Повеление должно быть письменным. И очень коротким.
— Какова его мысль, мой хан?
— Два слова: «Дай Галич». Он не поймёт и приедет ко мне. Ничего не объясняй ему, Бурундай, но напомни, что ты стоишь в двух дневных переходах.
Даниил Галицкий и в самом деле ничего не понял. Кому он должен был «дать Галич»? Когда? В какой форме и почему? Повертел грамоту в руках и спросил об этом молчаливого Бурундая.
— Повеления хана не требуют моих пояснений, князь Даниил.
— Но меня призвали на княжение сами галицкие бояре.
— Тебе придётся объяснить это самому хану Бату, князь. Иначе я спрошу об этом галицких бояр, мои ту-мены стоят в двух дневных переходах. Выбирай, но лучше подумай о подарках хану.
Даниил Галицкий счёл за благо подумать о подарках. А пока думал, пружина, закрученная им на западе, раскручивалась на востоке.
— Когда кони начинают тянуть в разные стороны, нужно обрубить постромки самой застоявшейся, — сказал Бату. — Завтра отправишь караван в Каракорум, а сегодня повелишь боярину Федору прийти ко мне.
Из этих слов следовало, что хан последние наставления Сбыславу намеревался дать с глазу на глаз. Чог-дара это обеспокоило, о чем он и сказал, передавая повеление.
— Никогда не доверяй чингисидам, Сбыслав, но всегда выполняй их повеления слово в слово. Это единственный способ выжить под их властью. Отныне тебе предстоит действовать даже без моего слабого щита. Орду вспыльчив, но добродушен и отходчив. Гуюк — лжив и злопамятен.
— Ты уже предупреждал меня об этом, Чогдар. Я знаю степные законы, не волнуйся за меня, дядька.
— Ты — сын моего покойного анды, — вздохнул Чогдар. — О ком ещё мне беспокоиться, кроме тебя?
— О князе Невском.
За Сбыславом явился сам Неврюй, что резко повышало значимость аудиенции. Придирчиво осмотрел наряд Сбыслава, улыбнулся:
— Мы не скоро увидимся с тобой, боярин.
— И увидимся ли вообще, — невесело усмехнулся Сбыслав.
— Будем надеяться. — Неврюй вдруг понизил голос. — Тебя ожидает очень важный разговор. Сужу об этом по тому, что хан лично приказал мне охранять покои, в которых будет проходить беседа.
Бату хорошо продумал предстоящий разговор, а потому начал его сразу, без длинных вступительных рассуждений, которых требовал степной этикет.
— Союз между мной и Русью предопределён самим Небом. Русь — это либо запад, либо север: либо Даниил Галицкий, либо Александр Невский. Кто из них окажется моим союзником, а кто — моим врагом, зависит только от тебя, боярин Федор.
Сбыслав молча склонил голову: время вопросов ещё не настало.
— Есть такая индийская игра: шахматы. Ты умеешь в неё играть?
Сбыслав ещё раз молчаливо поклонился.
— Мат тебе ставить не будут: конец игры невыгоден 1уюку. Но ему нельзя и проигрывать эту партию. Отсюда следует, что тебе постараются навязать вечный шах. Наполни наши чаши, боярин.
Сбыслав налил кумыс, отхлебнул после глотка старшего, как того требовал обычай, и терпеливо ждал, когда Бату опять начнёт разговор.
— Князь Ярослав играет в шахматы?
— Я много раз играл с ним и всегда с трудом проигрывал, хан Бату.
— Так я и думал, — усмехнулся Бату. — Значит, он с восторгом уцепится за выигрыш, который ему подсунет Гуюк. Но его выигрыш означает наш проигрыш. Наш. Меня и князя Невского. Как ты выйдешь из такого положения?
— Из-под вечного шаха выйти невозможно, хан Бату.
— Думай, боярин, думай сейчас, там думать будет поздно.
— Выигрыш ничто, если проигравший не сможет им воспользоваться.
— Не сможет им воспользоваться, — с удовольствием повторил Бату. — Твой конь на верном пути, боярин.
— Но вечный шах — не путь, а лишь топтание на месте.
— Из-под вечного шаха тебя выведет Орду. Он так и не научился играть в мудрые игры, но при подсказках способен передвигать фигуры.
— Я не осмелюсь подсказывать внуку великого Чингиса.
Бату молчал, прихлёбывая кумыс. Опорожнил чашу, которую тут же наполнил Сбыслав, вздохнул:
— Ему подскажет человек, который будет представлять меня без всякой огласки.
