Ничего подобного он прежде никогда не испытывал, это радовало, но — изматывало, потому что не отпускало. А поехать к ней зимой не решался, поскольку подобное посещение невозможно было объяснить простым желанием отдохнуть от государственных дел. Он жаждал доброй беседы, но сильно расстроенный утечкой наиболее мастеровитых рук Гаврила Олексич пребывал в постоянном несогласии и для душевных бесед никак не подходил.
— Марфуша варенья прислала и записку. — Олексич зачитал письмо, не спрашивая Александра: — «ЧУЮ, ЧТО НЕСПОКОЙНА ДУША ТВОЯ, БРАТЕЦ МОЙ СВЕТЛЫЙ. ПОВИДАЙ МЕНЯ, ОБЛЕГЧИ ДУШЕНЬКУ…»
— Едем! — вдруг решительно сказал Невский, скорее почувствовав, чем поняв, как нужна ему сейчас женщина, когда-то сделавшая его мужчиной.
Собрали даров для всей обители — стерлядки да осетрины, сёмги да сигов, грибков да меду. А для Мар-фуши князь припрятал личный подарок — золотой крестик доброй псковской работы. Выехали на следующее утро.
— Здравствуйте, светлые витязи, защитники и устроители земли Русской! — в пояс поклонилась бывшая разумница Марфуша. — Примите благословение от грешной черноризицы Меланьи.
Расцеловались по-родственному. Инокиня всплакнула, Александр нахмурился, а Гаврила поспешно сказал:
— Дары сестре-хозяйке вручу.
И тут же вышел, как то было условлено с князем. Но заранее условиться — одно, а остаться наедине с первой любовницей — совсем иное, и Невский, смутившись, забормотал что-то об отце, отъехавшем в Орду, о дружине, об Андрее. Но, упомянув о Настасье, тут же угрюмо и замолчал.
— Смущён не ты, князюшко мой, смущено сердце твоё, — тихо сказала Марфуша. — Доверься ему, отпусти на волю его.
— Правду ты сказала, Марфуша…
— Прости, князь, Меланья я во иночестве.
— Прости, сестра Меланья. Не было у меня никаких тайн от тебя, все тебе выкладывал, и легко мне было жить, — вздохнул Александр. — А сейчас навалились эти тайны на меня так, что задыхаюсь я под ними.
— Я душу тебе свою подставлю. Переложи, сколь нужным сочтёшь, за тебя все отмолю.
— Встретил я девицу, добрую и разумную, — Невский говорил, не поднимая глаз. — И будто обожгла она меня, будто… — Александр помолчал. — Но я — князь, я Руси принадлежу, а не воле собственной. Скажи, сестра, имею я право на любовь, как человек, или должен, как князь русский, просить Батыя отдать мне в жены дочь?
— Бог душу дарит, а Матерь Божья — сердце любящее, — тише, чем обычно, сказала монахиня. — Когда посещает человека истинная любовь, сама Пресвятая Матерь Божия в сердце его заглядывает. Покорись её выбору, Александр, и благодать Небесная сойдёт на тебя.
— Значит…
— Покорись любви, и обретёшь покой.
— Благодарю, благодарю тебя, Мар… сестра, — горячо сказал Невский, впервые улыбнувшись. — Камень ты сняла с души моей.
С грустной, еле обозначенной, но очень взрослой улыбкой смотрела на него Марфуша. Князь смутился, полез за пазуху, достал крестик.
— Прими на память о грешном Александре. Монашенка отрицательно покачала головой:
— Золота без греха не бывает. А моя опора — смирение гордыни моей. Как же наречена дева, избранная тобою?
— Васса.
— Васса, — со странным, гулким выдохом повторила инокиня, согнулась в поясном поклоне и, не разгибаясь, добавила торжественно, будто клятву произнесла: — Еже-день повторять буду имя сие в своих молитвах. Бога и Матерь Его Пресвятую буду молить, чтобы родила тебе жена, наречённая Вассой, сильных сынов и здоровых дочерей, дабы никогда не пресёкся высокий род твой на Святой Руси…
Крупные слезы одна за другой гулко капали на каменные плиты пола…
2
На обратном пути из монастыря Невский был грустен, молчалив и задумчив. А едва войдя в палаты, сказал:
— Собирайся.
— Куда? — несколько оторопел Гаврила.
— Сватать меня. Кого ещё возьмёшь?
— Андрея. Тесть будущий кто, князь или боярин?
— Друг отцов. До боярина не дослужился. Не все ли равно?
— Это я насчёт подарков. Каждой рыбке — свой червячок, Ярославич.
