" Вику, слегка раздражавшую меня светской суетливостью, Миша защищал:"она добрая." Рассказал ему, что Гандлевский дал мне свой роман прочитать, и как меня этот роман разозлил, больно ловок, не роман, а сплошное политическое маневрирование, все эти подчеркивания с кем пил в охотку, с кем нехотя, а с кем и сесть-то за один стол западло, кокетливое самобичевание: "умишко куц, воля слаба", про "собственноручно испохабленную жизнь", да чего ты, блин, паясничаешь, знаешь же прекрасно, что умишко твой не куц отнюдь, и воля не так уж слаба, и в жизни все у тебя нормально: квартиру справил, дети замечательные, друзья знаменитые, и жена любит и уважает, и слава литературная на пороге уже, глядишь, и Букера, как задумал, получишь, какова литература, таков и Букер. Да и какую бы "хорошую" жизнь ты хотел? Вот череп тебе вскрыли, а "гиблая, слабая, нехорошая жизнь" твоя в чем изменилась-то? На веранде деревянной избы, где этот книжный магазин, "25-ого октября" что ли, мы с ним ливень пережидали, веранда дачная, и он рассказал, как ему сообщили про опухоль, как уже решил, что - все, как череп вскрыли, и как почувствовал, что будто родился заново, ну и что? да хоть еще десять раз родись заново! Вс°, вс° раздражало: залихвацкий тон "пропащего", все эти "зарядили банки", "оттянулись", "понавешали с пьяных глаз", да с "пердячим паром", и при том мы с понтом Ортегу-и-Гассета да Мартина с Бубером почитывали, есть в этом какое-то юродство, ей богу, а я юродства русского терпеть не могу, этот ритуал "пропащей" жизни бездельников, попрошаек и пьяниц, в глубине души почему-то считающих себя солью земли, а свою жизнь - освященной великими целями и полной поэзии, власть только вот, подлая, на корню срубила, и ведь, главное, никого при вс°м при том не обидел (разве что Евтушенко, ну так того только что ленивый не отлягает). Да лучше партию родную прославлять, ей богу. А задело меня, конечно, в чем я Мише не признался, что поиграть не взяли в литературные игры, в персонажи не пригласили. Когда он описывает, как пил с Кибировым во время путча, как другая знаменитость позвонила и сообщила, что путчистов в аэропорту арестовали, и какие они там значительные или ироничные вещи говорили, и как в этот день, это был третий день путча, он своим "спиногрызам" двухэтажную кровать сколачивал, они переезжали, то обо мне, как сидел с ними тогда и пил, генеральскими консервами из гост. "Спутник" потчевал, и сто долларов, которые ему позарез на ремонт нужны были, отстегнул за книги (тут некая еврейская неувязочка вышла с коэффициентами перевода, в общем, поторговался я, о чем вспоминать немного стыдно), и про танки на улицах докладывал - с утра, как угорелый, носился в тот день по городу: в Сохнут на Полянке, в штаб на Ленинском, в посольство, даже в редакцию "Юности" забежал с Сашей Макаровым, на Полянке была паника, врывались плачущие женщины и требовали немедленно отправить их в Израиль, потом заскочил Бума-кибуцник: "Эйзе цава дафук!" /"Ну и армия недоделанная! Видел танковую колонну, так штук пять насчитал на обочине, чинят, как после боя!"/; и кровать спиногрызам помогал сколачивать, обо мне, понимаешь, никакого упоминания, обидно, где ж историческая правда, документальная точность? (А я даже малость какую, совсем неизвестно "на что работающую", боюсь выкинуть, все в кучу валю, не верю я ни в какие композици, дневник, так дневник. Погром так погром. И ту беседу помню: Кибиров: Ты знаешь, что Лукьянов стихи пишет? Гандлевский: И Язов пишет. Кибиров: Ну, Язов даже печатается. Гандлевский: Язов просто большой поэт. Тут я похвастался, что познакомился с Сапгиром, но это почему-то никого не порадовало. Кибиров заметил, что "Геня - бабник, как выпьет, лезет лапать". Гандлевский пожаловался, что прям при нем Лену лапал, "просто больной". Может разница в том, что мне не "литература" важна, а очень хочется живую жизнь зацепить "пером", как багром, и вытащить эту рыбу трепыхающуюся на берег текста. И все хочется с самим собой разобраться, в себе. И если это настоящая шизофрения - я не боюсь, Миш, я уже не боюсь.) Но Миша в объяснениях моего раздражения на Гандлевского не нуждался, он "эту кодлу карьеристов" давно и гневно ненавидит. Считает, что и смерть Сопровского на их совести, что, мол, не