Тойнби, издательница писем Горация Уолпола. Кроме того, они приходились мне родными дядей и тетей. За время их визита, чрезвычайно приятного и интересного для меня, я не заметил, как раскрыл все свои разнообразные исторические интересы, начиная от ассирийцев и кончая Четвертым крестовым походом. Однако я был несколько обескуражен прощальным советом, который по доброте-сердечной дядя дал впечатлительному племяннику перед отъездом. «Твоя тетя Нелли и я, – сказал специалист по Данте, – пришли к заключению, что ты слишком распыляешься. Мы бы советовали тебе выбрать что-нибудь одно и сосредоточиться на этом предмете». И сейчас, в 1952 г., автор этих строк все еще хранит в душе воспоминание о том, как все в нем воспротивилось этому совету и он твердо решил не следовать ему. Случилось так, что впоследствии, когда тетя преждевременно умерла, так и не закончив публикации писем Уолпола, дядя сам нарушил свои интеллектуальные принципы, принеся их в жертву на алтарь любви к жене. После ее смерти он продолжил ее дело, и надо сказать, что его непрофессиональная литературная работа не прошла незамеченной. После публикации писем в «Тайме» они очень широко цитировались. Между тем его племянник, несмотря на благое решение не следовать неверным советам, чуть было не зашел в интеллектуальный тупик, из которого специалист по Данте благополучно вышел благодаря трагическому событию в собственной семье.
Одиннадцать лет своей юности, с осени 1900 до лета 1911 г., провел я в непрекращающейся гонке, то готовясь к экзаменам, то сдавая их. Общий деморализующий эффект этих трудов был тот, что я медленно, но верно забывал о первоначальном решении никогда не становиться специалистом. В 1911 г., будучи аспирантом последнего года обучения, я вдруг с удивлением обнаружил, что поразивший меня порок узкой специализации охватил и моего старшего друга Г. Л. Чизмена, некогда вдохновлявшего меня своим примером и разбудившего мой интерес к поздней Римской империи.
С памятью о былых интеллектуальных пристрастиях Чизмена я направился в Нью-Колледж, где он работал ассистентом по римской истории. Этой поездке предшествовала встреча с д-ром Бусселем, весьма талантливым ученым, который вынашивал идею всколыхнуть в Оксфорде волну интереса к истории Византии. При расставании мы решили расширить круг приверженцев этой идеи. Я не сомневался, что в Нью-Колледже предложение д-ра Бусселя найдет горячую поддержку. К моему удивлению и разочарованию, эта идея вызвала самый резкий протест, словно в моем лице к ним явился Мефистофель, искушая разрушить устоявшийся монастырский порядок. Ассистент Чизмен популярно разъяснил мне, что его долг состоит в том, чтобы как можно глубже овладеть тем предметом, преподавание которого на него возложил колледж. Расширение же границ научной деятельности ему совершенно не под силу. Одним словом, Византия его решительно не интересовала.
Летом 1911 г. автор этих строк был назначен ассистентом по греческой и римской истории в Баллиоле. Сдав последний академический экзамен, он посчитал себя достаточно просветленным, чтобы уже больше никогда не сдавать экзаменов. И этого правила он придерживается с тех пор неукоснительно.
В том же 1911 г. я решил использовать полагающийся мне после сдачи экзаменов довольно длительный отпуск для штудирования источников но римской истории. Занятия свои я прерывал только ради поездок в Париж, Рим и Афины, а в 1912 г. вернулся в Оксфорд уже в качестве члена совета колледжа. Оценив всю прелесть дальних странствий, я стал отдавать минимум времени музеям и библиотекам. Во мне проснулась дремлющая страсть к общению с природой, которую я старался удовлетворить, путешествуя по возможности пешком. К счастью, у меня хватило ума, чтобы понять, что ландшафт эллинского мира стоит того, чтобы его видеть своими глазами, ибо он являет собой картину, не имеющую равных.