— Я буду иметь право знать его?
— Это ты, боярин. Ты будешь представлять меня для Орду в Каракоруме.
Сбыслава бросило в жар. Пока он приходил в себя, Бату достал золотую пайцзу и протянул ему.
— Благодарю за великое доверие, хан, но даже золотая пайцза — ничто для чингисидов
— Пайцза даст тебе свободу передвижения в логове змей, боярин. А чтобы ты представлял мою волю перед моим братом, нужно что-то очень простое… — Бату задумался. — Простое, очень простое, потому что сложное не удержит его голова…
— Слово? — рискнул подсказать Сбыслав.
— Слово может быть сказано кем-то случайно. А вот… Поговорка! — Бату встрепенулся. — «Ключ иссяк, бел-камень треснул». Он знает её.
— Её знают все монголы. Случайность не исключается, хан Бату.
— Если ты скажешь, что эту поговорку ему просил напомнить я, случайности не будет.
— Пожалуй, — согласился Сбыслав.
— Гуюк ни под каким видом не должен воспользоваться плодами своего выигрыша, — сказал хан и сам наполнил чаши. — Когда нет в живых выигравшего, нет и победы.
Сбыслав подавленно молчал.
— Только этим ты спасёшь Русь от второго нашествия и сохранишь жизнь Александру Невскому, — почти торжественно сказал Бату. — Подними свою чашу, боярин. Мы выпьем за твой подвиг во имя твоей родины и наших народов. Да будет!…
— Да будет… — глухо откликнулся Сбыслав.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Никогда ещё не было у Сбыслава такой мучительной, бессонной ночи. Не потому, что волновался перед отъездом в Великую Степь: по молодости его манило в неизвестность, в путешествия, в новые страны, к новым народам. И даже не потому, что конец путешествия означал начало большой и очень сложной игры, в которой ему ни в коем случае нельзя было проигрывать Нет, он не мог уснуть потому, что волею могущественного хана стал не просто единственным ферзём на шахматной доске хитро задуманной партии, но одновременно и единственным игроком, знающим заранее, какой именно ход должен сделать противник. Он сейчас не думал ни о Руси, ни о Золотой Орде, ни даже об Александре Невском, которого искренне любил и почитал, — мысли его заняты были только собственным всемогуществом Он ощущал его физически — до ломоты плеч, до головокружения, до сладкой тянущей боли в сердце, ведь под его дудку обязаны были сплясать самые гордые и заносчивые чингисиды. И это недоброе чувство настолько заполняло его душу, что в ней уже не оказалось места сожалению И ни на мгновение не возникало мысли о той страшной цене, которую предстояло ему заплатить за торжество собственного тщеславия.
Нет, неверно, неверно: вначале она шевельнулась, эта мысль, такая мелкая, жалкая и ничтожная по сравнению с грандиозной задачей, поставленной самим Всемогущим Небом перед ним, вчерашним сиротой, подпаском у бродников. И шевелилась, пока на помощь не пришла простая железная логика: кто-то ведь должен уступать место завтрашнему дню. И что такое одна человеческая жизнь по сравнению с судьбами двух народов?…
Однако Бату никогда не стал бы великим ханом, если бы шёл к цели одной тропой. В то время когда он намёками давал понять Сбыславу, что тот должен делать, Чогдар прямым солдатским языком отдавал приказ есаулу Кирдяшу:
— Следи за боярином Фёдором, помогай ему, ни во что не вмешивайся и все запоминай. Когда настанет время расспросов, все без утайки выложишь Бату. Все. Ты понял?
— Значит, не выгораживать Сбыслава, а… топить?
— Докажи, что не случайно вчерашний смерд князя Ярослава стал есаулом хана Орду.
Кирдяш криво усмехнулся, помотав головой:
— Не по-нашему это.
— Что именно?
— Своих предавать.
— Насчёт своих ты вовремя мне напомнил, есаул. Ты поставил своим родным дома, купил им скотину и коней, и это очень правильно. Они хорошо устроились, я навещал их.
— Ты хочешь сказать, советник…
— Я уже сказал, Кирдяш, — сухо ответил Чогдар. — Дома легко горят, а чужих бродники охотно продают в рабство Не вернись к разбитому корыту, как говорят славяне.
— Я сделаю все, как ты велел, — сквозь зубы процедил Кирдяш.