— Золотая рыбка! — вдруг рявкнул Александр. — Полюбил я её, ясно это тебе?…
После столь громогласного рыка Олексич больше с расспросами к Невскому не приставал. Но подарки подобрал, рыку этому соответствующие, да и в состав посольства, сопровождающего уполномоченных князем сватов, включил людей знаменитых и известных. А когда все было готово, лично приехал за князем Андреем.
— Сватать люблю! — живо откликнулся Андрей. — Но не за так, Гаврила Олексич. Слово дай, что за меня к князю Даниилу Галицкому старшим сватом пойдёшь, тогда хоть сейчас с тобой выеду.
— Считай, что уже дал, — улыбнулся Гаврила. — А где же невеста твоя, князь?
— К отцу отпустил. Сватов ждать да наряды шить. Андрей собрался быстро, и через неделю сваты с весьма крупным обозом (Гаврила Олексич не забыл слов о «золотой рыбке»!) выехали в неблизкую усадьбу. Ехали не торопясь, подлаживаясь под медленный обоз, часто останавливаясь, чтобы не заморить лошадей. Князь Андрей и, как правило, Олексич часто обгоняли караван, чтобы поохотиться и тем скрасить унылые общие обеды. Иногда к ним присоединялся и Яков Полочанин, которого Гаврила с трудом выпросил у Невского для большего представительства, поскольку остальные бояре были в возрасте, предназна-чаясь в основном для совместных воспоминаний с хозяином и — почёта. Но Яков добровольно взял на себя обязанность приглядывать за обозом, а потому часто задерживался где-то в хвосте.
— Европу хочу поглядеть, — болтал неугомонный Андрей. — Моя Настасья Даниловна много чудесного рассказывала о ней.
— Что же чудесного-то?
Гаврила Олексич настолько утомился от болтовни князя, что частенько подумывал, не напрасно ли он его пригласил сватом: дёрнул же черт за язык… Однако лукавить и подлаживаться он не умел, а потому быстро усвоил тон плохо скрытого раздражения и всегда — супротив. Что бы при этом ни говорил Андрей. Но князь был на редкость легкомысленным, чужого настроения не замечал, а своё скрывать не считал нужным.
— А то хотя бы, что города у них — сплошь из камня. А у нас только церкви, монастыри да хорошо, если крепости. Даже терема княжеские из дерева строим.
— Жить в каменных палатах не пробовал? Сыро в них. И душно.
— Зато снаружи — вид. Сразу видно: дворец. А у нас — просто большая изба.
— Зато коли сгорели при набеге, то отстроить заново да получше прежнего — неделя топорного стука.
— Зато у них неверующих нет. Чуть что — сразу еретиками объявляют и — к палачу.
— Вот палачей у них хватает. Это ты точно сказал.
— Их вера народ вокруг государя сплачивает! — горячился Андрей. — А наша Церковь? Татарские руки лижет!
— Зато людей живьём не жжёт. И к крестам не приколачивает.
Гаврила Олексич старался — по возможности, конечно — говорить спокойно и вразумительно, но Андрей разгорячился не на шутку:
— Её отец князь Даниил Галицкий единения добивается. Единения всех славян для борьбы с проклятыми татарами!
— Чтоб католиков сюда запустить? Они живо Русь в свою поганую веру перекрестят.
— По доброй воле! По доброй воле только!… Олексич не придал значения этому разговору: болтает влюблённый юнец, ну и пусть себе болтает. А потому и не пересказал его князю Александру, не желая огорчать его. А напрасно. Это были первые ростки того бурьяна, который с трудом, болью и кровью пришлось выкорчёвывать Невскому с помощью острых сабель тёмника Неврюя.
Но то случилось нескоро: бурьяну суждено было ещё прорасти. А дела текущие складывались пока вполне благополучно. Сватовство удалось на славу: и старый хозяин был счастлив, и супруга его в чувственный обморок упала от такого известия, и, главное, сама Васса разрыдалась восторженными слезами.
Да, все пока было хорошо. Яростная ссора братьев, после которой Невский, исчерпав все возможности вразумить Андрея, помчался в Орду, чтобы предупредить о готовящемся антитатарском восстании и попросить помощи против младшего брата, была ещё впереди…
3
— В Каракорум поедешь ты, Орду. Так мы решили с советником, — Бату кивнул на скромно помалкивающего Чогдара. — Отдашь Гуюку самый низкий поклон, подтвердишь нижайшую покорность и скажешь, что я не смог приехать только потому, что заболел.
— Ты заболел, мой брат? — с беспокойством спросил Орду.