Однако жизнь вторгалась в академический мир ученого странника и преподносила задачи совсем иного рода. Вечером 8 ноября 1911 г., возвращаясь в Рим из экспедиции на этрусские могильники в Черветери и Корнето, юный открыватель древностей неожиданно для себя заметил, что соседи его по вагону, неаполитанцы, весьма недружелюбно поглядывают на солдат, заполонивших вагон. Это был своеобразный отголосок военных действий, развернувшихся в Триполитании Имеется в виду т. н. Триполитанская война 1911-1912 гг., в ходе которой Италия захватила Ливию у Оттоманской империи; в этой войне Великобритания, министром иностранных дел которой был тогда сэр Эдуард Грей (1862-1933), поддерживала, хотя и косвенно, Турцию – отсюда и неприязнь неаполитанцев к молодому англичанину.
18 ноября 1911 г. мне предстояло пересесть с итальянского судна на греческое. Я должен был плыть в Патрас, а итальянское судно не осмеливалось приближаться к враждебному турецкому берегу. Проведя следующие восемь месяцев в греческих деревушках, я наслушался в местных кафе разговоров о «международной политике сэра Эдуарда Грея». Вовсю дискутировался вопрос, когда начнется война – этой весной или следующей? Пастухи и землепашцы, торговцы и ремесленники, казалось, все, включая малых детей, имели свой взгляд на эту проблему. И только автор этих строк упивался ландшафтами континентальной Греции и Крита, где средневековые французские замки и более поздние венецианские крепости состязались в таинственности с эллинскими храмами и минойскими дворцами.
Дважды во время этого бесшабашного путешествия оксфордский лектор подвергался аресту как турецкий шпион. Первый раз, вечером 16 ноября 1911 г., он был задержан итальянским карабинером, а второй – 21 июля 1912 г. – остановлен греческим военным патрулем.
Под конец своего путешествия я оказался в больнице с дизентерией, после того как напился из ручья кристально чистой на первый взгляд воды. Там я снова обратился к чтению, которое прервал прошлой осенью. За время болезни я проштудировал «Географию» Страбона и приступил к «Описанию Эллады» Павсания. Когда уже в Оксфорде я домучивал Павсания, меня охватил вдруг приступ щемящей тоски от осознания той непомерной платы, которую неизбежно приходится платить за свое желание познать беспредельное.
Ученого, который стремится к интеллектуальному всеведению, поджидает та же судьба, что и душу, стремящуюся к духовному совершенству. Каждый новый шаг в неведомое, вместо того чтобы прояснить путь и приблизить к цели, еще более затуманивает и удаляет идеал. Как стремящийся к святости все более и более убеждается в собственной греховности по мере духовного прозрения, так и стремящийся к всеведению все яснее видит собственное невежество по мере накопления знаний. В обоих случаях пропасть между целью и идущим к ней становится шире. Погоня эта неизбежно обречена на поражение, ибо конечная человеческая природа теряется перед несоизмеримой бесконечностью Бога, а взамен остается лишь моральная регрессия – от усталости через разочарование к цинизму.
Испытав муки этой безнадежной гонки за призраком, автор сих строк освободился от ужаса перед воображаемым посмертным экзаменатором с помощью одного примечательного события в своей жизни, события, не имевшего ничего общего ни с войнами, ни даже со слухами о войнах (Матф. 24, 6; Марк 13, 7; Лука 21,9).
Летом 1911 г. в ходе напряженного изучения оригинальных источников по истории эллинского мира IV в. до н.э. автор не раз прибегал к методу сопоставления одних и тех же фактов, данных в разном изложении. Сведения об организации и численности лакедемонской армии, приводимые Ксенофонтом, вступали в противоречие с тем, что осело в голове автора за время его подготовки к экзаменам, когда он изучал этот период по Фукидиду. Кроме того, даты, приводимые Ксенофонтом, также расходились со свидетельствами Фукидида. Одним словом, чтение источников рождало ряд вопросов, которые можно было решить только в результате тщательного эмпирического анализа.