— И с голов твоих родных не упадёт ни один волосок. От Бату ты получишь чин, который тебе и не снился, а от меня — калиту с золотом в приданое твоим сёстрам. Ступай и все исполни.
Ах, как невыносимо скрипели оси у огромных платформ с юртами и десятков арб и повозок! Как стонали волы, как ревели верблюды и как весело ржали кони, почуяв дорогу…
Великий князь Ярослав тоже ехал в юрте, установленной на платформе: так распорядился Бату, учитывая возраст и высокое положение путешественника. Но собственный верховой конь Ярослава всегда был под рукой, и князь при желании мог отвести душу в привычном седле. И это скрашивало бесконечно однообразное, нудное скрипящее путешествие через всю Монгольскую империю.
Да и Сбыслав постоянно находился рядом. Правда, он несколько изменился со времени той незабываемой дороги в Золотую Орду, когда они вдвоём уезжали вперёд и вели бесконечные добрые беседы: стал суше и строже, мало улыбался, ещё реже — шутил, и вертикальная складочка, что начала вдруг возникать на его переносье, выглядела особенно значительной, когда в ответ на просьбу Ярослава проехаться вместе вдоль всей огромной ленты каравана он строго вздыхал:
— Не могу, великий князь, ты уж прости. Я должен находиться при хане Орду безотлучно.
А караван, начинаясь сторожевым дозором есаула Кирдяша и заканчиваясь стадом баранов да табунком лошадей, взятых в дорогу для прокорма, растянулся на много вёрст. Его бдительно охраняли отборные воины Кирдяша и личная почётная стража хана Орду, но приглядывать за порядком следовало, и Сбыслав, Кирдяш, а то и сам Орду два-три раза в день непременно объезжали медленно ползущую ленту от головы до хвоста и от хвоста до головы.
В этих надзорных поездках Сбыслав непременно заглядывал в нарядную юрту главного подарка. Гра-жина неизменно встречала его приветливой улыбкой, тут же приказывала служанкам удалиться, оставляя только особо доверенную Ядвигу, скорее наперсницу, нежели прислугу. Ядзя умела молчать, лгать и изворачиваться не хуже своей госпожи, была осторожна и сообразительна и прекрасно понимала, что её собственная судьба целиком зависит от расположения хозяйки.
— Ясновельможный пан стал большим начальником?
— Большим стал караван. И расстояние от него до Сарая.
Сбыслав начал говорить медленно и коротко, важно вздыхать и строго сдвигать брови на переносице. Наблюдательная хозяйка мгновенно отметила эту перемену, сделала правильный вывод, но иногда переполнявшая её злая ирония одерживала верх над выверенной осторожностью.
— Но расстояние до Каракорума будет при этом сокращаться. Каким же станет ясновельможный пан, когда мы окажемся на окраине столицы полумира?
— Я утрою свою бдительность и своё недоверие.
— Пан боится моего внезапного побега с погонщиком волов?
— Пан ничего и никого не боится. Однако дар может помутнеть от тоски, злости и несварения желудка.
— Понимаю. Твою бдительность щедро оплатили, — сухо сказала Гражина, вдруг перестав кокетничать. — О неподкупности славян мне с детства толковали во всех дворах Европы. Может быть, все дело только в цене?
Именно после этого разговора она круто изменила не только темы разговоров со Сбыславом, но и само своё поведение. До сих пор их отношения строились на дружеской иронии для всех и понимании собственных полунамёков только для самих себя. Однако хмурая важность молодого боярина отринула эту форму общения, сделав невозможным равенство юности. Это был вызов, и Гражина его приняла. У неё было своё оружие, которое, правда, следовало применять осмотрительно и — небольшими дозами.
В древнейшем искусстве обольщения Гражина имела весьма солидный опыт, несмотря на юный возраст. Для неё это была не самоцель, не способ самоутверждения, а средство выживания, которое она интуитивно постигла ещё в детстве. Понравиться означало уцелеть, получить лучшую еду, платья, сласти, место в доме, который всегда оказывался чужим. Она взрослела, а условия не менялись, и дом продолжал оставаться не гнездом, а клеткой, в которой безопаснее было жить любимым зверьком, нежели просто зверьком на продажу. К природному кокетству и обаянию добавлялся опыт, а поскольку она была достаточно умна, то опыт наиболее изощрённый и отточенный, проверенный, продуманный и действенный.