— Нет, — с неудовольствием отмахнулся Бату. — Я заболею, когда ты будешь поздравлять нового великого хана Гуюка после курултая.
— Хан Бату почувствует это, — счёл нужным пояснить Чогдар.
— Ага! — согласился ничего не понявший Орду. — У меня хорошая память, и я все запомнил.
— Ты всегда был для меня примером, старший брат, — проворчал Бату. — Потом ты лично передашь Гуюку мой подарок Хорошо бы сначала завернуть его в кошму, а потом развернуть перед великим ханом, чтобы она выкатилась к его ногам.
— Кто должен выкатиться?
— Гражина.
— Но я подарил её тебе от любящего сердца, мой брат.
— Знаю, Орду, но я слишком стар для таких роскошных подарков. Береги её пуще глаза в пути.
— Я возьму сотню отборной стражи под начальством есаула Кирдяша. Он подарил Гражину мне, я — тебе, а ты — Гуюку. Я все запомнил, великий брат мой.
— Это хорошо, — утомлённо вздохнул Бату. — И ты запомнишь все, что скажет тебе мой советник Чогдар перед самой поездкой. Каждое слово запомнишь, Орду, это очень и очень важно. И сделаешь так, как он скажет.
— Да, мой великий брат.
— Это очень важное задание, и поэтому я доверяю его только тебе, старший брат.
— Я все исполню, брат.
— Все, что скажет Чогдар. Слово в слово.
— Слово в слово.
Орду ушёл. Бату упорно молчал, сдвинув брови и занавесившись от всего мира непроницаемой броней внутреннего отстранения, в котором монголы не знали равных. Чогдар обождал вполне приличествующее самым глубоким размышлениям время, неторопливо наполнил чаши кумысом и позволил себе осторожно вздохнуть.
— Он сделает, — тихо сказал Бату. — Он все сделает, как надо нам, мой советник.
— А поймёт ли хан Орду, что именно нам надо?
— Это зависит от тебя, Чогдар. Орду глуп, но не окончательно бестолков. Постарайся неторопливо внушить ему прежде всего порядок его поступков. Орду раб порядка. Если он его усвоил, он будет двигаться точно по твоей дороге.
Бату помолчал, подумал, поднял свою чашу. Чогдар следом за ним отхлебнул глоток, выжидающе глядя на хана.
— Дорога моего брата должна быть прямой, как стрела, — наконец сказал Бату. — Без петель и крутых поворотов. Тогда он пойдёт по ней без колебаний.
— К сожалению, мой хан, эту дорогу нельзя сделать стрелой, — вздохнул Чогдар. — Её изгибы зависят как от поведения Гуюка, так и от поведения князя Ярослава. Предположим, Гуюк не потребует от владимирского князя участия в Западном походе.
Бату отрицательно покачал головой:
— Только в том случае, если он сам откажется от похода. Но это невозможно. Чтобы спокойно править, он должен уничтожить меня. А для этого есть только один путь: переманить русичей на свою сторону.
— Ты прав, мой хан. Но позволь высказать второе предположение. Ярослав откажется от союза с Гую-ком.
— И не получит ярлыка на великое княжение. Как-то ты сказал мне, что князь бессмысленно растратил свою молодость на женщин и жалкие схватки за власть, Чогдар. У изношенной души нет сил противиться тщеславию.
— За его спиной — сыновья, и прежде всего — Александр Невский, мой хан. В старости думают не столько о своей славе и власти, сколько о славе и власти сыновей.
— О славе сыновей — да. О власти их — никогда. Разве что — на смертном одре. Но…
Бату неожиданно замолчал. И молчал долго. Настолько, что Чогдару пришлось заново наполнить чаши.
— Но я поговорю с ним.
И улыбнулся столь змеиной улыбкой, что по спине Чогдара вдруг пробежал холодок.
— О чем, мой хан? — тихо спросил он, хотя подобных вопросов не дозволялось задавать повелителям.
— О вечном чувстве вины отцов перед сыновьями. Оно существует. Существует, Чогдар, это необъяснимое чувство вины. Именно под его влиянием мы и балуем своих сыновей, и многое прощаем им или делаем вид, что просто не замечаем их выходок.
— Даже перед Александром Невским?
— Он тоже — сын. А Ярослав — отец. И за что-то ему должно быть очень стыдно, что-то должно его тревожить. У отца всегда длиннее жизнь, чем у сына, потому что он идёт из прошлого, а сын уходит в будущее. Два каравана с разной поклажей, лишь совпавшие на каком-то отрезке пути.
