Но ведь Пушкин – умный человек, он же должен понять!
Поеду к нему… поговорю лично. Жорж не будет стреляться…
А если Жорж убьет его? Что тогда? Даже представить себе трудно, что здесь начнется, а имя и честь его любимого мальчика будут навек запятнаны кровью и клеймом «убийцы».
Уже в прихожей, приняв шубу и шарф из рук камердинера, он подумал о том, что Натали, в сущности, во многом виновата сама. Ведь она же продолжала стрелять глазами, кокетничать и манерно закатывать свои прекрасные глазки всякий раз, когда видела Жоржа, особенно рядом со своей сестрой Катрин.
Она же давно могла сказать ему «нет», однако не сказала же…
А ведь он просил ее, умолял… Сначала мягко, отечески советовал, потом почти плакал – верните мне сына, Наташа, он гибнет с вами рядом… Говорил ей – будьте же честны сами с собой. Или любите его и будьте с ним, или скажите «нет» – решительно и жестко, и прекратите эти ваши дамские штучки, это мучительное кокетство, оно вам не к лицу – вы же замужняя дама, мать четверых детей…
Но ей как будто ватой уши заложили – не слышит, чертова кукла. Хоть бы муж ее поучил…
А Катрин смотрит на них обоих несчастными, мокрыми от слез глазами… И она в последнее время так бледна, что даже румяна не скрывали зеленоватой бледности ее заострившегося лица… Под глазами круги… и так-то тоща, так вконец исхудала – кожа да кости…
А что я скажу Пушкину?.. Господи, помоги мне, умоляю, Господи…
– Жорж? Ты вернулся – так рано? Что с твоим лицом – с кем ты дрался, Боже мой? А я собирался уходить…
– Луи… останься, пожалуйста. Нам надо поговорить… – прошептал Дантес, обняв Геккерна и зарывшись носом в его шею.
За что тебе такое испытание, бедный мой, любимый мой Луи… Лучше бы ты никогда не встречал меня… Кто-то все время хочет разлучить нас…
– Случилось что-нибудь? Что – опять?..
– Да. Идем – я тебе все расскажу… Какое счастье, что мне удалось застать тебя дома – я бы с ума сошел, не застав тебя здесь…
Натали, закрыв лицо руками, рыдала, сидя в полутемном кабинете мужа, куда влетела в страшном волнении сразу же после, визита к Вяземским.
Ах, эта рыжая сводня Полетика решила устроить ей свидание с негодяем Дантесом!
Пушкин, ломая руки и не сводя с безутешной Ташеньки горящих, белых от гнева глаз, кричал, что он убьет мерзавца завтра же – нет!.. лучше сегодня, немедленно, и ему плевать, кто там будет у кого секундантом, и что он этого так не оставит, и даже если они оба будут ранены, то потом, выздоровев, все равно выйдут к барьеру.
Он требовал от нее все новых и новых подробностей ее разговора с Дантесом. Ташенька, его бедная, нежная девочка, кружевная душа… Что ей пришлось перенести, бедняжке, – этот гвардейский негодяй, совсем обезумев от своей распаленной похоти, грязно домогался ее, и она чудом вырвалась из его потных лап!
Ей даже пришлось с силой ударить его, чтобы оттолкнуть, и теперь у него наверняка будет синяк под глазом и царапины на щеке… Она сопротивлялась, плакала, умоляла пощадить ее честь жены и матери, ее доброе имя – но он не хотел ничего слушать… Если бы не дочка Идалии Лизочка, внезапно вбежавшая в комнату, то ей не удалось бы вырваться, и он бы…
И она снова начинала плакать, разрывая ему сердце, и он готов был сейчас на все, чтобы только в янтарных глазах его бесценной Мадонны снова засияли золотые лучики…
А еще она призналась, что приемный отец этого наглого гвардейского подонка уговаривал ее отдаться Дантесу, сводничая, как последняя бордельная шлюха, и умолял пожалеть его несчастного, сгорающего от любви бедняжку Жоржа…
Катрин, с величайшим изумлением глядя на сестру, только приговаривала шепотом:
– Нет, Таша, – этого не может быть… Жорж не способен на такое… и его отец – тем более… Они оба – в высшей степени порядочные люди, и никогда…
– А ты вообще помолчи! – злобно прикрикнул на нее Пушкин, запустив длинные пальцы в седеющие кудри. – Палка от метлы! Вечно ты лезешь со своими замечаниями, которые никому не нужны! Все знают, что влюблена в этого грязного негодяя, как последняя подзаборная кошка! И говорят даже, что ты беременна от него!