вышли его проводить в дупель пьяного... Да, наверное и зависть тут, но не только, и не столько. Просто нам "спасение" подавай, а карьера - это мелко, неинтересно, унизительно даже, нет, никто от карьеры не отказывается, но не душу же за эту погремушку продавать. (Да, пусть высокопарно, пусть глупо.) Конечно, бывают "спасители" бесталанные и талантливые карьеристы, ну так что? Разве талант спасает? Спасает только правильная идеологическая установка. Так и до дома дошли. Я пригласил зайти, хоть и устал от разговоров. Попили чайку. Поговорили о Иосифовой эстетике "спасения", но уже вяло. Миша сказал, что она хороша в лучшем случае для трагедии, а куда скульптуру девать, живопись, музыку? И нельзя сбрасывать со счета прикладной характер искусств. Опять засмолил. Уходить ему не хотелось. Из окна тянуло дождевой прохладой. Наслаждение, а не воздух. Кладбищенские тополя стояли стеной. Кладбище вон там, за забором, тропинка ведет. Хорошо о "спасении" философствовать, а на деле, вон, поди ж ты, спасись... И, глядя на Мишино лицо в клубах дыма, ему-то что, запаха не чувствует, вдруг любовь-жалость нахлынула, неожиданно. Может эта, вот такая, наша дружба - и есть спасение наше... В последний раз я видел его за день до отъезда. Он опять зашел утром, и мы пошли пешком к метро "Черкизово", через Сиреневый сквер, где Иосиф дворничал. Я все хотел выспросить у него, аккуратно, чтоб опять не разозлиться, как он в это дело с квартирой теткиной влез, как его Зюс натравил, и что Зюс хотел собственно? Это было уже неважно, но поскольку обидно очень, что дело с квартирой лопнуло, хотелось, да, хотелось квартирку в Москве заиметь, хотя, если здраво рассудить - нахуй она мне, отроческие мечты о "хате", так что тянуло выведать про змеюку-интригана Зюса. Миша Зюсика защищал, чем выводил меня невольно из равновесия, потому что к брательнику своему двоюродному и, можно сказать, другу детства, я дышу неровно, неровно... В общем, никаких разоблачений я не добился от Миши, только желчь вскипятил, а пока, за разговором, мы к этому жуткому базару, к этому "чреву" на площади подошли, ко входу в метро не протолкнешься, и тут вышло наше время, хоть плачь, и мы, похлопав друг друга по плечу, пожав руки, не глядя в глаза, расстались. Взялся за книгу Аниты Шапира "Херев айона"("Меч голубя"). Подзаголовок: "Сионизм и проблема силы. 1881-1948". По-английски звучит еще лучше:"Земля и сила". "Land and power". Испугались, что чересчур сильные стали. Вот я и решил в генезисе этого опасения разобраться. Может я чего в жизни не понял. "Пинскер видел в готовности еврея примириться с тем, что его колотят время от времени, отсутствие самоуважения... Биренбаум отмечал трусость, как одну из позорных черт евреев, обнаруживающую полную потерю самоуважения. Тема чести евреев все время находилась в поле зрения и внимания Герцеля, когда он обдумывал "Еврейское государство". Он был настолько обеспокоен презрением к евреям, что записал в дневнике о необходимости смертельной войны еврейскому юмору (?!!!), склонному к самоиздевательству. Внушение представления о евреях, как о нации уважающей себя и пользующейся общим уважением, было одной из центральных задач молодого сионистского движения." Интересно, что "борода" сказал бы о Пересе с Рабиным. "Образ чести был испокон веку связан со статусом воина. Того, кто способен постоять за свою честь и даже пожертвовать ради этого жизнью". Верно, голубушка. Так почему же этот статус так вам, левым, не нравится? Али честь не дорога? Цитата из статьи в "Восходе", за 1906 год, критикующей сионизм: "... кто нам гарантирует, что в один черный день, под предлогом какой-нибудь войны, который так легко найти, не поднимется на нас страшный тиран, под покровительством которого мы окажемся, и не сотрет нас в порошок? Или что не появится новый Тит, и на базе тех же международных соглашений, уважать которые нас учат новые и новые войны, не рассеет нас опять по земле?... Кто нам гарантирует, что какой-нибудь сосед..." За душу берет этот трусливый вопль столетней давности. Сегодняшние тоже, все бояться остаться без покровительства его превосходительства дяди Сэма. А может это во мне говорит привычка к имперскому мироощущению? Интересно, что самые рьяные еврейские террористы сегодня - репатрианты из Америки, именно в силу такого господского мышления не понимающие, как можно терпеть оскорбления, и тем более покушения, со стороны каких-то погонщиков верблюдов? А "русские" со своей имперской гордостью сидят тихо. А ведь тут на пятачке от Иордана до моря за полсотни лет встала настоящая маленькая империя: букет наций, религий, общин, культур, совершенно друг другу враждебных, но объединенных еврейской всеядностью и полной волей для каждого обогащаться. Кстати, и - языком. Вот все говорят, как о чуде, что, мол, евреи, через тысячи лет, вновь заговорили на древнем своем языке. Это еще полчуда, а вот что арабы на древнееврейском заговорили, как на родном, или чистокровные русичи по-жидовски чешут, вот это действительно... Эх, заделать бы тут новую эллинистическую от Нила до Евфрата... Я, конечно, не все вспомнил из разговоров с Мишей. Вот всплыл вдруг отрывок: - Когда в депрессии, то судорожно ищешь за что бы зацепиться, чтобы выжить, за какие воспоминания?, за чье сочувствие?.. И поэтому неинтересно писать ни о чем кроме вот такого пособия для отчаявшихся... Гляжу на Вуди Алена ("Война и мир") и вспоминаю джихад* Герцеля еврейскому юмору. Смехуечки над героизмом. Героизм действительно чересчур серьезен, прям обхохочешься... Но вот показали по ТВ толпу жизнерадостных школьниц, которых выгуливают по плато Голан, как они хором: "Лучше отдать, чем будут гибнуть люди", хоть одна добавила: "наши солдаты", и не до смеха. Вырежут же вас, дочурки, изнасилуют всем полком феллахов и кишки выпотрошат с вашей жизнерадостностью и заботой о людях. А мужичков шустрых-юморных подомнут и на кол. Потому что человечные очень. И бесшабашности, что гнилью дана, нет у них. Любят, любят жизнь. Больше принципов. Вот и получается, что впору брататься с почвенниками, антисемитами и всякими романтиками сверхзадач... Показывали Варенникова, путчиста, говорит: "Да не смерть так страшна, как позор, ведь на весь мир опозоримся, так оно и вышло"... И Язов ему вторит (видеопротоколы допросов):"А народ-то уже не тот... в этом моя ошибка, не увидел..." Когда я утром 19 августа 1991-ого, полный ужаса от свершившегося (кошмарные сны сбывались: власть меняется, ворота захлопываются и ты попался, воробушек, а паспортом своим иностранным хучь подотрись) я прискакал к Мише, он поразил меня своей невозмутимостью и спокойствием."Да ты не бойся, Наум, это все ерунда, они как дым рассеются, я им даю три дня от силы. Они, как и ты, оторвались от нашей действительности, народ-то уже не тот. Так что радуйся, благодари Бога, что он дал тебе возможность так сказать посетить сей мир в его минуты роковые..." Неделю назад пикничок был вечерний на берегу моря, М. и Н., А. со своей подружкой, довольно ладной и еще молодой бабенкой. Выпили больше обычного, народ возбудился и решил голышом купаться. Бабы смело разоблачились и, ревниво оглядывая друг друга, бросились в море. Груди у подружки А. крепкие, маленькие, торчали над водой, и она задорно смеялась. Мужички посмущались немного, но тоже разоблачились, только я застеснялся. А когда коза моя из моря выскочила, гладенькая, меня звать, поволок ее, хоть и упиралась, на вышку спасателей и там наверху отодрал при лунном свете, на виду у резвящейся в море публики. Выпили винца и давай дальше плескаться, вдруг из тьмы возникла компашка парней призывного возраста, человек шесть, и давай улюлюкать. Бабоньки вылезли, не шибко стесняясь. А. рассвирепел и, жердь поддатая, пошел, болтая детородным (жена внимательно следила за его извивами), с ними драться. Пришлось пойти с ним и посоветовать им поберечь древние портреты. Молодежь оказалась не особо воинственной, они отступили к вышке, ворча что-то про "русских блядей" и, поднявшись на нее, продолжали улюлюкать. Вынудили нас собирать манатки. Возбуждение было необычным и, кажется всем понравилось. 11. 