– Я не могу тебе открыть… Еще не истек срок, мое несчастное дитя.
– Я хочу уехать, – разрыдался я. Он тихонько кивнул.
– Ты уедешь… Ты покинешь Мальпертюи, но, увы, Мальпертюи будет преследовать тебя всю жизнь, такова воля…
Он замолк, но его прекрасные сильные руки дрожали.
– Чья же воля, Айзенготт?
Во второй раз я услышал это загадочное слово:
– Мойры!
И он склонил голову, словно согбенный неодолимой силой.
– Я хочу поскорее уйти! – нарушил я молчание.
– Хорошо, только дай мне руку, позволь вести тебя, и не открывай глаза, если хочешь избегнуть воистину страшной участи.
Я подчинился, и мы переступили порог: по лестнице я спустился, держась за своего загадочного покровителя; под нашими шагами гулко отзывались каменные плиты.
Внезапно мы остановились, и я почувствовал, что сам Айзенготт вибрирует всем телом.
Издалека, откуда–то из глубины ночи, доносилось мрачное и грозное песнопение.
– Барбускины! – в ужасе воскликнул Айзенготт. – Они идут! Они все ближе! Они вышли из смерти!
Он трепетал, как хрупкое деревце на ветру.
– Неужели вы боитесь их? – спросил я, понизив голос.
Ответом мне был вздох.
– Нет, не их, – пояснил он, – а того, что они несут мне… небытия!
Свежий ветер пахнул мне в лицо, звуки гимна внезапно затихли.
– Мы выбрались на улицу! – обрадовался я.
– Да, только не открывай глаза!
Еще долго мы шли молча рядом, пока Айзенготт не разрешил осмотреться.
Я стоял у таверны Бетс: за шторой в окне слабо светился огарок свечи.
– Иди, дитя мое, мир вернулся к тебе, – сказал Айзенготт, выпуская мою руку.
Я удержал его:
– Там, на берегу моря, я видел отца и… Слова застряли у меня в горле.
– И глаза Нэнси, – с трудом пробормотал я. Он яростно потряс головой.
– Замолчи!… Замолчи! Ты видел лишь призраки, отражения сокрытого. Если бы великие силы, правящие миром, так и оставили их призраками для тебя, дитя мое!
Он покинул меня столь быстро, что в сумерках я даже не заметил, куда он направился.
Я толкнул дверь в таверну: Бетс встретила меня с четками в руках, спокойно улыбаясь.
– Ты ждала меня?
– Разумеется, – сказала она просто, – я знала – ты скоро вернешься, и надо ждать; все это время я молилась.
Я бросился в ее объятия.
– Хочу уехать подальше отсюда, с тобой! – рыдал я.
Долгим поцелуем Бетс закрыла мне глаза.
– Конечно, милый мой, мы поедем ко мне в деревню. И отправимся к добрым Белым Отцам, – прибавила она со вздохом.
На глаза у нее навернулись слезы.
Приди ко мне… приди ко мне… – так зовет колокол; пока я молилась за тебя, этот зов слышался совсем рядом, а ведь моя деревня так далеко…
Здесь кончаются мемуары Жан–Жака Грандсира.

Глава девятая. Ночь Сретения

Самые опасные ловушки сатана, враг света, расставляет в ночь Сретения
Фламандский фольклор

Последующие страницы написаны Домом Миссероном, в монашестве – отцом Эвгерием, настоятелем монастыря Белых Отцов; имя его небезызвестно в литературе. И в самом деле, его перу принадлежит несколько сборников рассказов о путешествиях и приключениях, ибо до того, как по благочестию своему распрощаться с миром, Дом Миссерон был великим путепроходцем перед Всевышним.
Воспоминания Жан–Жака Грандсира много лет продремали в архиве сего достойного человека, и должно воздать ему справедливость – не подверглись каким–либо превратностям.
Кстати, Дом Миссерон никогда не предполагал предать гласности Воспоминания, и лишь вмешательство беззастенчивого нахала – то есть мое вмешательство – привело к публикации.
Итак, история Мальпертюи, которая могла бы на сем и завершиться, продолжается и немного – увы, слишком немного – позволяет приподнять покровы мрака, ревностно ее оберегающие.
Мне вовсе не пришлось упрашивать доброго брата Морена в подробностях поведать о появлении незнакомца.
По окончании утренней службы, когда братья направлялись в трапезную, из тумана появился человек и усталым шагом пересек луг, раскинувшийся прямо перед скрытым южным входом в монастырь.
