Узнав об осаде, доктор Тремэн лишь пожал плечами, но Адам Тавернье, всегда такой же молчаливый, как и его друг индеец, в бешенстве выкрикнул что-то и плюнул на землю, приведя этим Гийома в крайнее замешательство. Но мальчику ничего не удалось выяснить, никто из мужчин не проронил больше ни слова, а расспрашивать отца он не решился. Обычно Гийом разговаривал с Тавернье, но на сей раз не осмелился этого сделать из-за странного огня, горевшего в его глазах; он напоминая пламя, вырывающееся во время выстрела из дула карабина…
В то утро, шестого сентября, Гийом помогал Коноке чинить сбрую, как вдруг шум упряжки и резкие возгласы заставили их выбежать из пристройки на улицу. Крик раздавался с небольшой, тяжело нагруженной двуколки, на которой поверх багажа восседала госпожа Вергор дю Шамбон в компании своей дочери и Жозефины. А кричала, конечно же, Милашка-Мари, и причину ее крика было нетрудно понять: она звала своего друга. Прерываемый рыданиями и ставший от печали необыкновенно пронзительным, голосок взывал: «Глий!.. Глий!.. Хочу Глия!..»
Индеец не успел его остановить, а мальчик уже бросился вперед. Если бы не умелый кучер, который смог сдержать крупную лошадь, он попал бы ей под ноги, но повозка резко стала, несмотря на возмущенные возгласы госпожи Вергор. Милашка-Мари тотчас выскользнула из рук все понимающей гувернантки и упала на землю, потом, поднявшись, бросилась Гийому на шею. Мальчику показалось, что он обнимает букет цветов — так чудесно малышка пахла травой в своем свежевыстиранном с сосновой смолой и только что выглаженном накрахмаленном платье из кретона. Соломенная шляпа болталась на зеленой ленте у девочки за спиной. Она была разгорячена боем, который ей только что пришлось дать, и, когда прижалась к Гийому мокрой от слез щекой, он почувствовал, как бешено колотится у нее сердце…
— Я не хочу уезжать, Глий!.. Я хочу остаться с тобой!.. — жалобно молила она.
Он нежно обнял ее, сдерживаясь, чтобы не сделать ей больно, так как никогда еще она не казалась ему такой хрупкой.
— Ты уезжаешь?.. Но куда? За нее ответила Жозефина:
— Мы едем в Монреаль. Хозяин считает, что там мы будем в большей безопасности…
— Но зачем? Все ведь скоро кончится…
— Неизвестно… Совсем даже неизвестно! Хозяин говорит, что так будет лучше… Ну давайте, идите сюда, миленькая! Ваша маменька и так уже сердится!
Прижимая к себе малышку еще крепче, не в силах с ней расстаться, Гийом пробормотал:
— Зачем же тогда она поехала здесь? Ведь это не по дороге…
— Она забыла сказать мужу что-то важное! Прошу вас, господин Гийом, отпустите ее! Иначе у меня будут неприятности…
В тот же миг резкий голос хозяйки донесся до нее поверх лошадиных голов:
— Сейчас же вернитесь, Жозефина… и приведите Мари! Довольно капризов! Мы понапрасну тратим время…
Понимая, что надо уступить, Гийом осторожно оторвал руки девочки, бережно поцеловав ее влажное личико.
— Надо слушаться, понимаешь?
— Нет!.. Нет, не хочу!
— Война скоро кончится. Ты там недолго пробудешь. Я уверен, что вы вернетесь еще до первого снега…
— Ты… ты думаешь?
— Ну конечно! Мы скоро вновь увидимся, — уверял он, не отдавая отчета сказанному. Как раз наоборот, у него было такое чувство, что как только он ее выпустит, Милашка-Мари ускользнет от него на долгие годы, и что, быть может, он никогда ее больше не увидит… Внезапно ему захотелось подхватить девочку и убежать с ней как можно дальше… куда-нибудь в глубь леса, в недоступное место, где никто их не найдет. Может, туда, где живет племя Коноки?..
Он не успел осознать свое безумное желание. Терпение матери, по всей видимости, лопнуло. Она накинулась на детей, схватила дочь, которая вновь принялась плакать, сама отнесла ее и скорее бросила, чем посадила в повозку.
— Довольно глупых сцен! — взвизгнула она. — А вы, Жозефина, будьте любезны прекратить нелепые слезы! Никогда не могла понять, чего хорошего эта дурочка и вы нашли в юном дикаре… Я так очень рада от него избавиться!.. Хватит! Садитесь и везите нас поживее, Колен! И так потеряли уйму времени!