9. Весь Израиль обсуждает речь Асада в сирийском парламенте. Ловит намеки на добрые намерения. Жители Голан открыли "новый этап борьбы". Главарь их, М'алка, оправдывался:"Мы не собираемся сваливать правительство. Мы заявляем ему наш протест." Правительство сваливает их с Голан, но они, верные партийцы, не собираются сваливать правительство. Небось предложи родное правительство десятину с каждого на алтарь дела мира, тут же бы его свалили. Володя звонил. Его статью о Бокштейне напечатали в "Новостях недели". Доволен. Грандиозные планы заполнить все их приложения до пришествия Мессии. Зол, что не взяли статью о Генделеве: не хотят рекламировать конкурентов. - Суки вонючие! Я - поэт! Я пишу о поэтах! "Пишите о ком угодно, только не о Генделеве"! А о ком, о Бараше что ль писать? Да я не хочу его топтать! О Вернике? Больше двух строк не напишешь! Кстати, когда твоя книжка выйдет? А неделю-две назад была там его статья "Разговор о Дане". Недурно. Хотя вскользь. О Бокштейне - верно. Только за безвкусицу "птицечеловека" критиковать бессмысленно. В этой безвкусице - суть. Она оттеняет его метабред, придает ему подлинность. (Сам же пишет: "вдруг Оно живое?", и тут же - "лужи инфантильной тропики".) Иначе все было бы "сделано", то есть сухо, постно, натужно, а то и фальшиво, и всегда - мертво. Кто все время боится оступиться, у того походка неестественная (идет, как аршин проглотил). А Бокштейн чудесен естественностью, пусть даже и бредоносной. Его вообще "критиковать" бессмысленно. Критиковать можно "сделанное", а не явления природы. Бокштейну надо слагать гимны. И почему "досадно", что "ни тени иронии"? Да вся эта современная "ирония" - кокетливость шлюх! Или, в лучшем случае, "прыщавые" комплексы недовылупившихся. В новостях была корреспонденция об исчезнавении хасидов из центра Тель-Авива (ул. Шенкин и вокруг): в синагогах не хватает молящихся для миньяна* (старики платят деньги молодым "богобоязненным" из других кварталов, чтоб те приходили с ними молиться, те, конечно, берут денежки безбоязненно, и доброе дело, и тут же тебе воздаяние), насиженными их местами овладевают пацаны, долбающие рок на гитарах, полуголые девки, красные "ягуары" на тротуарах, педики в обнимку в кафе "Жопа". Корреспонденция сделана с едва сдерживаемой радостью по поводу ухода "старого мира", радостью, под маской сочувствия к одиноким седобородым дедушкам, чувствующим себя несколько неуютно в "новом мире", но проявляющим к нему удивившую меня снисходительность. Корреспондент подходит к парню лет 20-ти у входа в магазинчик кассет и дисков: "А ты не думал никогда, что может быть религия способна ответить на те вопросы, которые тебя волнуют?" Парень, на вид интеллигентный, пожал плечами: - А меня ничего не волнует. Это было гениально просто, в точку, в яблочко. Воистину новый народ, как и опасался Ахад Гаам: "без имени и культуры". Вадим Встречать меня в аэропорту Вадиму не хотелось. Как коту на печке, зимой, в сени выбегать. Меня это, конечно, задело, тем более ты ж ко мне в гости собираешься. Ну, ладно. Сам ленив, понимаю, да и, слава Богу, обойдусь. Позвонил через пару дней. Встретились у Почтамта на Мясницкой, где я своим обычным сумасшествием занимался - отправлял книги, первую партию. Обнялись. Подарил ему альбом фотографий "Христианские места в Израиле". Пока шла очередь, упаковка, писание адресов, он рассеянно листал его. Покосившись, смотрел, как пишу адрес на иврите. - Загадочный древний язык! - М-да, - ухмыльнулся я, не зная как реагировать на прилив романтики. Книги были отправлены. Мы вышли к Гоголевскому и пошли вниз, к Чистым прудам. Погода была замечательная. Солнечно, не жарко. Сели на скамейку. Вадим закурил. Он совсем не изменился. Никак не дать сорока семи. Все тот же прямой негустой пшеничный волос, никаких седин, лысин, брюха, скорбных морщин-борозд и прочих признаков разложения. Даже моложе чем три года назад, ни дать ни взять - тридцатилетний. Глядя на старый московский дом напротив (не Талызина ли, где Гоголь умирал?), на листву, купающуюся в солнечных ручьях, стекающих по стволам и ветвям, на девиц с породистыми собаками, на мужичков в маечках за домино, я вдруг узнал запах московского лета из прошлой жизни, пахнуло уютом родины, отпустила привычная тяжесть, и снова нам было по тридцать, да что там - по двадцать!, и мы рассказывали друг другу очередные романтические сказания: -Ты не представляешь, какая на меня удача свалилась! Я влюблен по уши! Она совершенно необыкновенная женщина... 12.9 Вчера младший играл на вечере, организованном англо-израильским культурным фондом в галерее Штерна на Гордон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52