Брат Морен как раз собрался выпустить на луг трех наших рыжих коров, заметно ослабевших от долгого пребывания в стойле; увидев чужака, он поспешил навстречу.
– Я избавлю вас от необходимости делать большой крюк по лугу – там слишком сыро, да и дорожку за зиму разбили колесами, – обратился он к путнику. – По правде говоря, мне не следовало бы так поступать: сторонним людям надлежит являться к главному входу, где их встречает брат привратник, да уж больно вы утомились на вид.
Брат Морен – человек примерной святости, однако болтлив, и ничто так не радует его, как возможность почесать языком.
Незнакомец, одетый в подрясник, весь промок от тумана и прошедшего поутру дождя; головной убор, по всей видимости, сорвало ветром, ибо голова его была непокрыта, и волосы прилипли ко лбу и шее.
– В кухне горит добрый огонь и кофе совсем еще горячий, – продолжал брат Морен. – Вчера только испекли хлеб, так что вы отведаете свежего, а вкуснее и не сыщешь. Сыр у нас от своих овечек, очень даже недурен, только вот малость постноват в это время года.
Путник невнятно пробормотал слова благодарности.
– Вы не служитель ли церкви? – внезапно спросил брат Морен, поначалу не обративший особого внимания на одежду гостя.
– Меня зовут аббат Дуседам, – отвечал тот, – и я пришел повидать досточтимого отца Эвгерия; смею надеяться, мое имя не вовсе ему незнакомо.
– Только после того, как вы подкрепитесь, – возразил славный брат Морен. – А не то наш святой настоятель всенепременно рассердится на меня – мол, почему допустил вас к нему в покои в таком плачевном виде.
Аббат Дуседам проследовал к огню, где согласился выпить большую кружку кофе с молоком, но от краюхи хлеба с маслом и сытного ломтя овечьего сыра отказался.
– Мне не проглотить и кусочка, – признался он. – У меня распухло и болит горло, ломит все тело. Всю ночь мне пришлось идти по ужасным дорогам, ветер так и свистел, хлестал дождь. Кабы зов вашего колокола не достиг моих ушей в тумане, я бы, верно, лег у дороги, чтобы умереть.
– Господи помилуй, – заволновался брат Морен. – Вы ведь не заболеете, а?… Я–то обрадовался: вот, наконец, и к нам пришли… Гости у нас бывают очень редко.
– Я бы хотел как можно скорее переговорить с отцом Эвгерием, – прошептал аббат Дуседам.
– Уже бегу! – воскликнул превосходнейший брат Морен. – Нет, нет, оставайтесь у огня, наш святой настоятель будет рад сам прийти приветствовать вас!
И впрямь, я тут же оставил свою чашку подогретого молока и горячие тартинки – со стыдом признаюсь, что лакомился ими как истый чревоугодник, – и последовал за болтливым братом Мореном в кухню.
Аббат Дуседам сидел перед очагом у потрескивающего огня, и от его промокшей одежды исходило серое облако пара; голова свесилась на грудь, дышал он тяжело.
– Заснул, бедняга! – жалостливо воскликнул брат Морен.
Я положил руку гостю на лоб – он весь горел.
– Немедленно положить его в постель, с двумя грелками в ногах, и приготовить чашку кипящего молока с ромом, – распорядился я.
Все было незамедлительно исполнено.
Спустя два часа я навестил больного, отправив большую часть утренней работы, и к своему вящему удовольствию нашел его бодрствующим, даже готовым подняться с ложа.
– Невозможно вам покидать постель, – строго выговорил я. – Вы сильно простудились, и неблагоразумное поведение может дорого вам обойтись. Выпейте вот эту чашку, вам приготовят еще.
Он благодарно пожал мне руку.
– Брат послушник сказал вам мое имя? – спросил он.
Я утвердительно кивнул.
– Дорогой аббат Дуседам, не удивляйтесь, что я уже ожидал вас некоторое время.
Он озабоченно покачал головой.
– Воистину, отец Эвгерий, значит, он и в самом деле здесь.
Я вновь кивнул.
– Как вы говорите, мой дорогой Дуседам, он здесь, и я очень надеюсь защитить его от злых сил, его преследующих.
– Ах, отец Эвгерий! – вскричал аббат со слезами в голосе. – Да сбудутся слова ваши! Но даже для такого святого человека, как вы, задача эта ужасная, если вообще выполнимая.
Должно быть, он прочел на моем лице осуждение, с коим я воспринял такое сомнение, недостойное служителя церкви, ибо тут же добавил:
– Простите… недостаток веры в бесконечное милосердие Господне – величайший грех.
