на нет.
Морроу поднял с полу парусиновый рюкзак, набитый книгами, тетрадями, перепечатанными на машинке рукописями и разными бумагами, которые он решил разобрать как-нибудь в другой раз. Рюкзак он перекинул через плечо, поддерживая его одной рукой, две теннисные ракетки в прессах сунул под мышку, а в свободную руку взял портативную пишущую машинку. Затем радушно протянул Эрику для пожатия указательный палец.
– Пока, сынок, – сказал он. – Ничего, не робей! Когда станет невмоготу и все будет казаться в черном свете, думай о Копернике.
– Какого черта, он давно умер.
– Верно! – ликующе воскликнул Морроу. – Ну и умище у тебя – прямо стальной капкан. Далеко пойдешь. Ну пока, увидимся на ближайшем заседании Физического общества.
Морроу вышел, сгибаясь под тяжестью своей ноши, и Эрик остался один. Он поглядел на четыре пустых стола и подумал о тех людях, с которыми ему придется работать. Вдоль стен тускло поблескивали пыльные стеклянные шкафы – там стояли приборы, демонстрируемые на лекциях студентам: гальванометры, блоки, весы, шкалы, измерительные линейки и камертоны. Впервые Эрик вдруг ощутил в себе мучительную неуверенность. Он снова взглянул на внушительные полки с книгами, которые ему предстояло прочесть и понять, и поразился своей безрассудной самонадеянности. Даже при мысли о том, что нужно еще попробовать третий ключ, лицо его не прояснилось, и щелканье замка, отдавшееся громким эхом в гулком коридоре, не могло отвлечь его мыслей от книжных полок.
Он снова медленно вошел в комнату и долго глядел на книги, читая и перечитывая заглавия на корешках. Наконец он решительно вынул ту самую объемистую монографию, которая произвела на него такое гнетущее впечатление, и, взяв ее под мышку, зашагал к лифту. И хотя это был всего третий этаж, он вставил свой ключ в скважину для вызова и, ожидая, пока лифт, его собственный лифт, спустился вниз, принялся тихонько, но уверенно насвистывать сквозь зубы. Книга оказалась совсем не такой тяжелой, как он думал.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
В тот день, когда у профессора Фокса был назначен прием, которым он отмечал каждый год начало занятий, Эрик проснулся в таком волнении, словно в его жизни должен был произойти решительный поворот. Ему предстояло впервые встретиться с людьми, с которыми придется работать не один год. В общежитии бурлила шумная жизнь – в коридоре слышался топот ног, голоса, смех; с теннисных площадок непрерывно доносился глухой стук мячей. Занятия должны были начаться через два дня, и всю прошлую неделю в общежитие съезжались его обитатели.
Погода переменилась: после чудесных теплых дней наступила жара и духота. Раскаленное небо подернулось дымкой, сквозь которую пробивались неяркие, но палящие лучи солнца.
В половине двенадцатого в комнату Эрика вошел аспирант последнего курса Томми Максуэл, высокий молодой человек с лицом грустного клоуна и копной жестких рыжих волос.
– Вы Горин, не так ли?
Эрик кивнул.
– Меня зовут Максуэл. Фокс сказал мне, где вас найти, и велел взять на свое попечение. Мы можем отправиться к нему вместе, если вы не против.
Максуэл говорил медленно и тягуче, но лицо у него было живое и подвижное, и смеялся он быстрым беззвучным смехом. Эрик просиял; он был польщен этим визитом и рад, что проведет часы ожидания не один; кроме того, его томило любопытство.
– Скажите, – спросил он, – что будет вечером у Фокса? О чем там говорят, например?
Максуэл пожал плечами и усмехнулся.
– О чем угодно. Но если вы полагаете, что вас ждет что-то особенное, то ошибаетесь. До того как я поступил сюда в аспирантуру, я преподавал в Вашингтонском колледже и знаю, что такое профессорские приемы. Не ждите никаких чудес.
Эрик слегка нахмурился и порывисто отошел к окну.
Обернувшись, он пояснил Максуэлу:
– Я вовсе не думаю, что, как только я войду в комнату, все будут смотреть на меня с восхищением и спрашивать друг друга: «Кто этот замечательный молодой человек? До чего он, должно быть, талантлив, до чего умен!» Знаете, как мечтают в детстве. Но у меня такое ощущение, будто я сегодня приобщаюсь к чему-то очень большому, будто предстоит официальная премьера, а я ни разу даже не бывал на репетициях!
Он поглядел на улыбающегося Максуэла, затем вдруг спросил:
– Что, в сущности, значит быть здесь аспирантом?
Подумав с минуту, Максуэл стал перечислять: аспирант загружен преподавательской работой, но одновременно должен проходить специальный аспирантский курс, причем эти занятия требуют такого же напряженного труда, как и преподавание;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67