Пред таким противником Сбыслав был беззащитен. В нем жило постоянное, изматывающее по ночам желание любить, но он не знал, что это такое, поскольку ни разу не встретился с ответной влюблённостью, даже для Марфуши он оказался просто соломинкой, брошенной утопающему. Силы были далеко не равны: Гражина намеревалась штурмовать крепость, в которую ещё не прибыл гарнизон.
А степь была заснеженной, морозной, бескрайней и пугающе чужой. А колёса скрипели, волы стонали, караван тащился с черепашьим упорством и скоростью, и время остановилось
— Меня впервые продали, когда мне было пять лет. Нет, даже не продали, а выменяли на кровного жеребца. Ты не знал матери, а я росла вообще без родителей, мы оба — яблочки, закатившиеся в сухой бурьян далеко от родимого ствола…
Это была дальняя разведка боем в поисках подступов к сердцу собеседника, и если Гражина прекрасно разобралась в том, что из себя представляет Сбыслав, то молодой боярин и до сей поры видел в ней только прекрасную оболочку. А внезапное вознесение его в сферы высокой ханской политики настолько кружило голову, что вдруг возникшее внимание девушки он воспринял всего лишь как дань его личным достоинствам, оценённым самим Бату-ханом. Это ласкало самолюбие, разогревало тщеславие и глушило все прочие чувства. Даже осторожность, не забывать о которой ему настоятельно советовал Чогдар.
В первом разговоре Гражина не позволила себе ни одной слезинки. Голос её звучал тихо и печально, робкая улыбка как бы подсвечивала горесть пережитого, а редкие вздохи служили скорее демонстрацией роскошной груди, нежели боли одиночества.
— Мне было шесть лет, когда я впервые поняла, что у меня нет ни защитников, ни даже сочувствующих, что я живу в мире, в котором каждый сражается только ради себя. Помню, меня ввели в залу, в которой находились одни мужчины, и… — Гражина очень рас-считанно помолчала и столь же рассчитанно потупила глаза. — Совлекли с меня все одежды. Все, до единой. И мужские глаза рассматривали обнажённого ребёнка, как рассматривают товар…
На самом— то деле ничего подобного с нею никогда не случалось, но задача требовала сочинения, а не истины, потому что сочинение воспринимается чувствами, а любая истина -только разумом. На этом этапе требовалось включать именно чувства, и глаза Сбыслава тут же отразили их включение. «Святая простота! — подумала она. — Ну, тогда не жди пощады, заносчивый представитель хана!…» И вздохнула:
— Наверно, я говорю что-то совсем тебе неинтересное. Прикажи служанке подать вина.
— Нет-нет, рассказывай.
Он сам принёс вино и сладости, сам наполнил серебряные чарки. И от вздоха не удержался:
— Представляю, каково тебе было…
— И это — только начало, мой витязь, — загадочно сказала Гражина. — Только начало…
2
— Даниил Галицкий приближается к Сараю, мой хан, — доложил Чогдар. — С ним небольшая охрана, обоз с дарами и Бурундай.
— Он не успел подружиться с князем?
— Бурундай суров и неприветлив с детства.
— Пусть утроит свою неприветливость, — усмехнулся Бату. — Он должен довести Галицкого до раздражения, которое придётся скрывать в моем дворце.
Чогдар лично передал это повеление Бурундаю, посоветовал поселить князя Даниила в юрте на окраине Сарая и выдержать там два-три дня. Бурундай так и сделал, не без удовольствия определив Галиц-кому совсем уж бедное жильё. И ушёл, не сказав ни слова. Еды не давали, князь, его отроки и небольшая охрана питались всухомятку тем, что захватили с собой, но Даниил испытывал не раздражение, а весьма серьёзную озабоченность, не понимая, за что ему демонстрируют столь подчёркнутое невнимание.
Бурундай объявился через два дня. Вошёл в юрту с плетью в левой руке и мокрых сапогах, сказал, даже не притронувшись к лисьему малахаю:
— Следуй за мной один.
У входа в юрту ждали две монгольские лошади, на которых князь Даниил и Бурундай добрались до ханского дворца. Здесь знаменитый тёмник велел спешиться, сдать меч охране на входе и ожидать. Сам полководец тут же скрылся во дворце, но ждать князю пришлось недолго. Тот же Бурундай вскоре попросил идти за ним.
Князь Даниил шёл следом за на редкость неприветливым тёмником, высоко задирая ноги во всех дверных проёмах, хотя никаких порогов там не было. Только перед входом в тронную залу оказалась натянутая верёвка, через которую Галицкий благополучно перебрался, увидел восседавшего на троне хана и тут же преклонил колена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Какова его мысль, мой хан?