Помолчав, Дуседам тихо спросил:
– И… как он?
– Ободритесь, – отвечал я, – жизнь его вне опасности, но дух, верно, едва удерживается на скользком краю пропасти. К нам его привела молодая женщина из здешних мест, некогда ушедшая из своей деревни в город.
Кажется, в дороге их постигли какие–то несчастия, весьма его напугавшие и удручившие.
Брат лекарь, коего вниманию я поручил несчастного, самоотверженно ухаживает за ним, и, по всей видимости, удовлетворен теперешним состоянием больного.
Монастырский устав запрещает женщинам находиться здесь, в противном случае я охотно позволил бы той славной и отважной девушке остаться у его изголовья.
– Несчастия… – прошептал аббат Дуседам, – все то же самое…
– Бог мой, дорогой Дуседам, будьте уверены, что я расспросил девушку – кстати, ее зовут Бетс, и я хорошо знаю ее почтенную семью. Немного она могла рассказать – только про какое–то кошмарное видение, внезапно возникшее из тумана: три отвратительных чудовища неоднократно пытались преградить им путь, но отступали, когда из тумана раздавался чей–то громкий и чистый голос.
Всякий раз ужасные фантомы спасались бегством с криком «Эуриалия! Эуриалия!» – и, по словам Бетс, сами казались очень напуганными.
Доблестная девушка все время молилась и справедливо полагает, что по этой причине посланцы Лукавого не смогли причинить вреда ни ей, ни ее спутнику.
Однако ж сей последний весь трясся в лихорадке, когда она привела его к нам, и разум его помрачился. Вам что–нибудь понятно во всем этом, дорогой аббат?
– Боюсь, что так, – ответил он печально. Я продолжал:
– Бетс передала мне туго скрученные листы бумаги, пояснив, что они были написаны ее другом за три дня и три ночи. Ей самой недостало ни любопытства, ни времени на чтение, зато она была уверена, что мне удастся извлечь из написанного какие–нибудь сведения…
Тут я замолк в замешательстве.
– Я прочел… и как бы это сказать?… «Когда Бог хочет наказать кого, то отнимает у него разум». Но к чему бы захотел он наказать несчастного юношу, против которого ополчились силы тьмы? Поистине, Дуседам, большую тяжесть удалось бы мне снять с души, будь я уверен, что страницы эти исписаны безумцем…
– Он вовсе не безумец! – твердо заявил Дуседам.
– Боюсь, что нет, – просто ответил я, – а тогда: да защитит его Господь!
– Доверьте мне эти записи, – попросил аббат.
– Разумеется, только при условии, что у вас достанет сил на чтение – не забывайте, дорогой друг, вы и сами нездоровы.
– Не так уж я болен, – возразил аббат. – К тому же, отец Эвгерий, я спешил сюда, ибо все во мне решительно требует: нельзя терять ни минуты!
– Возможно, вы правы, – согласился я после некоторого раздумья. – Бумаги вам передадут. Быть может, вам удастся прояснить хоть немного этот ужасный мрак!
Я вновь навестил аббата в полдень; он едва притронулся к легкому кушанью, принесенному братом поваром.
– Вы прочли? – спросил я, и сердце мое сжала тревога.
Аббат Дуседам поднял на меня расширенные страхом глаза.
– Прочел… Ах, отец Эвгерий, мой юный друг не лгал! Все это ужаснейшая правда.
– Господи прости! – вскрикнул я. – Бог не допустил бы подобного!
Аббат прижал ладонь к влажному от испарины лбу.
– Мне надобно собраться с силами, подумать, связать воедино разрозненные обрывки – и тогда, отец Эвгерий, надеюсь, смогу внести хоть немного ясности во все это дело. Пока же… Он явно колебался.
– У меня к вам просьба, я прошу об огромной услуге, какой бы невразумительной она вам ни показалась. Речь идет, увы, о личном одолжении… я вынужден ужаснейшими обстоятельствами…
– Говорите же, все, что в моей власти, будет сделано, да и вся монастырская братия готова помочь вам.
– По календарю у нас сегодня… – едва слышно произнес он.
– Последний день января, праздник святой Марселии, рожденной в Риме в 350 году и умершей в начале следующего столетия. Жизнь ее могла бы служить назидательным примером, но обстоятельства мало известны; очень немного найдется на сей счет и в агиографических трактатах. Поверьте, дорогой друг, я весьма об этом сожалею.
– Назавтра… – продолжил аббат Дуседам, глядя куда–то вдаль.
– День Очищения: будем готовиться достойно встретить послезавтрашний день Сретения.
