— Отдохните немного, — прошептал виконт, когда девушка погрузилась в подушки. Она вздохнула и вытянула ноги, устраиваясь поудобнее. — Отдохните… немного. — У него сжало горло. Но она не слышала этого. Мари-Лор уже заснула. Она лежала неподвижно, и только ее грудь медленно опускалась и поднималась. Прошел час. Потом виконт оторвал от нее взгляд и шепнул Батисту, чтобы тот разбудил Мари-Лор и отвел ее в комнату наверху.
Ее лицо залилось румянцем, когда первые лучи солнца заглянули в комнату и Мари-Лор вспомнила о событиях прошедшей ночи.
Неужели на самом деле она заснула в его постели? Как неловко все получилось. В какой невинной близости они провели этот вечер.
«Знаете, вы вполне можете мне доверять». Действительно могла, и это было хорошо. Очень хорошо, что он порядочный человек.
И пусть вечер оказался совсем не похож на ее мечты о встрече с месье X в его спальне. И уж совсем не таким, каким его представляли обитатели замка.
Да черт с ними, с обитателями замка! Черт с ними и их распутными фантазиями.
Луиза, делившая с Мари-Лор постель, вернулась с похорон матери поздно ночью, когда ее соседка была в комнате Жозефа. Конечно, Луиза это знала. Ее жених, конюх Мартен, рассказал ей все, когда встречал возлюбленную у гостиницы.
Луиза была благочестива и верила в святость заповедей. Как она сказала Мари-Лор, они с Мартеном ждали, когда смогут пожениться. Ночью, когда вернулась Мари-Лор, Луиза уже спала, что подтверждал ее громкий храп. Но Мари-Лор показалось, что даже во сне подруга не одобряла ее, судя по тому, как она лежала, отвернувшись к стене.
Наконец храп прекратился и девушка почувствовала на себе пристальный, полный жалости взгляд Луизы.
Ее жалость к Мари-Лор и ее грехам было бы труднее переносить, даже не совершав их, чем похотливые, разнузданные предположения остальных.
Мари-Лор напомнила себе, что смысл ее ночных посещений комнаты Жозефа и состоял в том, чтобы создать такое впечатление. Она старалась убедить себя, что от них будет мало толку, если хотя бы один человек узнает правду.
Она посмотрела в лицо Луизе. У Луизы были большие светло-голубые глаза, обрамленные длинными черными ресницами. Если бы ее лицо не искажала заячья губа, она была красавицей. Выражение этих красивых глаз было серьезным и встревоженным. Мари-Лор обняла подругу.
— Это не то, что ты думаешь, дорогая, — прошептала она…
Утром, пока они с Луизой одевались, Мари-Лор, как могла, объяснила ситуацию.
— Потом я расскажу тебе больше, — пообещала она, спускаясь вниз к завтраку. — Но не говори никому. Даже Мартену. Совсем ничего не говори.
«Возможно, я совершила ошибку», — подумала Мари-Лор после завтрака, опуская руки в таз с водой. Но она не сожалела об этом. Ей необходимо было поделиться с кем-нибудь, и если повезет, Луиза ее не выдаст. Все слуги любили посплетничать о хозяевах, но держали язык за зубами, когда дело касалось их секретов, и не выдавали друг друга. Мари-Лор об этом напомнили пару недель назад, когда Арсен, с серьезным видом что-то объяснявший Николя — речь, по-видимому, шла о его семье, — сразу же замолчал и стал суровым, как только она вошла в буфетную.
Невыносимая спешка на кухне закончилась. После тяжелых дней это казалось праздником: в этот вечер на обед были приглашены только викарий и судья.
— Мы приготовим тушеных кроликов, — распорядился месье Коле. — Для местных подхалимов обычный обед.
Мари-Лор держала в руке граненый хрустальный бокал и смотрела, как солнечный лучик изгибается в нем в радужную дугу.
«Никаких мечтаний о красивых джентльменах», — напомнила она себе, когда мимо нее прошел Николя, направлявшийся к месье Коле проверять счета. Но она и не мечтала, по крайней мере не так, как подозревал Николя. Она была счастлива, перебирая в голове мысли и желания, давно Уже не пробуждавшиеся в ее душе.