Впоследствии, когда несколько месяцев спустя автор оказался в Греции, теоретическое исследование, оплодотворенное красотами ландшафтов Лакедемона, дало новое представление о городах-государствах IV в. до н.э. и их владениях. Полевая и книжная работа активизировала мой ум до такой степени, что в 1913 г. возникла настоятельнейшая потребность обобщить собранный материал. В том же году я записал и опубликовал статью «Развитие Спарты». Я не мог больше тратить время на бесцельное чтение. Первая мировая война прервала мои занятия историей эллинского мира, а начавшаяся инфляция требовала все больших средств для поддержания семейного бюджета. И я занялся журналистикой.
В 1952 г., через тридцать семь лет после столь крутого поворота своей интеллектуальной деятельности, автор может констатировать, что избранный путь не был ошибочным. С тех пор я приучил себя писать, а не читать, и это стало системой. Чтение и путешествие я по-прежнему считаю необходимыми подготовительными этапами для творчества. Однако я со временем научился работать так, что письмо, путешествие и чтение стали как бы независимыми друг от друга процессами. Для того чтобы писать, мне уже не требовалось специальной подготовки.
С 1916 г. я начал собирать библиографическую картотеку исторических исследований, причем в термин «история» я вкладываю самый широкий смысл. Однако я всегда заботился о том, чтобы ограничить эту сферу интеллектуальной деятельности определенными границами, пытаясь избежать свойственных многим профессионалам претензий на полноту, ибо неудачи потенциально творческих умов научили меня, что слишком педантичное собирание карточек, имен, названий, да и самих книг, приводит к стерилизации. Таким образом, стараясь не растерять любознательности, я в то же время держал ее в определенных рамках. Любопытство дано человеку, как тетива луку: лук способен стрелять, только когда тетива натянута. Так же и любопытство поддерживает человеческий ум в работоспособном состоянии. Ибо цена творчества – постоянное напряжение.
Автор совершил свой интеллектуальный поворот, завершая курс классического западного образования, основанного на экзаменационной системе. Ему открылась истина, которую, возможно, приняв ее за трюизм, просмотрели многие выдающиеся мыслители. Истина, вполне очевидная и в то же время упорно пренебрегаемая учеными, состоит в том, что Жизнь – это Действие. Жизнь, когда она не превращается в действие, обречена на крах. Это справедливо как для пророка, поэта, ученого, так и для «простого смертного» в расхожем употреблении этого выражения.
Почему же среди ученых понимание глубинности Действия, его абсолютной необходимости менее широко распространено, чем среди «практических людей»? Почему боязнь действия aa?a считается отличительной профессиональной чертой ученого?
Платон считал единственно возможным путем для философа «напряженное интеллектуальное общение». А Илия, услышав тихий голос, долетевший до него после молнии, землетрясения и бури, был абсолютно уверен, что это и есть непосредственное присутствие духовной силы, являющейся источником всякого действия во Вселенной (3 Царств 19, 11-13). «Великий и сильный ветер», который «двигал горы и разбивал камни перед Господом», пришел и ушел перед Создателем своим и Творцом, чтобы заставить проявиться пророческую интуицию Илии. Илия, ожидавший Господа, должен был показать, что физическая сила – это только одно из проявлений Бога, но не Сам Всемогущий Бог. Или я знал, как знал Лаоцзы, что тишина Источника Жизни (увэй), по сути, есть полнота деятельности, которая кажется недеянием лишь непосвященному.