— Два слова: «Дай Галич». Он не поймёт и приедет ко мне. Ничего не объясняй ему, Бурундай, но напомни, что ты стоишь в двух дневных переходах.
Даниил Галицкий и в самом деле ничего не понял. Кому он должен был «дать Галич»? Когда? В какой форме и почему? Повертел грамоту в руках и спросил об этом молчаливого Бурундая.
— Повеления хана не требуют моих пояснений, князь Даниил.
— Но меня призвали на княжение сами галицкие бояре.
— Тебе придётся объяснить это самому хану Бату, князь. Иначе я спрошу об этом галицких бояр, мои ту-мены стоят в двух дневных переходах. Выбирай, но лучше подумай о подарках хану.
Даниил Галицкий счёл за благо подумать о подарках. А пока думал, пружина, закрученная им на западе, раскручивалась на востоке.
— Когда кони начинают тянуть в разные стороны, нужно обрубить постромки самой застоявшейся, — сказал Бату. — Завтра отправишь караван в Каракорум, а сегодня повелишь боярину Федору прийти ко мне.
Из этих слов следовало, что хан последние наставления Сбыславу намеревался дать с глазу на глаз. Чог-дара это обеспокоило, о чем он и сказал, передавая повеление.
— Никогда не доверяй чингисидам, Сбыслав, но всегда выполняй их повеления слово в слово. Это единственный способ выжить под их властью. Отныне тебе предстоит действовать даже без моего слабого щита. Орду вспыльчив, но добродушен и отходчив. Гуюк — лжив и злопамятен.
— Ты уже предупреждал меня об этом, Чогдар. Я знаю степные законы, не волнуйся за меня, дядька.
— Ты — сын моего покойного анды, — вздохнул Чогдар. — О ком ещё мне беспокоиться, кроме тебя?
— О князе Невском.
За Сбыславом явился сам Неврюй, что резко повышало значимость аудиенции. Придирчиво осмотрел наряд Сбыслава, улыбнулся:
— Мы не скоро увидимся с тобой, боярин.
— И увидимся ли вообще, — невесело усмехнулся Сбыслав.
— Будем надеяться. — Неврюй вдруг понизил голос. — Тебя ожидает очень важный разговор. Сужу об этом по тому, что хан лично приказал мне охранять покои, в которых будет проходить беседа.
Бату хорошо продумал предстоящий разговор, а потому начал его сразу, без длинных вступительных рассуждений, которых требовал степной этикет.
— Союз между мной и Русью предопределён самим Небом. Русь — это либо запад, либо север: либо Даниил Галицкий, либо Александр Невский. Кто из них окажется моим союзником, а кто — моим врагом, зависит только от тебя, боярин Федор.
Сбыслав молча склонил голову: время вопросов ещё не настало.
— Есть такая индийская игра: шахматы. Ты умеешь в неё играть?
Сбыслав ещё раз молчаливо поклонился.
— Мат тебе ставить не будут: конец игры невыгоден 1уюку. Но ему нельзя и проигрывать эту партию. Отсюда следует, что тебе постараются навязать вечный шах. Наполни наши чаши, боярин.
Сбыслав налил кумыс, отхлебнул после глотка старшего, как того требовал обычай, и терпеливо ждал, когда Бату опять начнёт разговор.
— Князь Ярослав играет в шахматы?
— Я много раз играл с ним и всегда с трудом проигрывал, хан Бату.
— Так я и думал, — усмехнулся Бату. — Значит, он с восторгом уцепится за выигрыш, который ему подсунет Гуюк. Но его выигрыш означает наш проигрыш. Наш. Меня и князя Невского. Как ты выйдешь из такого положения?
— Из-под вечного шаха выйти невозможно, хан Бату.
— Думай, боярин, думай сейчас, там думать будет поздно.
— Выигрыш ничто, если проигравший не сможет им воспользоваться.
— Не сможет им воспользоваться, — с удовольствием повторил Бату. — Твой конь на верном пути, боярин.
— Но вечный шах — не путь, а лишь топтание на месте.
— Из-под вечного шаха тебя выведет Орду. Он так и не научился играть в мудрые игры, но при подсказках способен передвигать фигуры.
— Я не осмелюсь подсказывать внуку великого Чингиса.
Бату молчал, прихлёбывая кумыс. Опорожнил чашу, которую тут же наполнил Сбыслав, вздохнул:
— Ему подскажет человек, который будет представлять меня без всякой огласки.