Наталья мгновенно прекратила притворную истерику, третью за сегодняшний день, от которой сама уже порядком устала, напропалую импровизируя и путаясь в деталях, и в изумлении уставилась на Катрин, отказываясь верить своим ушам.
Как!.. Ее самый преданный поклонник, ее Жорж, который только что был у ее ног… и эта дура, ее сестрица! Да как же он мог…
А вдруг это правда, что тогда? Посмотрите только на эту уродину – вся зеленая, под глазами круги, почти ничего не ест, ссылаясь на постоянные приступы мигрени… Хороша мигрень, ничего не скажешь… Сколько там месяцев-то… ну дела…
– К вам барон Луи Геккерн, Александр Сергеевич.
– Нет! – пронзительно вскрикнула Натали, став от страха белее мела. Ее затрясло как в лихорадке, руки вмиг стали ледяными, а сердце бешено заколотилось в ужасе, готовое выпрыгнуть из груди. – Вышвырни его вон, Пушкин! Пусть убирается!
Только не это… Не хватало еще, чтобы старший Геккерн одним махом разрушил ее планы!.. Наверняка Жорж все ему рассказал…
Но кто теперь ему поверит?
– Кто? Как! Этот гнусный сводник посмел прийти в мой дом? Да я сейчас его с лестницы спущу! Какая низость!..
Почти бегом Пушкин спустился вниз, на полутемную парадную лестницу. На пороге, смущенно улыбаясь, стоял барон Геккерн, продрогший и совсем не выглядевший виноватым. Скорее наоборот – как показалось Пушкину, он склонен был мирно побеседовать.
Дипломат, твою мать…
– Как вы смели явиться в мой дом? – прошипел Александр, стоя на верхних ступеньках лестницы и сверху вниз с ненавистью вглядываясь в размытые темнотой тонкие черты посланника, который был почти на голову выше его. Пускать его на порог он не собирался и жаждал только одного – чтобы этот самоуверенный негодяй поднялся чуть повыше. Тогда бы он мог запросто столкнуть его со ступенек. Каменная лестница слегка обледенела от мороза, и он мог бы потом сказать, что Геккерн сам поскользнулся и упал…
И еще было бы неплохо, если бы ты сломал себе шею и сдох, как собака…
Поняв, что в дом его не пригласят, Геккерн перестал улыбаться, но протянул руку, которую никто, разумеется, не пожал, и вежливо поздоровался. В ответ снова раздалось угрожающее шипение и поток оскорблений на русском языке.
Ладно – можно и по-русски, решил Луи, неплохо знавший этот язык. Только я не понял – почему этот маньяк позволил себе оскорбить мать Жоржа?
– Господин Пушкин, – сухо начал Луи, – я бы хотел попросить вас все же выслушать меня – по возможности спокойно и без оскорблений. Я верю, что мы можем поговорить и понять друг друга…
Понять тебя, старый сводник? Беснующийся внутри Александра разъяренный африканский демон забыл, что посланник был всего лишь на несколько лет старше его. Вот дерьмо!..
– Что вам угодно? – Желваки на его скулах напряглись, челюсти сжались, а ядовитой слюны во рту хватило бы на парочку полноценных плевков в лицо сдержанного и вежливого Геккерна.
Ну хорошо – послушаем, что ты скажешь, развратная свинья…
– Я хотел бы, чтобы вы поняли одну очень простую вещь – вы же, несомненно, умный человек! Да оглянитесь же вокруг – вы слушаете всех ваших знакомых, полузнакомых и вовсе не знакомых людей, которые рассказывают вам небылицы обо мне и моем сыне!
– Ваш так называемый сын сегодня позволил себе, как последняя скотина, домогаться моей жены! Он и так делал это постоянно, на моих глазах, но моя супруга – вне подозрений! А сегодня он обманом устроил свидание с ней, и она, бедная…
– Господин Пушкин, это неправда.
– Что – неправда?
– Он ее и пальцем не тронул. Спросите у нее – и пусть она все расскажет сама, глядя вам в глаза!