Упряжка двинулась в путь. Гийом сопровождал ее в надежде, что во время остановки в форте он сможет еще раз подойти к Милашке-Мари, но она задержалась ровно настолько, чтобы кучер смог отдать часовому записку, после чего повозка развернулась и выехала на дорогу, ведущую в Монреаль. По мере того как она удалялась, она убыстряла ход, поднимая плотное облако пыли, за которым вскоре ничего не стало видно. Все было кончено. Исчезнув из жизни своего друга Гийома, Милашка-Мари оставила ему лишь ужасное ощущение, что это — навсегда…
Тогда он побрел, не разбирая дороги, пока не добрался до утеса, где любил сидеть, взобрался на него и, убедившись, что вокруг никого нет, тоже разрыдался; его рыдания были тяжелыми, как камни, и причиняли ему боль…
Он был всего лишь ребенком, хотя и познал мужскую печаль, поэтому появление чайки на миг отвлекло его, но лишь только она исчезла, он обнаружил, что страдание не прошло, и почувствовал свое бессилие перед взрослыми — безраздельными хозяевами детских судеб. Ощущение одиночества мучило его: без Милашки-Мари земля стала бесцветной, а солнце больше не грело. Небо, река, все кругом казалось серым, блеклым, грустным и мрачным. Как будто земля умирала. Впрочем, умереть, наверное, было бы даже к лучшему, но ведь так просто не умирают, только потому, что этого хочется. Для этого нужно быть убитым на войне, быть очень старым или же сделать что-нибудь. Но что? Броситься в воду и утонуть? Невозможно — он плавал как рыба и прекрасно чувствовал себя в воде. Никогда бы у него это не вышло… Да еще одно отвратительное воспоминание: однажды, когда он слонялся с Франсуа в порту, они наткнулись на рыбаков, которые несли попавшего в сети утопленника. Это было ужасное зрелище…
Возникшая в памяти картина навела его на мысль о своем друге. Этот недотепа ничего бы не понял, расскажи ему Гийом о своем желании умереть от страха больше никогда не увидеть Милашку-Мари. Или, может быть, даже показалось бы ему смешным?..
Радостная чайка пронеслась над ним, издав хриплый крик, заставивший его поднять голову, но он не увидел ничего, кроме мутного белого пятна. Догадавшись, что это слезы застилали ему глаза, он смахнул их рукавом, как вдруг к нему на руку упал элегантный батистовый платок. В тот же миг чей-то любезный голос произнес:
— Ты что это, маленький Гийом, плачешь?
Даже не взглянув на подошедшего, мальчик втянул голову в плечи и прижал локти к бокам, будто приготовился к бою.
— Во-первых, я не плачу, — сердито ответил он. — И потом, я больше не хочу, чтобы меня называли маленьким Гийомом! Это… это смешно!
— Вот еще новости! Как же мы теперь станем различать вас с отцом?
— Его называют Доктор! Разве этого недостаточно?..
— Не для всех! Твоя мать уже знает?
— Скажу ей сегодня вечером…
— Я был прав: это действительно что-то новое… Послушай… Гийом, подвинься немного! На твоей скале хватит места на двоих…
Мальчик машинально отодвинулся влево. И только тогда увидел начищенные до блеска сапоги, обшитые кожей колени и часть униформы, которая была ему хорошо известна — белая с обшлагами голубого цвета, как на французском флаге, с галунами и золотыми пуговицами: то была форма Королевского русильонского полка. Новый обитатель утеса оказался к тому же полковником, ни больше и не меньше, в этом мальчуган убедился, взглянув на всякий случай на своего соседа.
Это был мужчина лет тридцати, высокий и стройный, когда он стоял в полный рост. У него было весьма приятное лицо с черными живыми, даже острыми, глазами, глядевшими из-под высокого лба, с тонким, часто улыбающимся ртом и большим носом, который, казалось, всегда держал по ветру.
Офицер и его юный приятель немного помолчали, поглощенные пейзажем. Неожиданно первый указал рукой в небо:
— Смотри! Орлан-белохвост! Давно я их здесь не видал… Мои друзья из племени Черепахи сказали бы, что это добрый знак…
Гийом не выказал ни малейшего удивления, услышав, как любезный полковник, француз, даже парижанин, говорил о близком знакомстве с Индейцами. Больше трех лет прошло с тех пор, как этот еще молодой драгунский капитан, доблестно сражавшийся с англичанами, пытавшимися захватить Монреаль со стороны долины Гудзона и озера Шамплейн, чудом сумел проникнуть к индейцам чероки Со-Сен-Луи. Более того, его допустили в непосредственное окружение Онорагеты, главы племени, и он стал его зятем. Его удостоили и еще большей чести: в племени Черепахи ему дали кличку Гаронат-сигоа, что означает «большое разгневанное небо», хотя полковник никак не мог понять, за что.