Пророки, поэты и ученые – это избранные сосуды, призванные Творцом совершить человеческое действие эфиризованного вида, которое, быть может, более походит на собственное Божие деяние, чем какое-либо из действий, производимых Человеческой Природой. В этой, как и в любой другой, форме встречи божественного и тварного испытание есть цена привилегии; ибо истина, согласно которой Жизнь есть Действие, столь же трудна для того, кому открылось высшее духовное призвание, сколь очевидна для человека действия, пребывающего на духовно более низком уровне. Сам Илия был призван Словом Господа, чтобы не свершился преступный акт накликания смерти в момент отчаяния, которое наступает, когда утрачена вера (3 Царств. 19, 1-18). Но этот грех, который является горьким опытом поэтов, пророков и ученых, не характерен для деловых людей или военных. Примером этому может служить поединок Гектора с Аяксом.
Гектору и Аяксу ясно без слов, что жизнь их полностью зависит от действий друг друга. В противоположность этому пророк, поэт или ученый напоминает лучника, посылающего стрелу в цель, которая находится так далеко, что и разглядеть-то ее невозможно.
«Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять его найдешь» (Еккл. II, 1). Гектор или Аякс не задумывается о цели, ибо она рядом. Однако лучник, который не видит своей цели, или мыслитель, который не знает последствий своих отвлеченных раздумий, обречен на мучительные колебания.
Таким образом, за пределами «практического» действия в рамках Пространства и Времени находится духовное действие, которое представляется значительно более богоподобным в двух аспектах. Агамемнон, проживший короткую и неяркую жизнь, обязан своим литературным бессмертием поэту, который умер в полной безвестности Судя по эпиграфическим данным, Агамемнон был реальным историческим лицом, царем Микен в кон. XIII в.; более о нем ничего не известно. Последние исследования позволили довольно надежно определить, что «Одиссея» и «Илиада» написаны одним лицом, которого, возможно, и звали Гомер, а это долгое время оспаривалось, и указанные поэмы полагались народным эпосом, не имеющим индивидуального автора.
. Поэмы Гомера продолжают трогать сердца людей и возбуждать их воображение через много веков после того, как эфемерная Микенская империя распалась, не оказав ощутимого воздействия на всю последующую политическую жизнь; а сколько сильных и мужественных людей, живших до Агамемнона, оказалось полностью преданными забвению только потому, что на их время не выпало родиться поэту, который бы увековечил их в своих творениях.
Однако именно в силу того, что духовная активность Человеческой Природы обладает божественной способностью производить действия через тысячи миль и лет, души, призванные Богом к подобным духовным действиям, имеют склонность медлить и колебаться, бесцельно тратя время жизни и не видя кардинальных различий между действием и бездеятельностью. Именно потому, что цель лучника находится вне пределов видимости, лучник может отложить лук в сторону, так и не выпустив стрелы, тогда как воин не может отбросить свой меч в ходе поединка.
Человек не знает Вечности – Божественного Вечного Сейчас – в конечной земной жизни. Вечность вряд ли доступна даже Коллективному Человечеству, упорно собирающему и накапливающему из века в век плоды трудов и достижений Науки и Техники; ибо даже этот людской коралловый риф никогда бы не существовал, если бы каждый из бесчисленных составляющих его организмов не совершал своего отдельного индивидуального действия в рамках своего собственного краткого земного пути и узкого поля действия. В этом плане коллективные плоды Науки и Техники не обладают существенным внутренним отличием от даров Поэзии и Пророчества. Как и последние, они обязаны своим существованием индивидуальным творческим актам отдельных душ, озаренных смыслом и благодатью, которые ниспослал им Творец.
Ученому, равно как и работнику физического труда, дарована всего одна жизнь, и эта жизнь по разным причинам может оказаться весьма короткой. В любой момент человек должен быть готов к смерти, ибо никто не ведает, придет ли она через год, через месяц, на следующей неделе, а может быть, и сегодня. Строя планы на будущее, человек обязан постоянно помнить о быстротечности жизни. Нельзя рассчитывать на чудо, которое поможет совершить невозможное, раздвинув рамки Жизни или Интеллекта. Следует всегда помнить, что одним из фундаментальных законов Человеческой Природы является закон, согласно которому любое начинание, выходящее за рамки возможностей смертного, оказывается эфемерным. Действительно, интеллектуал, способный извлекать уроки из собственного опыта, обнаружит, что даже самое грандиозное произведение искусства, когда-либо созданное человеческой душой, не поглотило всю жизнь творца без остатка.