Бату поднял свою чашу и неожиданно улыбнулся, задумчиво покачав рано поседевшей головой. Но улыбка его была очень печальной. Скорее даже горькой, как показалось Чогдару.
4
Орду очень возгордился прежде всего тем, что ему поручено представлять на великом курултае самого Бату. Однако редко посещавшее его ощущение своей особой значимости никоим образом не отразилось на его дотошной, даже въедливой исполнительности. Он отчётливо представлял трудности и опасности невероятно длинного, рассчитанного на огромный срок пути, высокую значимость собственной миссии и бесценность даров, предназначенных будущему великому хану всей Монгольской империи, а потому первым делом основательно подумал о защите. Однако ничего особенного в голову ему не пришло, кроме уже оговорённого начальника стражи Кирдяша и сотни его отборных головорезов.
— Бери только тех, в ком уверен, — важно втолковывал он есаулу. — Может, и от трех сотен отбиваться придётся.
— А полтораста нельзя взять? — спросил осторожный Кирдяш.
— Сто, — отрезал Орду, показав при этом почему-то растопыренную пятерню. — Так велел сам Бату-хан.
Ничего подобного Бату не велел, его брат сам назвал число боевой охраны, но ссылка на повеление избавляла от споров, которых Орду не выносил.
— Большой обоз будет? — Есаул решил двигаться окольным путём.
— На конях и на волах, — пояснил Орду — Получается два, потому что мы с князем Ярославом оглохнем от тележного скрипа, если будем ехать с воловьей скоростью.
— Два обоза, — продолжал рассуждать Кирдяш, надеясь хоть что-то втолковать своему высокому начальнику. — Значит, придётся делить стражу пополам. Пятьдесят — конному обозу, пятьдесят — воловьему.
— Должно быть сто!
— Сто никак не получается, хан Орду. Сто хватит, чтобы охранять тебя и князя Ярослава, а кто же будет охранять обоз? А там ведь не только еда для нас, там — подарки великому хану.
— Там — Гражина.
«Стало быть, полячка у них — как калита с золотом: друг друга подкупают», — подумал Кирдяш, но вслух сказал:
— Тем более, хан Орду. Сто и сто — две сотни, меньше никак не выходит.
— Сто и сто — две сотни, — повторил, сложив в уме, Орду. — А нужно — по сотне на обоз. Отбери двести пятьдесят.
Такая арифметика Кирдяша устраивала, и он сразу же попросил дозволения уйти, пока Орду снова не занялся сложением.
— В конном обозе главные — я и князь. Да ещё его толмач, боярин Федор. В воловьем — Гражина. Она должна ехать в удобной юрте и не ведать ни о каких трудностях. Во второй юрте поедут её служанки, надо, чтобы она сама их выбрала. Придётся спросить разрешения моего брата, чтобы ты её навестил. Я скажу, когда.
Вскоре Орду сообщил через посыльного, что Кирдяш может повидаться с Гражиной, рассказать ей о грядущем мучительно длинном путешествии и о совершенно особом вознаграждении по достижении Каракорума. И есаул в сопровождении двух тощебородых старцев, говорящих только по-монгольски (это предусмотрительный Кирдяш проверил ещё по дороге к золочёной клетке), был препровождён в тщательно охраняемую часть ханского дворца.
— Кого видят мои очи? Моего бессердечного спасителя!
Гражина принимала неожиданных гостей, продуманно расположившись на ковровом ложе среди якобы небрежно разбросанных подушек. Просторная гостиная являла собой странную смесь Востока и Запада, но для этой встречи была избрана азиатская аранжировка. «Знает, куда повезут, — подумал наблюдательный и далеко не глупый Кирдяш. — Ох, ловка девка! С такой — ушки востро…» И, поклонившись со сдержанной почтительностью, сказал приглушённо:
— Старики ни бельмеса ни по-польски, ни по-русски, но лучше их отсадить подальше.
— Посадите почтённых старцев в самые почётные кресла, — небрежно распорядилась хозяйка.
Татарские служанки тотчас же отвели аксакалов в дальний угол, где стояли огромные кресла явно венгерского происхождения. Они не сопротивлялись, но один из них что-то наставительно втолковывал служанкам.
— Ты — подарок, — сказал Кирдяш, когда процедура усаживания была благополучно завершена.
— Я родилась подарком и всю жизнь была им. Ты никогда не представлял себе жизнь подарка, витязь? Драгоценности, богатые наряды, меха, исполнение капризов — и вечная золотая клетка.
Гражина начала злой иронией, но закончила горькой усмешкой. И есаул удержал вздох, уловив искренность этой горечи.