— Я буду иметь право знать его?
— Это ты, боярин. Ты будешь представлять меня для Орду в Каракоруме.
Сбыслава бросило в жар. Пока он приходил в себя, Бату достал золотую пайцзу и протянул ему.
— Благодарю за великое доверие, хан, но даже золотая пайцза — ничто для чингисидов
— Пайцза даст тебе свободу передвижения в логове змей, боярин. А чтобы ты представлял мою волю перед моим братом, нужно что-то очень простое… — Бату задумался. — Простое, очень простое, потому что сложное не удержит его голова…
— Слово? — рискнул подсказать Сбыслав.
— Слово может быть сказано кем-то случайно. А вот… Поговорка! — Бату встрепенулся. — «Ключ иссяк, бел-камень треснул». Он знает её.
— Её знают все монголы. Случайность не исключается, хан Бату.
— Если ты скажешь, что эту поговорку ему просил напомнить я, случайности не будет.
— Пожалуй, — согласился Сбыслав.
— Гуюк ни под каким видом не должен воспользоваться плодами своего выигрыша, — сказал хан и сам наполнил чаши. — Когда нет в живых выигравшего, нет и победы.
Сбыслав подавленно молчал.
— Только этим ты спасёшь Русь от второго нашествия и сохранишь жизнь Александру Невскому, — почти торжественно сказал Бату. — Подними свою чашу, боярин. Мы выпьем за твой подвиг во имя твоей родины и наших народов. Да будет!…
— Да будет… — глухо откликнулся Сбыслав.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Никогда ещё не было у Сбыслава такой мучительной, бессонной ночи. Не потому, что волновался перед отъездом в Великую Степь: по молодости его манило в неизвестность, в путешествия, в новые страны, к новым народам. И даже не потому, что конец путешествия означал начало большой и очень сложной игры, в которой ему ни в коем случае нельзя было проигрывать Нет, он не мог уснуть потому, что волею могущественного хана стал не просто единственным ферзём на шахматной доске хитро задуманной партии, но одновременно и единственным игроком, знающим заранее, какой именно ход должен сделать противник. Он сейчас не думал ни о Руси, ни о Золотой Орде, ни даже об Александре Невском, которого искренне любил и почитал, — мысли его заняты были только собственным всемогуществом Он ощущал его физически — до ломоты плеч, до головокружения, до сладкой тянущей боли в сердце, ведь под его дудку обязаны были сплясать самые гордые и заносчивые чингисиды. И это недоброе чувство настолько заполняло его душу, что в ней уже не оказалось места сожалению И ни на мгновение не возникало мысли о той страшной цене, которую предстояло ему заплатить за торжество собственного тщеславия.
Нет, неверно, неверно: вначале она шевельнулась, эта мысль, такая мелкая, жалкая и ничтожная по сравнению с грандиозной задачей, поставленной самим Всемогущим Небом перед ним, вчерашним сиротой, подпаском у бродников. И шевелилась, пока на помощь не пришла простая железная логика: кто-то ведь должен уступать место завтрашнему дню. И что такое одна человеческая жизнь по сравнению с судьбами двух народов?…
Однако Бату никогда не стал бы великим ханом, если бы шёл к цели одной тропой. В то время когда он намёками давал понять Сбыславу, что тот должен делать, Чогдар прямым солдатским языком отдавал приказ есаулу Кирдяшу:
— Следи за боярином Фёдором, помогай ему, ни во что не вмешивайся и все запоминай. Когда настанет время расспросов, все без утайки выложишь Бату. Все. Ты понял?
— Значит, не выгораживать Сбыслава, а… топить?
— Докажи, что не случайно вчерашний смерд князя Ярослава стал есаулом хана Орду.
Кирдяш криво усмехнулся, помотав головой:
— Не по-нашему это.
— Что именно?
— Своих предавать.
— Насчёт своих ты вовремя мне напомнил, есаул. Ты поставил своим родным дома, купил им скотину и коней, и это очень правильно. Они хорошо устроились, я навещал их.
— Ты хочешь сказать, советник…
— Я уже сказал, Кирдяш, — сухо ответил Чогдар. — Дома легко горят, а чужих бродники охотно продают в рабство Не вернись к разбитому корыту, как говорят славяне.
— Я сделаю все, как ты велел, — сквозь зубы процедил Кирдяш.
— И с голов твоих родных не упадёт ни один волосок. От Бату ты получишь чин, который тебе и не снился, а от меня — калиту с золотом в приданое твоим сёстрам. Ступай и все исполни.