— Вы думаете, война скоро кончится? — спросил Гийом.
— Похоже… поэтому я очень удивился, увидев мадам дю Шамбон, восседающую, подобно Юноне, на горе сундуков и сумок. Ты не знаешь, куда она едет?
Прежде чем ответить, мальчику пришлось проглотить новый комок, подступивший к горлу. Наконец он смог прошептать:
— В Монреаль… Ее муж, кажется, уговаривал ее уехать с самыми ценными вещами и…
Он не мог продолжать, но проницательные глаза друга давно открыли секрет юношеского сердца: в нем скрывалась причина слез, о которой Гийом не желал говорить.
— А-а… — лишь сказал он, и его большая рука тепло и по-братски легла на плечо мальчугана. Гийом никак не отреагировал: он следил взглядом за большими кругами скопы.
Лишь спустя некоторое время он вздохнул и сказал:
— Господин де Бугенвиль!
— Да, маленький… Да, Гийом?
— Как становятся моряками?
— Если бы я только знал! — вздохнул офицер.
Столь неожиданный ответ вывел наконец Гийома из оцепенения. Повернув голову, он посмотрел на соседа. Тот улыбнулся ему.
— Так-то вот! Мне тоже хотелось бы плавать, командовать каким-нибудь прекрасным королевским кораблем. И однажды это случилось — наверное, никогда не забуду этот день! — двадцать седьмого марта тысяча семьсот пятьдесят шестого года на рейде в Бресте я ступил на палубу «Единорога», который должен был доставить меня сюда. В тот момент я почувствовал, что море — моя стихия и что я должен плавать, чтобы быть по-настоящему счастливым…
— И что же?..
— Почему я тогда не начал? Ну, потому что… в жизни не всегда выбираешь лучший путь… Как тебе это объяснить?..
Судьба подчас зависит от цепочки неожиданных обстоятельств. Конечно, в твоем возрасте это не так просто понять…
— Вы хотите сказать, что сделали плохой выбор? Даже не верится: ведь вы знатного рода, богаты…
Бугенвиль почти с любовью окинул взглядом слишком большого для своего возраста мальчика, его длинные, как у кузнечика, ноги, блестящие волосы, а под ними лица, которое уже начало утрачивать детскую округлость, становясь привлекательным, хотя и не особенно красивым. Все в нем было угловато и заострено, однако оно становилось волевым, и особенно притягательны были глаза — их цвет менялся от светло-золотистого до коричневого с отблеском пламени, и это был взгляд дикого зверя, который, став взрослым, обязательно сумеет себя проявить. Если успеет!
— Я не знатен и не очень-то богат, — тихо сказал офицер.
— Но ведь вы дворянин?
— Я не принадлежу к знатному роду. Отец мой был простым буржуа, сыном галантерейщика из +++++. Он был нотариусом в Шатле. Правда, он всегда хотел верить, что мы потомки Бугенвилей из Пикардии, но я думаю, что это выдумка. Тем не менее мы принадлежим к хорошему парижскому обществу. Мой старший брат — литератор, ученый… Даже член Французской академии… Я же начинал адвокатом, но у меня решительно не было к этому призвания. Это мой дядя д'Арбулен, финансист, помог мне поступить на службу в армию…
Бугенвиль, конечно же, не стал уточнять, что и службой, и офицерским званием (которое, впрочем, заслужил и своей храбростью) он был обязан покровительству маркизы де Помпадур, с которой дядюшка д'Арбулен был в давней дружбе. Чтобы сменить тему разговора, он принялся объяснять своему юному другу, что, прежде чем делать карьеру на флоте, следовало сначала приналечь на математику…
— Я слышал, ты не отличаешься прилежанием в Коллеже иезуитов?
Гийом презрительно пожал плечами:
— Я не люблю латынь! Да и в коллеже мало кто остался, только старший класс, но они решили сформировать полк: Королевский синтаксис, так они его назвали. Они, естественно, не захотели меня взять, потому что мне слишком мало лет, — добавил Гийом с обидой.
— Забудь про это! Что до латыни, так ты ошибаешься: это важно, когда изучаешь естественные науки, а они пригодятся, если ты хочешь плавать. В медицине тоже, и твой отец…
— Я не хочу быть врачом.