– Сретение! – воскликнул больной. – Да! Да! Именно Сретение я имею в виду.
– В этот день принято давать девятидневные обеты – вы, разумеется, осведомлены, насколько они действенны. В деревне зажигают освященные свечи, пекут вафли, блины и печенье
«дарьоль», часть испеченного жертвуют в монастырь. Люди тушат зайцев, пойманных силками, немало неудачливых кроликов испускает последний вздох и попадает в кастрюлю, а уж о курах и утках и говорить нечего.
Праздник этот всегда исполняет меня радостью, а в ней, пожалуй, чуть–чуть ощутим языческий привкус – ведь это праздник света, как вы полагаете?
– Свет! – воскликнул аббат Дуседам. – Ах, отец Эвгерий, свет совершенен и абсолютен только как атрибут Бога; в нашем же несчастном мире порождения тьмы льнут к свету подобно инфернальным кровососам.
Возбуждение и нервозность аббата я отнес на счет снедавшей его лихорадки.
– Вы как будто говорили о какой–то услуге, – переменил я тему разговора.
Никогда прежде не приходилось мне читать столь страстной мольбы в человеческих глазах.
– Не спрашивайте меня о причине, хотя бы пока, – простонал он. – Возможно, Господь смилостивится надо мной и избавит от мук, кои я провижу и коих неизбывности страшусь. Сретение… Отец Эвгерий, в ночь на Сретение меня надо замкнуть накрепко в помещении с такими решетками на окнах, чтобы исключить возможность побега.
– Что ж, – удивленно согласился я, – к вам никто не сможет проникнуть.
– Не того я страшусь, – вскричал он, – не меня надобно оградить от неких маловероятных пришельцев, меня надо защитить от себя самого! Нужна такая комната, откуда ни за что не выйти, да чтоб меня никто не выпустил! Ах, отец Эвгерий, тяжко обращаться к вам с подобной мольбой и не сметь должным образом объясниться.
Я жестом призвал его к молчанию.
– Все будет сделано по вашему желанию, мой дорогой собрат, а теперь займемся исключительно вашим здоровьем.
Улыбка облегчения скользнула по лицу Дуседама, и через некоторое время он мирно заснул.
На другой день я нашел его отдохнувшим, но слабым: говорил он с большим трудом. Брат лекарь обнаружил у него воспаление горла и прописал весьма действенные целительные травы. Кстати, сей скромный, но полезнейший служитель поведал мне, что прострация, в коей находился с момента своего прибытия молодой Грандсир, не проходит, напротив, состояние его усугубляют приступы буйного возбуждения: в течение оных больного явно преследуют болезнетворные видения; лучшие успокоительные средства не приносят видимого облегчения.
Весть эта сильно меня обеспокоила, тем более что все свое время я вынужден был уделить завтрашнему празднику.
Вскоре после полудня брат привратник объявил, что меня спрашивает посетитель.
Пришел простой человек, в грубой, но вполне удобной одежде, со свертком, завернутым в прочную холстину.
– Имя мое Пикенбот, – объявил он, – а по ремеслу я сапожник. Сюда добирался целых два дня и не скажу, чтоб путешествие было приятное.
– Ради Господа нашего – добро пожаловать, – отвечал я, – и безразлично, какая причина побудила вас проделать столь долгий и утомительный путь.
– Однако же все дело в этой причине, – нахмурил он широкие и густые брови, – по мне, так она вовсе необычна, да и вам, думаю, так покажется.
Своим почерневшим от смолы и ваксы пальцем он показал на завернутый в холстинку сверток.
– Это надобно передать аббату Дуседаму.
– Откуда вы знаете, что он здесь? – воскликнул я.
– Я простой человек, душа у меня открытая и слушаюсь я здравого смысла. Как вы считаете, может ли такой человек поверить сну и даже повиноваться наказу, полученному во сне?
Я задумался, ибо расценил вопрос как слишком серьезный, чтобы отнестись к нему с неподобающим легкомыслием.
– Порой Владыка небесный в своей безграничной мудрости пользовался сновидениями, дабы ниспослать своим творениям спасительные советы и даже предначертания.
– Так я и думал, – сапожник облегченно вздохнул, и лицо его немного прояснилось. – Только вот всякое ли сновидение от Господа?
Я пришел в полное смятение.
– Нет, к сожалению, нет; нельзя забывать: ведь Лукавый – падший архангел, и при этом весьма могуществен, дабы вводить смертных во искушение и толкать их на стезю греха…
Пикенбот принял таковое рассуждение, энергично кивая большой темноволосой головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19