— Все мы — рабы, что на коне, что в клетке. Стоит ли об этом думать, Гражина? Надо просто жить.
— А что это значит — просто жить, витязь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Марфуша варенья прислала и записку. — Олексич зачитал письмо, не спрашивая Александра: — «ЧУЮ, ЧТО НЕСПОКОЙНА ДУША ТВОЯ, БРАТЕЦ МОЙ СВЕТЛЫЙ. ПОВИДАЙ МЕНЯ, ОБЛЕГЧИ ДУШЕНЬКУ…»
— Едем! — вдруг решительно сказал Невский, скорее почувствовав, чем поняв, как нужна ему сейчас женщина, когда-то сделавшая его мужчиной.
Собрали даров для всей обители — стерлядки да осетрины, сёмги да сигов, грибков да меду. А для Мар-фуши князь припрятал личный подарок — золотой крестик доброй псковской работы. Выехали на следующее утро.
— Здравствуйте, светлые витязи, защитники и устроители земли Русской! — в пояс поклонилась бывшая разумница Марфуша. — Примите благословение от грешной черноризицы Меланьи.
Расцеловались по-родственному. Инокиня всплакнула, Александр нахмурился, а Гаврила поспешно сказал:
— Дары сестре-хозяйке вручу.
И тут же вышел, как то было условлено с князем. Но заранее условиться — одно, а остаться наедине с первой любовницей — совсем иное, и Невский, смутившись, забормотал что-то об отце, отъехавшем в Орду, о дружине, об Андрее. Но, упомянув о Настасье, тут же угрюмо и замолчал.
— Смущён не ты, князюшко мой, смущено сердце твоё, — тихо сказала Марфуша. — Доверься ему, отпусти на волю его.
— Правду ты сказала, Марфуша…
— Прости, князь, Меланья я во иночестве.
— Прости, сестра Меланья. Не было у меня никаких тайн от тебя, все тебе выкладывал, и легко мне было жить, — вздохнул Александр. — А сейчас навалились эти тайны на меня так, что задыхаюсь я под ними.
— Я душу тебе свою подставлю. Переложи, сколь нужным сочтёшь, за тебя все отмолю.
— Встретил я девицу, добрую и разумную, — Невский говорил, не поднимая глаз. — И будто обожгла она меня, будто… — Александр помолчал. — Но я — князь, я Руси принадлежу, а не воле собственной. Скажи, сестра, имею я право на любовь, как человек, или должен, как князь русский, просить Батыя отдать мне в жены дочь?
— Бог душу дарит, а Матерь Божья — сердце любящее, — тише, чем обычно, сказала монахиня. — Когда посещает человека истинная любовь, сама Пресвятая Матерь Божия в сердце его заглядывает. Покорись её выбору, Александр, и благодать Небесная сойдёт на тебя.
— Значит…
— Покорись любви, и обретёшь покой.
— Благодарю, благодарю тебя, Мар… сестра, — горячо сказал Невский, впервые улыбнувшись. — Камень ты сняла с души моей.
С грустной, еле обозначенной, но очень взрослой улыбкой смотрела на него Марфуша. Князь смутился, полез за пазуху, достал крестик.
— Прими на память о грешном Александре. Монашенка отрицательно покачала головой:
— Золота без греха не бывает. А моя опора — смирение гордыни моей. Как же наречена дева, избранная тобою?
— Васса.
— Васса, — со странным, гулким выдохом повторила инокиня, согнулась в поясном поклоне и, не разгибаясь, добавила торжественно, будто клятву произнесла: — Еже-день повторять буду имя сие в своих молитвах. Бога и Матерь Его Пресвятую буду молить, чтобы родила тебе жена, наречённая Вассой, сильных сынов и здоровых дочерей, дабы никогда не пресёкся высокий род твой на Святой Руси…
Крупные слезы одна за другой гулко капали на каменные плиты пола…
2
На обратном пути из монастыря Невский был грустен, молчалив и задумчив. А едва войдя в палаты, сказал:
— Собирайся.
— Куда? — несколько оторопел Гаврила.
— Сватать меня. Кого ещё возьмёшь?
— Андрея. Тесть будущий кто, князь или боярин?
— Друг отцов. До боярина не дослужился. Не все ли равно?
— Это я насчёт подарков. Каждой рыбке — свой червячок, Ярославич.