Книги и рассказы — вот что она любила больше всего на свете. Большую часть своей жизни Мари-Лор провела в обсуждении их, последние несколько месяцев она просто изголодалась по литературе. Какое счастье найти кого-то с такими же интересами и стремлениями, более того, человека, который занимался таким великолепным делом — писал книги и издавал свои сочинения. Она знала из прекрасно сложенных фраз виконта, что он разделяет ее благоговение перед литературой. Она бы считала честью познакомиться с ним, даже если бы он не был таким… удивительным и в другом отношении.
С ним можно говорить, его можно слушать и учиться у него.
Конечно, в нем было еще что-то — у него было тело, о котором она уже знала слишком много.
Но в остальном он оставался загадкой. Вчера ночью, будучи такой усталой и растерянной, она почувствовала, как неохотно он раскрывал перед ней свои чувства и мысли. Она могла бы поспорить на свое годовое жалованье, что он избегает касаться каких-то мучительных воспоминаний или печального опыта. Но, думала она, это его дело, а не ее.
Там, дома в Монпелье, она иногда не ложилась всю ночь, чтобы дочитать особенно интересную книгу и узнать, чем все кончится. А следующий день проводила словно в тумане, размышляя о прочитанном. Он сказал, что она «умная читательница»; может быть, она просто очень упорна.
Пожав плечами, Мари-Лор снова занялась хрустальными бокалами. Он написал изящные подробные мемуары, но девушка была уверена, что существовала одна история, которую он не смог изложить на бумаге. Хотя это и не ее дело, она знала, что не успокоится, пока не узнает эту повесть.
Глава 9
По мере того как лето близилось к концу, Жозеф все больше узнавал о своих читательницах, во всяком случае, о той умнице, которая посещала его каждую ночь. Он быстро понял, что она умеет слушать, сразу же замечает каждую и находит недостатки и противоречия. Она хорошо знала, о чем говорит, и виконту льстило, что Мари-Лор почти наизусть знала рассказы месье X. Она, не смущаясь, являла любопытство, обезоруживала своим пониманием глядя на собеседника большими, ясными, невинными лазами, задавала ему чертовски простые вопросы.
— И что он затем сделал? Почему принц так рассердился? Она была хорошенькой? А это дорого стоило? Было ли больно?
Ее внимание возбуждало его. «Прекрати, — говорил он себе, — прекрати сейчас же!» Но разговоры с ней забавляли, даже вдохновляли. Ее присутствие делало его красноречивым и разговорчивым, иногда даже когда он этого не хотел.
Жозеф старался ограничиваться отвлеченными темами. Забавные истории из жизни королевского двора, как он полагал, были наиболее подходящими, поскольку тема была Мари-Лор знакома. И не только ей: вся Франция говорила об экстравагантных выходках королевской семьи. Мари-Лор качала головой, слушая о блеске и продажности, и смеялась над нелепостями, подобными той, когда королева изображала пастушку, брала в руки украшенный лентами посох и носилась по дворцовым садам со стадом надушенных овец.
Жозеф как можно дольше старался говорить на эту тему. Благо вся жизнь в Версале с его эффектными театральными развлечениями и бесконечными интригами, борьбой за власть и влияние была сама по себе забавна, а сказочную величину и роскошь этого места было даже трудно представить.
— Мне говорили, — рассказывал он, — что там шестьсот комнат. Для придворных.
К счастью, девушка не интересовалась числом апартаментов, в которых он спал — или, наоборот, не спал, что случалось намного чаще. Однажды он попытался подсчитать их и был поражен результатом. Если бы его попросили назвать число ночей, проведенных в Версале, он, как Шехерезада, мог бы рассказать о тысяче и одной ночи.
Но иногда виконт чувствовал себя героем сказок, рассказывая каждую ночь новую историю. Он хотел избежать не смерти, конечно, но чего-то страшного, грязного и непристойного.
Что она тогда говорила, зимой?
«Иногда автор опускает вещи, о которых ему слишком трудно и больно говорить…» Черт бы побрал ее проницательность!
Во время их первых встреч Жозеф старался рассказывать Мари-Лор обо всем, но только не о себе.
Но любой хороший повествователь — а он был очень хорошим рассказчиком — оживляет свои истории хотя бы несколькими деталями из личной жизни. Ничего, успокаивал он себя, она уже многое знает из мемуаров. Однако совсем другое дело рассказывать, видя перед собой ее лицо.
Такое хорошенькое, с внимательными глазами и живым умом, светившимся в них.