Ах, как невыносимо скрипели оси у огромных платформ с юртами и десятков арб и повозок! Как стонали волы, как ревели верблюды и как весело ржали кони, почуяв дорогу…
Великий князь Ярослав тоже ехал в юрте, установленной на платформе: так распорядился Бату, учитывая возраст и высокое положение путешественника. Но собственный верховой конь Ярослава всегда был под рукой, и князь при желании мог отвести душу в привычном седле. И это скрашивало бесконечно однообразное, нудное скрипящее путешествие через всю Монгольскую империю.
Да и Сбыслав постоянно находился рядом. Правда, он несколько изменился со времени той незабываемой дороги в Золотую Орду, когда они вдвоём уезжали вперёд и вели бесконечные добрые беседы: стал суше и строже, мало улыбался, ещё реже — шутил, и вертикальная складочка, что начала вдруг возникать на его переносье, выглядела особенно значительной, когда в ответ на просьбу Ярослава проехаться вместе вдоль всей огромной ленты каравана он строго вздыхал:
— Не могу, великий князь, ты уж прости. Я должен находиться при хане Орду безотлучно.
А караван, начинаясь сторожевым дозором есаула Кирдяша и заканчиваясь стадом баранов да табунком лошадей, взятых в дорогу для прокорма, растянулся на много вёрст. Его бдительно охраняли отборные воины Кирдяша и личная почётная стража хана Орду, но приглядывать за порядком следовало, и Сбыслав, Кирдяш, а то и сам Орду два-три раза в день непременно объезжали медленно ползущую ленту от головы до хвоста и от хвоста до головы.
В этих надзорных поездках Сбыслав непременно заглядывал в нарядную юрту главного подарка. Гра-жина неизменно встречала его приветливой улыбкой, тут же приказывала служанкам удалиться, оставляя только особо доверенную Ядвигу, скорее наперсницу, нежели прислугу. Ядзя умела молчать, лгать и изворачиваться не хуже своей госпожи, была осторожна и сообразительна и прекрасно понимала, что её собственная судьба целиком зависит от расположения хозяйки.
— Ясновельможный пан стал большим начальником?
— Большим стал караван. И расстояние от него до Сарая.
Сбыслав начал говорить медленно и коротко, важно вздыхать и строго сдвигать брови на переносице. Наблюдательная хозяйка мгновенно отметила эту перемену, сделала правильный вывод, но иногда переполнявшая её злая ирония одерживала верх над выверенной осторожностью.
— Но расстояние до Каракорума будет при этом сокращаться. Каким же станет ясновельможный пан, когда мы окажемся на окраине столицы полумира?
— Я утрою свою бдительность и своё недоверие.
— Пан боится моего внезапного побега с погонщиком волов?
— Пан ничего и никого не боится. Однако дар может помутнеть от тоски, злости и несварения желудка.
— Понимаю. Твою бдительность щедро оплатили, — сухо сказала Гражина, вдруг перестав кокетничать. — О неподкупности славян мне с детства толковали во всех дворах Европы. Может быть, все дело только в цене?
Именно после этого разговора она круто изменила не только темы разговоров со Сбыславом, но и само своё поведение. До сих пор их отношения строились на дружеской иронии для всех и понимании собственных полунамёков только для самих себя. Однако хмурая важность молодого боярина отринула эту форму общения, сделав невозможным равенство юности. Это был вызов, и Гражина его приняла. У неё было своё оружие, которое, правда, следовало применять осмотрительно и — небольшими дозами.
В древнейшем искусстве обольщения Гражина имела весьма солидный опыт, несмотря на юный возраст. Для неё это была не самоцель, не способ самоутверждения, а средство выживания, которое она интуитивно постигла ещё в детстве. Понравиться означало уцелеть, получить лучшую еду, платья, сласти, место в доме, который всегда оказывался чужим. Она взрослела, а условия не менялись, и дом продолжал оставаться не гнездом, а клеткой, в которой безопаснее было жить любимым зверьком, нежели просто зверьком на продажу. К природному кокетству и обаянию добавлялся опыт, а поскольку она была достаточно умна, то опыт наиболее изощрённый и отточенный, проверенный, продуманный и действенный.