— Золотая рыбка! — вдруг рявкнул Александр. — Полюбил я её, ясно это тебе?…
После столь громогласного рыка Олексич больше с расспросами к Невскому не приставал. Но подарки подобрал, рыку этому соответствующие, да и в состав посольства, сопровождающего уполномоченных князем сватов, включил людей знаменитых и известных. А когда все было готово, лично приехал за князем Андреем.
— Сватать люблю! — живо откликнулся Андрей. — Но не за так, Гаврила Олексич. Слово дай, что за меня к князю Даниилу Галицкому старшим сватом пойдёшь, тогда хоть сейчас с тобой выеду.
— Считай, что уже дал, — улыбнулся Гаврила. — А где же невеста твоя, князь?
— К отцу отпустил. Сватов ждать да наряды шить. Андрей собрался быстро, и через неделю сваты с весьма крупным обозом (Гаврила Олексич не забыл слов о «золотой рыбке»!) выехали в неблизкую усадьбу. Ехали не торопясь, подлаживаясь под медленный обоз, часто останавливаясь, чтобы не заморить лошадей. Князь Андрей и, как правило, Олексич часто обгоняли караван, чтобы поохотиться и тем скрасить унылые общие обеды. Иногда к ним присоединялся и Яков Полочанин, которого Гаврила с трудом выпросил у Невского для большего представительства, поскольку остальные бояре были в возрасте, предназна-чаясь в основном для совместных воспоминаний с хозяином и — почёта. Но Яков добровольно взял на себя обязанность приглядывать за обозом, а потому часто задерживался где-то в хвосте.
— Европу хочу поглядеть, — болтал неугомонный Андрей. — Моя Настасья Даниловна много чудесного рассказывала о ней.
— Что же чудесного-то?
Гаврила Олексич настолько утомился от болтовни князя, что частенько подумывал, не напрасно ли он его пригласил сватом: дёрнул же черт за язык… Однако лукавить и подлаживаться он не умел, а потому быстро усвоил тон плохо скрытого раздражения и всегда — супротив. Что бы при этом ни говорил Андрей. Но князь был на редкость легкомысленным, чужого настроения не замечал, а своё скрывать не считал нужным.
— А то хотя бы, что города у них — сплошь из камня. А у нас только церкви, монастыри да хорошо, если крепости. Даже терема княжеские из дерева строим.
— Жить в каменных палатах не пробовал? Сыро в них. И душно.
— Зато снаружи — вид. Сразу видно: дворец. А у нас — просто большая изба.
— Зато коли сгорели при набеге, то отстроить заново да получше прежнего — неделя топорного стука.
— Зато у них неверующих нет. Чуть что — сразу еретиками объявляют и — к палачу.
— Вот палачей у них хватает. Это ты точно сказал.
— Их вера народ вокруг государя сплачивает! — горячился Андрей. — А наша Церковь? Татарские руки лижет!
— Зато людей живьём не жжёт. И к крестам не приколачивает.
Гаврила Олексич старался — по возможности, конечно — говорить спокойно и вразумительно, но Андрей разгорячился не на шутку:
— Её отец князь Даниил Галицкий единения добивается. Единения всех славян для борьбы с проклятыми татарами!
— Чтоб католиков сюда запустить? Они живо Русь в свою поганую веру перекрестят.
— По доброй воле! По доброй воле только!… Олексич не придал значения этому разговору: болтает влюблённый юнец, ну и пусть себе болтает. А потому и не пересказал его князю Александру, не желая огорчать его. А напрасно. Это были первые ростки того бурьяна, который с трудом, болью и кровью пришлось выкорчёвывать Невскому с помощью острых сабель тёмника Неврюя.
Но то случилось нескоро: бурьяну суждено было ещё прорасти. А дела текущие складывались пока вполне благополучно. Сватовство удалось на славу: и старый хозяин был счастлив, и супруга его в чувственный обморок упала от такого известия, и, главное, сама Васса разрыдалась восторженными слезами.
Да, все пока было хорошо. Яростная ссора братьев, после которой Невский, исчерпав все возможности вразумить Андрея, помчался в Орду, чтобы предупредить о готовящемся антитатарском восстании и попросить помощи против младшего брата, была ещё впереди…
3
— В Каракорум поедешь ты, Орду. Так мы решили с советником, — Бату кивнул на скромно помалкивающего Чогдара. — Отдашь Гуюку самый низкий поклон, подтвердишь нижайшую покорность и скажешь, что я не смог приехать только потому, что заболел.
— Ты заболел, мой брат? — с беспокойством спросил Орду.
— Нет, — с неудовольствием отмахнулся Бату. — Я заболею, когда ты будешь поздравлять нового великого хана Гуюка после курултая.