Ограничения, которые накладывают на творческие возможности человека перемены в его судьбе, и сама кратковременность жизни носят всего лишь внешний и негативный характер. Ритм же работы художника соотносится с его психическим хронометром, двумя стрелками которого являются Интеллект и Подсознательный Родник Духовного Творчества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
Одиннадцать лет своей юности, с осени 1900 до лета 1911 г., провел я в непрекращающейся гонке, то готовясь к экзаменам, то сдавая их. Общий деморализующий эффект этих трудов был тот, что я медленно, но верно забывал о первоначальном решении никогда не становиться специалистом. В 1911 г., будучи аспирантом последнего года обучения, я вдруг с удивлением обнаружил, что поразивший меня порок узкой специализации охватил и моего старшего друга Г. Л. Чизмена, некогда вдохновлявшего меня своим примером и разбудившего мой интерес к поздней Римской империи.
С памятью о былых интеллектуальных пристрастиях Чизмена я направился в Нью-Колледж, где он работал ассистентом по римской истории. Этой поездке предшествовала встреча с д-ром Бусселем, весьма талантливым ученым, который вынашивал идею всколыхнуть в Оксфорде волну интереса к истории Византии. При расставании мы решили расширить круг приверженцев этой идеи. Я не сомневался, что в Нью-Колледже предложение д-ра Бусселя найдет горячую поддержку. К моему удивлению и разочарованию, эта идея вызвала самый резкий протест, словно в моем лице к ним явился Мефистофель, искушая разрушить устоявшийся монастырский порядок. Ассистент Чизмен популярно разъяснил мне, что его долг состоит в том, чтобы как можно глубже овладеть тем предметом, преподавание которого на него возложил колледж. Расширение же границ научной деятельности ему совершенно не под силу. Одним словом, Византия его решительно не интересовала.
Летом 1911 г. автор этих строк был назначен ассистентом по греческой и римской истории в Баллиоле. Сдав последний академический экзамен, он посчитал себя достаточно просветленным, чтобы уже больше никогда не сдавать экзаменов. И этого правила он придерживается с тех пор неукоснительно.
В том же 1911 г. я решил использовать полагающийся мне после сдачи экзаменов довольно длительный отпуск для штудирования источников но римской истории. Занятия свои я прерывал только ради поездок в Париж, Рим и Афины, а в 1912 г. вернулся в Оксфорд уже в качестве члена совета колледжа. Оценив всю прелесть дальних странствий, я стал отдавать минимум времени музеям и библиотекам. Во мне проснулась дремлющая страсть к общению с природой, которую я старался удовлетворить, путешествуя по возможности пешком. К счастью, у меня хватило ума, чтобы понять, что ландшафт эллинского мира стоит того, чтобы его видеть своими глазами, ибо он являет собой картину, не имеющую равных.
Однако жизнь вторгалась в академический мир ученого странника и преподносила задачи совсем иного рода. Вечером 8 ноября 1911 г., возвращаясь в Рим из экспедиции на этрусские могильники в Черветери и Корнето, юный открыватель древностей неожиданно для себя заметил, что соседи его по вагону, неаполитанцы, весьма недружелюбно поглядывают на солдат, заполонивших вагон. Это был своеобразный отголосок военных действий, развернувшихся в Триполитании Имеется в виду т. н. Триполитанская война 1911-1912 гг., в ходе которой Италия захватила Ливию у Оттоманской империи; в этой войне Великобритания, министром иностранных дел которой был тогда сэр Эдуард Грей (1862-1933), поддерживала, хотя и косвенно, Турцию – отсюда и неприязнь неаполитанцев к молодому англичанину.