— Об этом мы еще поговорим. Смотри-ка! Орел нашел то, что искал…
Эхо пушечного выстрела не дало ему договорить. Стреляли в форте Сен-Луи, и офицер тотчас вскочил, пытаясь угадать, в чем дело. Вслед за первым последовали еще три выстрела, между тем в ближайшем укреплении этому не придали значения: каждый продолжал заниматься своим делом. И тут на реке показался корабль, под всеми парусами поднимавшийся вверх по течению. Флаг был так отчетливо виден, что Бугенвиль задохнулся от бешенства:
— Английская шхуна! Средь бела дня!.. Куда это они собрались?
В следующий миг он уже сбегал с утеса, доставая из широких карманов подзорную трубу, которую он тотчас растянул и приставил к глазу. На сей раз он издал нечто подобное рыку:
— Какая дерзость! Нет, но какая неслыханная дерзость! Ты знаешь, как называется эта лодчонка? Просто-напросто «Ужас Франции»! А эти балбесы и не шевелятся!
Спрыгнув на землю, он побежал к форту с громким криком «Тревога!».
Гийом видел, как он о чем-то поговорил с Вергором, который, не имея возможности рвать на себе волосы, просто швырнул свой парик наземь и лишь после этого отдал приказ привести пост в состояние обороны. В бешенстве подергивая плечами, Бугенвиль бросился к своей лошади, привязанной за скалой, откуда Гийом с серьезным видом наблюдал за всеми его действиями. Полковник на миг остановился.
— Хотел поговорить с твоим отцом, но его нет. Скажи ему… Впрочем, все равно у меня нет времени! Нужно как можно быстрее добраться до Красного мыса. Спасибо Господу, ноги у моей лошади быстрее, чем этот проклятый корабль: когда он будет проплывать мимо, я ударю по нему из пушек… Да поможет Бог, он будет мой!
Ловкий прыжок в седло, взмах руки, и лошадь, возбужденная диким криком, уже скакала галопом… Господин де Бугенвиль исчез в облаке пыли.
Гийом подумал, что ему пора возвращаться домой, и слез, наконец, со своей скалы. Поползень, сидевший на сбросившем листья терновнике, даже не испугался его… С противоположного берега реки поднимался дым нового пожара…
Завидев дом, Гийом ненадолго остановился и посмотрел на него с особой нежностью. Там он чувствовал себя хорошо, ему нравилась эта постройка с толстыми стенами из самана, о которой его мать говорила, что она сделана в лучшем нормандском стиле. Крутую крышу, откуда легко сходил снег, венчали две трубы, по одной с каждой стороны. В крыше по числу комнат были встроены островерхие окна. Вход был сбоку, рядом — четыре окна, за которыми в спокойные времена жить было так хорошо. Теперь стало немного хуже, ведь прокормиться с каждым днем все труднее. В стороне находились подсобные помещения: конюшня, овчарня, рига, сыроварня, печь и пристройка, где хранился запас дров на зиму. К несчастью, тут мало что оставалось. Англичане — да, надо сказать, и бои тоже! — опустошили и правый, и левый берега реки Св. Лаврентия, так что прокормить солдат и мирное население, защитников и тех, кого они защищали, могла только земля, расположенная сразу за Квебеком, то есть плато, начинавшееся с мыса, над которым возвышался Верхний город, и расширявшееся внутрь материка между рекой Св. Лаврентия и рекой Сен-Шарль. К несчастью, родная, далекая Франция, где царствовал Людовик XV, похоже, не слышала криков о помощи, с которыми взывала к ней ее снежная дочь. В условиях шаткого и двусмысленного мира, заключенного в результате Семилетней войны, короля и его министров мало заботило то, что Вольтер презрительно назвал «несколькими арпанами снега»…
Бугенвиль кое-что знал на этот счет! Прошлой осенью главнокомандующий войсками Новой Франции, генерал маркиз де Монкальм, у которого он был адъютантом, посылал его в Версаль, с тем чтобы защитить интересы колонии, подвергшейся нападению со стороны англичан и американских поселенцев под командованием некоего полковника Вашингтона. Несмотря на сохранившиеся связи при дворе и особенно знакомство с фавориткой, Бугенвиль ничего не добился, не считая чина полковника и креста Святого Людовика для себя самого да почетных званий для Монкальма и его заместителей — шевалье де Леви и капитана де Бурламака. Хуже того: когда он с жаром излагал министру флота трагичную ситуацию, в которой оказалась Канада, некто Беринье, бывший лейтенант полиции, разозленный тем, что ему помешали, бросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37