— Хан Бату почувствует это, — счёл нужным пояснить Чогдар.
— Ага! — согласился ничего не понявший Орду. — У меня хорошая память, и я все запомнил.
— Ты всегда был для меня примером, старший брат, — проворчал Бату. — Потом ты лично передашь Гуюку мой подарок Хорошо бы сначала завернуть его в кошму, а потом развернуть перед великим ханом, чтобы она выкатилась к его ногам.
— Кто должен выкатиться?
— Гражина.
— Но я подарил её тебе от любящего сердца, мой брат.
— Знаю, Орду, но я слишком стар для таких роскошных подарков. Береги её пуще глаза в пути.
— Я возьму сотню отборной стражи под начальством есаула Кирдяша. Он подарил Гражину мне, я — тебе, а ты — Гуюку. Я все запомнил, великий брат мой.
— Это хорошо, — утомлённо вздохнул Бату. — И ты запомнишь все, что скажет тебе мой советник Чогдар перед самой поездкой. Каждое слово запомнишь, Орду, это очень и очень важно. И сделаешь так, как он скажет.
— Да, мой великий брат.
— Это очень важное задание, и поэтому я доверяю его только тебе, старший брат.
— Я все исполню, брат.
— Все, что скажет Чогдар. Слово в слово.
— Слово в слово.
Орду ушёл. Бату упорно молчал, сдвинув брови и занавесившись от всего мира непроницаемой броней внутреннего отстранения, в котором монголы не знали равных. Чогдар обождал вполне приличествующее самым глубоким размышлениям время, неторопливо наполнил чаши кумысом и позволил себе осторожно вздохнуть.
— Он сделает, — тихо сказал Бату. — Он все сделает, как надо нам, мой советник.
— А поймёт ли хан Орду, что именно нам надо?
— Это зависит от тебя, Чогдар. Орду глуп, но не окончательно бестолков. Постарайся неторопливо внушить ему прежде всего порядок его поступков. Орду раб порядка. Если он его усвоил, он будет двигаться точно по твоей дороге.
Бату помолчал, подумал, поднял свою чашу. Чогдар следом за ним отхлебнул глоток, выжидающе глядя на хана.
— Дорога моего брата должна быть прямой, как стрела, — наконец сказал Бату. — Без петель и крутых поворотов. Тогда он пойдёт по ней без колебаний.
— К сожалению, мой хан, эту дорогу нельзя сделать стрелой, — вздохнул Чогдар. — Её изгибы зависят как от поведения Гуюка, так и от поведения князя Ярослава. Предположим, Гуюк не потребует от владимирского князя участия в Западном походе.
Бату отрицательно покачал головой:
— Только в том случае, если он сам откажется от похода. Но это невозможно. Чтобы спокойно править, он должен уничтожить меня. А для этого есть только один путь: переманить русичей на свою сторону.
— Ты прав, мой хан. Но позволь высказать второе предположение. Ярослав откажется от союза с Гую-ком.
— И не получит ярлыка на великое княжение. Как-то ты сказал мне, что князь бессмысленно растратил свою молодость на женщин и жалкие схватки за власть, Чогдар. У изношенной души нет сил противиться тщеславию.
— За его спиной — сыновья, и прежде всего — Александр Невский, мой хан. В старости думают не столько о своей славе и власти, сколько о славе и власти сыновей.
— О славе сыновей — да. О власти их — никогда. Разве что — на смертном одре. Но…
Бату неожиданно замолчал. И молчал долго. Настолько, что Чогдару пришлось заново наполнить чаши.
— Но я поговорю с ним.
И улыбнулся столь змеиной улыбкой, что по спине Чогдара вдруг пробежал холодок.
— О чем, мой хан? — тихо спросил он, хотя подобных вопросов не дозволялось задавать повелителям.
— О вечном чувстве вины отцов перед сыновьями. Оно существует. Существует, Чогдар, это необъяснимое чувство вины. Именно под его влиянием мы и балуем своих сыновей, и многое прощаем им или делаем вид, что просто не замечаем их выходок.
— Даже перед Александром Невским?
— Он тоже — сын. А Ярослав — отец. И за что-то ему должно быть очень стыдно, что-то должно его тревожить. У отца всегда длиннее жизнь, чем у сына, потому что он идёт из прошлого, а сын уходит в будущее. Два каравана с разной поклажей, лишь совпавшие на каком-то отрезке пути.
Бату поднял свою чашу и неожиданно улыбнулся, задумчиво покачав рано поседевшей головой. Но улыбка его была очень печальной. Скорее даже горькой, как показалось Чогдару.