18 ноября 1911 г. мне предстояло пересесть с итальянского судна на греческое. Я должен был плыть в Патрас, а итальянское судно не осмеливалось приближаться к враждебному турецкому берегу. Проведя следующие восемь месяцев в греческих деревушках, я наслушался в местных кафе разговоров о «международной политике сэра Эдуарда Грея». Вовсю дискутировался вопрос, когда начнется война – этой весной или следующей? Пастухи и землепашцы, торговцы и ремесленники, казалось, все, включая малых детей, имели свой взгляд на эту проблему. И только автор этих строк упивался ландшафтами континентальной Греции и Крита, где средневековые французские замки и более поздние венецианские крепости состязались в таинственности с эллинскими храмами и минойскими дворцами.
Дважды во время этого бесшабашного путешествия оксфордский лектор подвергался аресту как турецкий шпион. Первый раз, вечером 16 ноября 1911 г., он был задержан итальянским карабинером, а второй – 21 июля 1912 г. – остановлен греческим военным патрулем.
Под конец своего путешествия я оказался в больнице с дизентерией, после того как напился из ручья кристально чистой на первый взгляд воды. Там я снова обратился к чтению, которое прервал прошлой осенью. За время болезни я проштудировал «Географию» Страбона и приступил к «Описанию Эллады» Павсания. Когда уже в Оксфорде я домучивал Павсания, меня охватил вдруг приступ щемящей тоски от осознания той непомерной платы, которую неизбежно приходится платить за свое желание познать беспредельное.
Ученого, который стремится к интеллектуальному всеведению, поджидает та же судьба, что и душу, стремящуюся к духовному совершенству. Каждый новый шаг в неведомое, вместо того чтобы прояснить путь и приблизить к цели, еще более затуманивает и удаляет идеал. Как стремящийся к святости все более и более убеждается в собственной греховности по мере духовного прозрения, так и стремящийся к всеведению все яснее видит собственное невежество по мере накопления знаний. В обоих случаях пропасть между целью и идущим к ней становится шире. Погоня эта неизбежно обречена на поражение, ибо конечная человеческая природа теряется перед несоизмеримой бесконечностью Бога, а взамен остается лишь моральная регрессия – от усталости через разочарование к цинизму.
Испытав муки этой безнадежной гонки за призраком, автор сих строк освободился от ужаса перед воображаемым посмертным экзаменатором с помощью одного примечательного события в своей жизни, события, не имевшего ничего общего ни с войнами, ни даже со слухами о войнах (Матф. 24, 6; Марк 13, 7; Лука 21,9).
Летом 1911 г. в ходе напряженного изучения оригинальных источников по истории эллинского мира IV в. до н.э. автор не раз прибегал к методу сопоставления одних и тех же фактов, данных в разном изложении. Сведения об организации и численности лакедемонской армии, приводимые Ксенофонтом, вступали в противоречие с тем, что осело в голове автора за время его подготовки к экзаменам, когда он изучал этот период по Фукидиду. Кроме того, даты, приводимые Ксенофонтом, также расходились со свидетельствами Фукидида. Одним словом, чтение источников рождало ряд вопросов, которые можно было решить только в результате тщательного эмпирического анализа.
Впоследствии, когда несколько месяцев спустя автор оказался в Греции, теоретическое исследование, оплодотворенное красотами ландшафтов Лакедемона, дало новое представление о городах-государствах IV в. до н.э. и их владениях. Полевая и книжная работа активизировала мой ум до такой степени, что в 1913 г. возникла настоятельнейшая потребность обобщить собранный материал. В том же году я записал и опубликовал статью «Развитие Спарты». Я не мог больше тратить время на бесцельное чтение. Первая мировая война прервала мои занятия историей эллинского мира, а начавшаяся инфляция требовала все больших средств для поддержания семейного бюджета. И я занялся журналистикой.