– Она все уже рассказала! И потом – как вы смеете трепать имя моей…
– Пушкин, Пушкин – да подумайте же сами, прошу вас! – нетерпеливо перебил барон, тряхнув головой. – Где логика – обесчещенная, как вы говорите, супруга ваша вместо того, чтобы поехать сразу домой, едет к подружке, Марии Вяземской, и проводит три часа в гостях, расписывая присутствующим во всех пикантных подробностях, какой негодяй этот гвардеец Дантес, которому она, между прочим, ни разу твердо не сказала «нет»! Жуковский, который только что уехал от меня, был потрясен кучей бессвязных нелепостей, которые она там наговорила, и отметил, что в последующих пересказах эта ее беседа с Жоржем обрастала все более шокирующими подробностями, не стыкующимися с первоначальным вариантом… Но более всего его потрясло то же, что и меня – что именно она намеренно и расчетливо сделала это достоянием света, в то время как по логике вещей должна была рассказать об этом вам – своему мужу, и только вам! Я не верю в то, что мадам Пушкина была настолько неосторожна (он хотел сказать – глупа, но в последний момент передумал), чтобы при госпоже Хитрово и компании пересказывать подробности этой, в ее интерпретации, столь интимной, встречи! И потом, господин Пушкин, – он понизил голос до шепота и чуть запнулся, – я понимаю, что вы не поверите в мои слова. Но знайте – ничего подобного не было… И вы с Жоржем оба – несчастные жертвы обстоятельств, поставленные к барьеру одной беспощадной и властной рукой. Рукой человека, который дергает за ниточки, заставляя вас обоих плясать, как балаганных петрушек на ярмарке!
Все ты врешь, бессовестная сволочь… Не желаю больше слушать твой пошлый вздор…
– Вы закончили, барон? – ледяным тоном осведомился Александр, скрестив на груди руки и не сводя с посланника бешеных от ярости глаз. – Не ваше собачье дело оценивать поступки моей жены, а демагогические рассуждения о логике оставьте для ваших дипломатических раутов!
– Нет, я еще не закончил. – Разговор с поэтом на темной лестнице был унизителен и бесполезен, но он все еще надеялся, что последний козырь, который он сейчас выложит, будет решающим. – Мой сын собирается сделать предложение вашей свояченице мадемуазель Катрин Гончаровой.
– …Что?..
Пушкин не поверил своим ушам и в изумлении уставился на барона, приоткрыв рот от изумления.
Какой трус! От страха перед дуэлью в штаны наложил и готов на все, белобрысый щенок – а еще гвардеец!
– Ах… какая прелесть! – язвительно протянул Александр. – Это таким постыдным способом он собирается избежать дуэли – спрятавшись за бабью юбку? Да как вы смеете лгать мне – я устал слушать ваши бредни, барон! А вы-то сами – разве не вы сводничали, подобно развратной старухе, подкарауливая по углам мою супругу и нашептывая ей о любви вашего мерзкого бастарда, уговаривая ее бросить меня и детей и уехать с ним! «Ах, Наташа, пожалейте бедного Жоржа, – он умрет от любви к вам!» – издевательски протянул Пушкин.
– Нет. Я никогда не говорил ей такого, – смутился Геккерн, понимая, что ему уже не оправдаться – невидимая сеть лжи, ловко сплетенная Натальей и Бенкендорфом, оплела их всех и душила теперь, подобно петле на шее приговоренного к виселице. – Я понимаю, что вы всецело доверяете жене вашей, господин Пушкин, но – умоляю – пусть она тогда сама, прямо глядя мне в глаза, повторит дословно все, что я говорил ей!
Голос Луи сорвался на крик, эхом прокатившись по гулкому лестничному пролету, и в нем прозвучали беспомощное отчаяние и неприкрытая, совсем не дипломатическая боль.
Пушкин насторожился, потому что всю жизнь интуитивно умел отличать правду от лжи – по интонации, взгляду, жесту. Воспоминания об истерике, которую закатила вечером Таша, смутно беспокоили его своей дешевой театральностью, но он не хотел даже думать об этом.
Боялся.
Что там сказал этот Геккерн – кто-то заставляет нас плясать, как петрушек на ярмарке? И Таша знает об этом? А действительно – почему, с какой стати она, оскорбленная и раздавленная наглыми домогательствами Дантеса, спокойно поехала в гости к Мари, а не домой? А Жуковский, стало быть, уже успел побывать у Геккерна и все ему рассказать! Ах, каналья…
– Еще чего не придумаете, барон? Чтобы моя жена отчитывалась перед вами? Да кто вы такой, чтобы просить об этом меня? И как вы думаете, кому я поверю – вам или ей?
Геккерн сделал шаг назад, поскользнулся и едва удержался на ногах.
– Осторожно! – безотчетно выкрикнул Пушкин, не понимая, почему он не хочет уже, чтобы барон на его глазах упал с лестницы.
Геккерн внезапно повернулся к стене и, закрыв глаза, уткнулся в нее лицом, ухватившись рукой за шершавую холодную поверхность, как за последнюю соломинку. Дипломатическая выдержка изменила ему, и он готов был разрыдаться от отчаяния и безнадежности, понимая, что выхода нет.