Удовольствие от написания книги частично объяснялось тем, что Жозефу было приятно похвастаться своими многочисленными победами. А искусство, с каким он это делал — если это можно назвать искусством, — заключалось лишь в печальной иронии: когда все было сказано и сделано, оказывалось, что он никого и ничего не победил. Любовь — или ее отсутствие — в конце концов побеждала его самого.
Он никогда не принадлежал к людям, нуждающимся в долгом сне. И в Версале Жозеф приобрел привычку на заре возвращаться в свои апартаменты и проводить час-другой за описанием ночного приключения. Он не чувствовал себя виноватым. Наоборот, он был всесильным. Его перо летало по бумаге, рассказывая всему миру его историю — по крайней мере ту ее часть, где он мог блеснуть своим остроумием. Но перед лицом аудитории из одной слушательницы виконт уже не был так уверен в том, что ему следует говорить.
Глядя в ее глаза и стараясь не смотреть на ее руки, плечи, соблазнительное декольте, он мог только догадываться, каким легкомысленным, ограниченным он, должно быть, выглядел в ее глазах.
Ибо сейчас Жозеф видел себя, каким он был два года яд отчаянным молодым придворным — глупым, похотливым щенком, с самодовольным видом, как индюк, расхаивавшим по зеркальным коридорам, пробиравшимся во дворе, как лиса в золоченый курятник. Его любовные делишки волновали… даже больше развлекали, когда он оставался холоден, эгоистичен и немного жесток. Но всегда эти похождения были похожи одно на другое. Казалось, он пытался удовлетворить какую-то более глубокую потребность… Но об этом он не станет говорить. Не сейчас. Требуется время, чтобы все обдумать. Вероятно, в другой раз.
А сейчас виконт собирался рассказать о другом. Здесь он был чист и даже гордился собой.
— Знаете, — добавил он небрежным тоном, сразу же спохватившись, не слишком ли небрежным, — Лафайета и всех нас встретили как настоящих героев, когда мы вернулись из Америки, и было просто…
Ее лицо просияло.
— Значит, вы все-таки были в Америке?
Конечно! Ему следовало бы рассказать ей об этом раньше. Жозеф забыл, как преданы были она и ее семья делу независимости Америки. Ей были известны названия сражений: Брендиуайн, Вэлли-Фордж, Бэррен-Хилл. Несколько приятных ночей он увлекал Мари-Лор рассказами об участии в битвах.
Это привело их к философским дискуссиям и обсуждению новых идей, зародившихся в американском восстании. Ибо она была знакома со словами, послужившими искрой Для вспыхнувшего конфликта. Как она сказала, в лавке ее отца были собраны труды великих революционных мыслителей, в частности Джефферсона и Франклина. И памфлеты, целые кипы блестящих зажигательных памфлетов, включая написанные англичанином Томом Пейном.
— Папа часто говорил, что если американцы могли это совершить, «то подумай, чего могли бы достигнуть люди Франции, если бы решились. Только представь, как просто, чтобы разогнать этих ограниченных узколобых аристо…» Ах, прошу прощения, м-месье… э… Жозеф. Я не имела в виду вас.
Виконт засмеялся и отмахнулся от ее извинений:
— Нет, конечно, вы не имели в виду меня.
Но он запомнил эту минуту, и после того как Батист увел Мари-Лор обратно на чердак, он еще долго беспокойно ворочался в своей постели. Жозеф осмысливал ее слова. Она его не уважала. Она считала его испорченным, самовлюбленным, ограниченным…
«Ограниченный. Какое отвратительное слово для характеристики умного, восхитительного человека, — думала Мари-Лор, — и настоящего героя (сражался в Америке, не где-нибудь) к тому же».
Весь следующий день она провела, сожалея о сказанном и о том, что не научилась сначала думать, а потом говорить. Но она так увлеклась дискуссией, что слова просто сорвались с языка. Мари-Лор чувствовала себя в комнате виконта почти как дома. «Ограниченные» — так называл папа аристократию, жившую лишь собственными интересами, за счет труда остального народа. Папа, Жиль, оба Риго — все употребляли такие слова… и другие, еще обиднее.
Они беседовали, говоря спокойно и продуманно, сдержанно и вежливо, по сравнению с грубыми, оскорбительными высказываниями в адрес аристократов, каждый день звучащими в буфетной.
— Они — дьяволы, — тупо повторял Арсен. — Каждый из них.