4
Орду очень возгордился прежде всего тем, что ему поручено представлять на великом курултае самого Бату. Однако редко посещавшее его ощущение своей особой значимости никоим образом не отразилось на его дотошной, даже въедливой исполнительности. Он отчётливо представлял трудности и опасности невероятно длинного, рассчитанного на огромный срок пути, высокую значимость собственной миссии и бесценность даров, предназначенных будущему великому хану всей Монгольской империи, а потому первым делом основательно подумал о защите. Однако ничего особенного в голову ему не пришло, кроме уже оговорённого начальника стражи Кирдяша и сотни его отборных головорезов.
— Бери только тех, в ком уверен, — важно втолковывал он есаулу. — Может, и от трех сотен отбиваться придётся.
— А полтораста нельзя взять? — спросил осторожный Кирдяш.
— Сто, — отрезал Орду, показав при этом почему-то растопыренную пятерню. — Так велел сам Бату-хан.
Ничего подобного Бату не велел, его брат сам назвал число боевой охраны, но ссылка на повеление избавляла от споров, которых Орду не выносил.
— Большой обоз будет? — Есаул решил двигаться окольным путём.
— На конях и на волах, — пояснил Орду — Получается два, потому что мы с князем Ярославом оглохнем от тележного скрипа, если будем ехать с воловьей скоростью.
— Два обоза, — продолжал рассуждать Кирдяш, надеясь хоть что-то втолковать своему высокому начальнику. — Значит, придётся делить стражу пополам. Пятьдесят — конному обозу, пятьдесят — воловьему.
— Должно быть сто!
— Сто никак не получается, хан Орду. Сто хватит, чтобы охранять тебя и князя Ярослава, а кто же будет охранять обоз? А там ведь не только еда для нас, там — подарки великому хану.
— Там — Гражина.
«Стало быть, полячка у них — как калита с золотом: друг друга подкупают», — подумал Кирдяш, но вслух сказал:
— Тем более, хан Орду. Сто и сто — две сотни, меньше никак не выходит.
— Сто и сто — две сотни, — повторил, сложив в уме, Орду. — А нужно — по сотне на обоз. Отбери двести пятьдесят.
Такая арифметика Кирдяша устраивала, и он сразу же попросил дозволения уйти, пока Орду снова не занялся сложением.
— В конном обозе главные — я и князь. Да ещё его толмач, боярин Федор. В воловьем — Гражина. Она должна ехать в удобной юрте и не ведать ни о каких трудностях. Во второй юрте поедут её служанки, надо, чтобы она сама их выбрала. Придётся спросить разрешения моего брата, чтобы ты её навестил. Я скажу, когда.
Вскоре Орду сообщил через посыльного, что Кирдяш может повидаться с Гражиной, рассказать ей о грядущем мучительно длинном путешествии и о совершенно особом вознаграждении по достижении Каракорума. И есаул в сопровождении двух тощебородых старцев, говорящих только по-монгольски (это предусмотрительный Кирдяш проверил ещё по дороге к золочёной клетке), был препровождён в тщательно охраняемую часть ханского дворца.
— Кого видят мои очи? Моего бессердечного спасителя!
Гражина принимала неожиданных гостей, продуманно расположившись на ковровом ложе среди якобы небрежно разбросанных подушек. Просторная гостиная являла собой странную смесь Востока и Запада, но для этой встречи была избрана азиатская аранжировка. «Знает, куда повезут, — подумал наблюдательный и далеко не глупый Кирдяш. — Ох, ловка девка! С такой — ушки востро…» И, поклонившись со сдержанной почтительностью, сказал приглушённо:
— Старики ни бельмеса ни по-польски, ни по-русски, но лучше их отсадить подальше.
— Посадите почтённых старцев в самые почётные кресла, — небрежно распорядилась хозяйка.
Татарские служанки тотчас же отвели аксакалов в дальний угол, где стояли огромные кресла явно венгерского происхождения. Они не сопротивлялись, но один из них что-то наставительно втолковывал служанкам.
— Ты — подарок, — сказал Кирдяш, когда процедура усаживания была благополучно завершена.
— Я родилась подарком и всю жизнь была им. Ты никогда не представлял себе жизнь подарка, витязь? Драгоценности, богатые наряды, меха, исполнение капризов — и вечная золотая клетка.
Гражина начала злой иронией, но закончила горькой усмешкой. И есаул удержал вздох, уловив искренность этой горечи.
— Все мы — рабы, что на коне, что в клетке. Стоит ли об этом думать, Гражина? Надо просто жить.
— А что это значит — просто жить, витязь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40