– Он у меня единственный, кто мне дорог, Александр, – глотая слезы, тихо произнес Луи. – У меня больше никого нет… Только Жорж. И поймите же – кто-то из вас все равно погибнет в этом поединке… Если умрете вы – Россия лишится величайшего поэта… Если умрет Жорж, – голос Луи сорвался и предательски задрожал, – ничего особенно не произойдет… Ну, я сразу же умру… Ну и ладно – черт со мной… А вам – будет ли вам легче от того, что вы убили мальчишку, даже не будучи уверенным в его вине? Натали вам никогда не скажет правды – что ж… ее, наверное, тоже можно понять. Одно могу сказать вам – Жорж здесь ни при чем… И если он умрет…
Барон закрыл лицо руками и сел на лестницу, спиной к Александру.
– Чего вы хотите от меня, барон? Вы сказали, что ваш сын собирается жениться на Катрин? Вот пусть и женится. Но учтите – даже тогда я не буду верить ни одному вашему слову!..
Пушкин, развернувшись на каблуках, взбежал вверх по лестнице и громко хлопнул дверью. Сидя на лестнице дома на Мойке с мокрыми от слез глазами и дрожащими руками, оскорбленный и униженный, Геккерн осознавал только одно – его Жорж может жить дальше.
Пока еще может…
Пусть лучше женится на Катрин…
Потому что выхода нет…
Ночь рваными серыми клочьями висела над Петербургом, непрерывно заметая белым, густым и влажным снегом прямые, как стрела, улицы и проспекты города, освещенные бледным светом то и дело скрывающейся в облаках луны. Черное литое кружево оград и мостов стало заметнее, поменявшись цветом и местами с привычным понятием тени – тень стала белой; а черное упругое естество литья, не имея других оттенков, кроме свинцово-зимнего, грифельного, угольного, сливалось с ночью, как ледяная бушующая Нева – со своим тесным гранитным корсетом.
Ледяное ночное небо, казалось, рухнуло в Неву и жестоко терзало своими черными пальцами-фонарями бледные и жалкие остатки луны.
Дантес, ежась под порывами ветра, уже в третий раз доходил до своего дома на Невском, 60, и поворачивал обратно, не в силах вернуться и начать разговор с Луи, мучительный и тяжелый для них обоих, потому что не мог себе представить, как он будет обсуждать с Луи предстоящую женитьбу на Катрин Гончаровой.
Темная леди… Нелюбимая, но любящая, готовая ради него на все, – она даже передавала записочки, которые он имел неосторожность писать Натали.
Сознание, отзывающееся тяжелой головной болью, отказывалось воспринимать происходящее, разваливаясь на мелкие мозаичные куски безумной, кричаще-нелепой, аляповато-цирковой мозаики. Что-то давнее, невнятное и давно забытое беспокоило его в этой нескончаемой кавалькаде скалящих зубы пьеро и прекрасных коломбин, которые на глазах превращались в уродливых комических ведьм. В последнее время он постоянно рисовал клоунов – клоуна-Полетику, клоуна-Хромоножку…
Клоуна-Пушкина…
Что-то неуловимо знакомое мелькало в этом последнем образе, но отягощенный дневными образами мозг отказывался извлечь из своих усталых недр гнетущую, тягостную ассоциацию.
Или сон.
Луи Геккерн метался по комнатам, не находя себе места – Жорж безо всяких объяснений ушел из дома два часа назад. А ему нельзя долго быть на холоде – слабые легкие, слабое горло… Сколько раз уж простужался так, что едва не умер, включая тот, первый раз…
Сколько живу, столько буду вспоминать ту ночь в Констанзе, когда впервые увидел тебя, мой прекрасный мальчик…
Дантес вернулся утром после разговора с Натальей подавленный и растерянный, и, когда он начинал говорить о ней, в его сухих глазах полыхала ярость. Он захотел горячего чаю с лимоном, схватил папку с рисунками и закрылся в своей комнате, крикнув: Я тебе потом все расскажу… Позже…
Еще через несколько часов приехал Василий Жуковский, литератор и друг Пушкина, и в ужасе поведал Геккерну о том, о чем уже несколько часов гудел весь Петербург. Оказывается, его сын изнасиловал бедную Ташеньку Пушкину!
Похоже, Жорж что-то слышал, потому что тут же вылетел из кабинета и как безумный стал кричать на старого Василия, чтобы тот не молол чушь и не разносил сплетни за его спиной. Его левый глаз совершенно заплыл и отек, раскрашенный во все цвета – от густо-синего до багрово-фиолетового, и Жуковский не удержался от короткого ехидного смешка, глядя на возмущенную физиономию Жоржа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28