— Хотя, по правде говоря, я не прочь поработать и на дьявола, если он справедливый и щедрый хозяин, — ответила Бертранда.
— Каковыми они явно не являются, — добавил Николя, — но все же их положение придает им величие.
— Да ну? — расхохоталась Бертранда. — Не очень-то ого величия мы видим, когда выносим ночные горшки.
Острота Бертранды вызвала целый поток шуток о том, какое аристократическое величие видит Мари-Лор во время своих ночных посещений виконта. Эти шутки всегда сопровождались взрывами смеха. Девушка, как обычно, краснела и помалкивала, хотя ей это уже начинало надоедать.
И в то же время, думая о мелочности Горгоны, ребячестве месье Юбера, злобных разглагольствованиях герцога, она находила, что слуги описывали своих хозяев удивительно точно. Как можно не испытывать презрения к взрослым людям, таким испорченным и пустым?
Однако, словно по молчаливому согласию, слуги вели себя относительно благосклонно по отношению к виконту. Он хотя бы не забывал говорить «пожалуйста» и «спасибо», словно допуская, как объяснила Луиза, что и у других могут быть чувства.
«А теперь, — думала Мари-Лор, — я сама оскорбила его».
Впрочем, могло ли его интересовать, что думает о нем судомойка?..
Но Жозеф действительно несколько следующих ночей казался более холодным и неприступным, сразу же перестал говорить об Америке, а начал рассказывать длинную серию эротических «историй. Забавные, довольно злые истории, в которых любовник мог полностью уничтожить чувство собственного достоинства своего партнера.
Эти истории он не рассказывал, а предпочитал разыгрывать их, как в театре. Мари-Лор восхищалась его актерским искусством. «Да, — скромно признался он, может быть, с излишней скромностью, — любительские спектакли были в Версале в моде. Меня даже пригласили исполнять мужскую роль в одном из них, где королева играла героиню!»
Жеманничая и кривляясь, он умел выглядеть утомленным, смешным и одновременно потрясающе красивым — его черные глаза горели на подвижном лице, от света свечи казавшемся бледным, как рисовая пудра.
Но даже смеясь, Мари-Лор удивлялась, зачем виконту нужно выставлять себя в таком невыгодном свете. Как будто он хотел наказать себя и ее тоже, делая ее свидетельницей этого.
Или, может быть, смысл скрывался в прологе, предварявшем каждую сценку. Он не переставал подчеркивать, что каждая женщина, соблазненная им, была необыкновенной красавицей, находившейся в счастливом браке, или известной куртизанкой, — «что, как вы понимаете, означает одно и то же» — женщину высокого положения в обществе: «Выше моего, если это было возможно. Я горжусь тем, что никогда не соблазнял женщин, чье происхождение было ниже моего».
Он повторял эти слова, словно они представляли собой принцип истинного эгалитаризма (Эгалитаризм (от французского слова «ревность») — концепция всеобщей уравнительности как принципа организации общественной жизни. Приверженцы эгалитаризма — Ж. Ж. Руссо, якобинцы.). Эгалитаризм — вульгарное извращение принципа социального равенства. И она думала, что в какой-то степени так и было. Но все равно эти слова ранили ее.
«Да! Да! — хотелось ей закричать. — Да, я понимаю, месье! Вам не надо это повторять. Ибо вы объяснили четко и ясно, что никогда не опуститесь до того, чтобы дотронуться до такой, как я. Или если бы сделали это, а вы сделали, как вы знаете, даже если забыли, что дотрагивались до меня, — это было только ради моей защиты. Ваши объятия, ваши поцелуи были лишь театральным представлением. И никакой страсти с вашей стороны, а всего лишь великодушие; милость, которую любой либеральный аристократ может оказать простому человеку. Не что другое, как минутное благородство, „положение обязывает“. Всего лишь милость».
Мари-Лор начинала думать, что эти ночные посещения не стоят тех страданий, которые причиняют ей. Она могла бы рискнуть отделаться от герцога или графа Юбера (да и они наверняка уже забыли о своих похотливых намерениях). Но как раз тогда, когда девушка решила, что больше не вынесет этого, Жозеф оборвал свои эротические истории так же неожиданно, как и начал.
— Я был ужасно груб, — сказал он однажды ночью, — новостью завладел разговором, не оставляя вам возможности сказать о себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33