В 1952 г., через тридцать семь лет после столь крутого поворота своей интеллектуальной деятельности, автор может констатировать, что избранный путь не был ошибочным. С тех пор я приучил себя писать, а не читать, и это стало системой. Чтение и путешествие я по-прежнему считаю необходимыми подготовительными этапами для творчества. Однако я со временем научился работать так, что письмо, путешествие и чтение стали как бы независимыми друг от друга процессами. Для того чтобы писать, мне уже не требовалось специальной подготовки.
С 1916 г. я начал собирать библиографическую картотеку исторических исследований, причем в термин «история» я вкладываю самый широкий смысл. Однако я всегда заботился о том, чтобы ограничить эту сферу интеллектуальной деятельности определенными границами, пытаясь избежать свойственных многим профессионалам претензий на полноту, ибо неудачи потенциально творческих умов научили меня, что слишком педантичное собирание карточек, имен, названий, да и самих книг, приводит к стерилизации. Таким образом, стараясь не растерять любознательности, я в то же время держал ее в определенных рамках. Любопытство дано человеку, как тетива луку: лук способен стрелять, только когда тетива натянута. Так же и любопытство поддерживает человеческий ум в работоспособном состоянии. Ибо цена творчества – постоянное напряжение.
Автор совершил свой интеллектуальный поворот, завершая курс классического западного образования, основанного на экзаменационной системе. Ему открылась истина, которую, возможно, приняв ее за трюизм, просмотрели многие выдающиеся мыслители. Истина, вполне очевидная и в то же время упорно пренебрегаемая учеными, состоит в том, что Жизнь – это Действие. Жизнь, когда она не превращается в действие, обречена на крах. Это справедливо как для пророка, поэта, ученого, так и для «простого смертного» в расхожем употреблении этого выражения.
Почему же среди ученых понимание глубинности Действия, его абсолютной необходимости менее широко распространено, чем среди «практических людей»? Почему боязнь действия aa?a считается отличительной профессиональной чертой ученого?
Платон считал единственно возможным путем для философа «напряженное интеллектуальное общение». А Илия, услышав тихий голос, долетевший до него после молнии, землетрясения и бури, был абсолютно уверен, что это и есть непосредственное присутствие духовной силы, являющейся источником всякого действия во Вселенной (3 Царств 19, 11-13). «Великий и сильный ветер», который «двигал горы и разбивал камни перед Господом», пришел и ушел перед Создателем своим и Творцом, чтобы заставить проявиться пророческую интуицию Илии. Илия, ожидавший Господа, должен был показать, что физическая сила – это только одно из проявлений Бога, но не Сам Всемогущий Бог. Или я знал, как знал Лаоцзы, что тишина Источника Жизни (увэй), по сути, есть полнота деятельности, которая кажется недеянием лишь непосвященному.
Пророки, поэты и ученые – это избранные сосуды, призванные Творцом совершить человеческое действие эфиризованного вида, которое, быть может, более походит на собственное Божие деяние, чем какое-либо из действий, производимых Человеческой Природой. В этой, как и в любой другой, форме встречи божественного и тварного испытание есть цена привилегии; ибо истина, согласно которой Жизнь есть Действие, столь же трудна для того, кому открылось высшее духовное призвание, сколь очевидна для человека действия, пребывающего на духовно более низком уровне. Сам Илия был призван Словом Господа, чтобы не свершился преступный акт накликания смерти в момент отчаяния, которое наступает, когда утрачена вера (3 Царств. 19, 1-18). Но этот грех, который является горьким опытом поэтов, пророков и ученых, не характерен для деловых людей или военных. Примером этому может служить поединок Гектора с Аяксом.