Пред таким противником Сбыслав был беззащитен. В нем жило постоянное, изматывающее по ночам желание любить, но он не знал, что это такое, поскольку ни разу не встретился с ответной влюблённостью, даже для Марфуши он оказался просто соломинкой, брошенной утопающему. Силы были далеко не равны: Гражина намеревалась штурмовать крепость, в которую ещё не прибыл гарнизон.
А степь была заснеженной, морозной, бескрайней и пугающе чужой. А колёса скрипели, волы стонали, караван тащился с черепашьим упорством и скоростью, и время остановилось
— Меня впервые продали, когда мне было пять лет. Нет, даже не продали, а выменяли на кровного жеребца. Ты не знал матери, а я росла вообще без родителей, мы оба — яблочки, закатившиеся в сухой бурьян далеко от родимого ствола…
Это была дальняя разведка боем в поисках подступов к сердцу собеседника, и если Гражина прекрасно разобралась в том, что из себя представляет Сбыслав, то молодой боярин и до сей поры видел в ней только прекрасную оболочку. А внезапное вознесение его в сферы высокой ханской политики настолько кружило голову, что вдруг возникшее внимание девушки он воспринял всего лишь как дань его личным достоинствам, оценённым самим Бату-ханом. Это ласкало самолюбие, разогревало тщеславие и глушило все прочие чувства. Даже осторожность, не забывать о которой ему настоятельно советовал Чогдар.
В первом разговоре Гражина не позволила себе ни одной слезинки. Голос её звучал тихо и печально, робкая улыбка как бы подсвечивала горесть пережитого, а редкие вздохи служили скорее демонстрацией роскошной груди, нежели боли одиночества.
— Мне было шесть лет, когда я впервые поняла, что у меня нет ни защитников, ни даже сочувствующих, что я живу в мире, в котором каждый сражается только ради себя. Помню, меня ввели в залу, в которой находились одни мужчины, и… — Гражина очень рас-считанно помолчала и столь же рассчитанно потупила глаза. — Совлекли с меня все одежды. Все, до единой. И мужские глаза рассматривали обнажённого ребёнка, как рассматривают товар…
На самом— то деле ничего подобного с нею никогда не случалось, но задача требовала сочинения, а не истины, потому что сочинение воспринимается чувствами, а любая истина -только разумом. На этом этапе требовалось включать именно чувства, и глаза Сбыслава тут же отразили их включение. «Святая простота! — подумала она. — Ну, тогда не жди пощады, заносчивый представитель хана!…» И вздохнула:
— Наверно, я говорю что-то совсем тебе неинтересное. Прикажи служанке подать вина.
— Нет-нет, рассказывай.
Он сам принёс вино и сладости, сам наполнил серебряные чарки. И от вздоха не удержался:
— Представляю, каково тебе было…
— И это — только начало, мой витязь, — загадочно сказала Гражина. — Только начало…
2
— Даниил Галицкий приближается к Сараю, мой хан, — доложил Чогдар. — С ним небольшая охрана, обоз с дарами и Бурундай.
— Он не успел подружиться с князем?
— Бурундай суров и неприветлив с детства.
— Пусть утроит свою неприветливость, — усмехнулся Бату. — Он должен довести Галицкого до раздражения, которое придётся скрывать в моем дворце.
Чогдар лично передал это повеление Бурундаю, посоветовал поселить князя Даниила в юрте на окраине Сарая и выдержать там два-три дня. Бурундай так и сделал, не без удовольствия определив Галиц-кому совсем уж бедное жильё. И ушёл, не сказав ни слова. Еды не давали, князь, его отроки и небольшая охрана питались всухомятку тем, что захватили с собой, но Даниил испытывал не раздражение, а весьма серьёзную озабоченность, не понимая, за что ему демонстрируют столь подчёркнутое невнимание.
Бурундай объявился через два дня. Вошёл в юрту с плетью в левой руке и мокрых сапогах, сказал, даже не притронувшись к лисьему малахаю:
— Следуй за мной один.
У входа в юрту ждали две монгольские лошади, на которых князь Даниил и Бурундай добрались до ханского дворца. Здесь знаменитый тёмник велел спешиться, сдать меч охране на входе и ожидать. Сам полководец тут же скрылся во дворце, но ждать князю пришлось недолго. Тот же Бурундай вскоре попросил идти за ним.
Князь Даниил шёл следом за на редкость неприветливым тёмником, высоко задирая ноги во всех дверных проёмах, хотя никаких порогов там не было. Только перед входом в тронную залу оказалась натянутая верёвка, через которую Галицкий благополучно перебрался, увидел восседавшего на троне хана и тут же преклонил колена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40