Гектору и Аяксу ясно без слов, что жизнь их полностью зависит от действий друг друга. В противоположность этому пророк, поэт или ученый напоминает лучника, посылающего стрелу в цель, которая находится так далеко, что и разглядеть-то ее невозможно.
«Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять его найдешь» (Еккл. II, 1). Гектор или Аякс не задумывается о цели, ибо она рядом. Однако лучник, который не видит своей цели, или мыслитель, который не знает последствий своих отвлеченных раздумий, обречен на мучительные колебания.
Таким образом, за пределами «практического» действия в рамках Пространства и Времени находится духовное действие, которое представляется значительно более богоподобным в двух аспектах. Агамемнон, проживший короткую и неяркую жизнь, обязан своим литературным бессмертием поэту, который умер в полной безвестности Судя по эпиграфическим данным, Агамемнон был реальным историческим лицом, царем Микен в кон. XIII в.; более о нем ничего не известно. Последние исследования позволили довольно надежно определить, что «Одиссея» и «Илиада» написаны одним лицом, которого, возможно, и звали Гомер, а это долгое время оспаривалось, и указанные поэмы полагались народным эпосом, не имеющим индивидуального автора.
. Поэмы Гомера продолжают трогать сердца людей и возбуждать их воображение через много веков после того, как эфемерная Микенская империя распалась, не оказав ощутимого воздействия на всю последующую политическую жизнь; а сколько сильных и мужественных людей, живших до Агамемнона, оказалось полностью преданными забвению только потому, что на их время не выпало родиться поэту, который бы увековечил их в своих творениях.
Однако именно в силу того, что духовная активность Человеческой Природы обладает божественной способностью производить действия через тысячи миль и лет, души, призванные Богом к подобным духовным действиям, имеют склонность медлить и колебаться, бесцельно тратя время жизни и не видя кардинальных различий между действием и бездеятельностью. Именно потому, что цель лучника находится вне пределов видимости, лучник может отложить лук в сторону, так и не выпустив стрелы, тогда как воин не может отбросить свой меч в ходе поединка.
Человек не знает Вечности – Божественного Вечного Сейчас – в конечной земной жизни. Вечность вряд ли доступна даже Коллективному Человечеству, упорно собирающему и накапливающему из века в век плоды трудов и достижений Науки и Техники; ибо даже этот людской коралловый риф никогда бы не существовал, если бы каждый из бесчисленных составляющих его организмов не совершал своего отдельного индивидуального действия в рамках своего собственного краткого земного пути и узкого поля действия. В этом плане коллективные плоды Науки и Техники не обладают существенным внутренним отличием от даров Поэзии и Пророчества. Как и последние, они обязаны своим существованием индивидуальным творческим актам отдельных душ, озаренных смыслом и благодатью, которые ниспослал им Творец.
Ученому, равно как и работнику физического труда, дарована всего одна жизнь, и эта жизнь по разным причинам может оказаться весьма короткой. В любой момент человек должен быть готов к смерти, ибо никто не ведает, придет ли она через год, через месяц, на следующей неделе, а может быть, и сегодня. Строя планы на будущее, человек обязан постоянно помнить о быстротечности жизни. Нельзя рассчитывать на чудо, которое поможет совершить невозможное, раздвинув рамки Жизни или Интеллекта. Следует всегда помнить, что одним из фундаментальных законов Человеческой Природы является закон, согласно которому любое начинание, выходящее за рамки возможностей смертного, оказывается эфемерным. Действительно, интеллектуал, способный извлекать уроки из собственного опыта, обнаружит, что даже самое грандиозное произведение искусства, когда-либо созданное человеческой душой, не поглотило всю жизнь творца без остатка.
Ограничения, которые накладывают на творческие возможности человека перемены в его судьбе, и сама кратковременность жизни носят всего лишь внешний и негативный характер. Ритм же работы художника соотносится с его психическим хронометром, двумя стрелками которого являются Интеллект и Подсознательный Родник Духовного Творчества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139