Видимо, потому, что рассказать больше было нечего; таинственность и обаяние этого человека объяснялись лишь его исключительной внешностью, высочайшим достоинством, а также его манерами, крайняя холодность которых должным образом смягчалась безукоризненной вежливостью. За неимением других версий, говорили даже, что он, — разъезжающий инкогнито принц. Но одно было ясно — это мореплаватель. Его опаленная солнцем и ветрами кожа обладала стойким загаром моряка и не имела ничего общего с кожей восточного человека: ни острый профиль его узкого скуластого лица с выдающимся подбородком, ни темно-русые волосы, которые незнакомец зачесывал назад, прихватывая их на затылке черной лентой, ни глаза удивительного золотистого, переливающегося цвета, какие бывают лишь у дикого зверя, — ничто не выдавало в нем восточную кровь.
Не было ничего азиатского и в его костюме. Он одевался в черные или темные тона и в белоснежное белье, облегавшее его крупное энергичное тело и плечи корсара с проступавшими из-под кожи выпуклыми удлиненными мышцами. Его длинные ноги всадника были обуты в мягкие, как перчатки, сапоги, в чем выражалось презрение незнакомца ко всевозможным изящным туфлям с серебряными и золотыми пряжками или другими затеями, не оставлявшими равнодушными щеголей того времени.
Он и в самом деле имел внушительную наружность, но одна служанка в гостинице, которая в благодарность за небольшую услугу в придачу к серебряной монете получила от него улыбку, была потрясена и ночь не спала, придумывая, как бы еще разок заслужить такую же награду. Но в то же время его имя — ведь он, разумеется, не был безымянным незнакомцем — ни на кого не производило впечатления. Он носил простую, без признаков дворянского звания фамилию, от которой веяло старой доброй Нормандией. Многие тотчас вообразили, что под вей наверняка скрывается другая. Однако не было никакой тайны, никакого скрытого прославления — и на то были причины — в имени Гийома Тремэна…
Под большими зонтами паланкины словно превращались в гигантские цветы из сатина, бархата и кружев, распускавшиеся по мере того, как из них извлекали дам в платьях «панье», в высоких напудренных прическах, бывших тогда в моде в Версале и из-за которых им приходилось путешествовать на коленях. Тем временем Гийом и Феликс сидели в небольшой гостиной, прилегавшей к их комнатам в гостинице «Гран Тюрк», и не в первый раз живо обсуждали пристрастие Тремэна к сапогам.
— Если ты хочешь, чтобы тебя приняли в обществе, ты должен соблюдать обычаи: в салон не являются в сапогах. В конце концов ты же согласился с этим в Париже, а здесь? Тут одеваются точно так же.
— Возможно, но я на это смотрю иначе. Я не уверен, что хочу быть принятым в этом обществе…
— Если ты собираешься здесь жить, у тебя нет выбора…
— Ты считаешь? Посуди сам! Я и так, как ты говоришь, пользуюсь репутацией человека оригинального, я бы сказал, редкого зверя. Почему же тогда не предоставить мне право отличаться от других? Я нахожу, что мягкая замша прекрасно сочетается по цвету с моим костюмом и не менее элегантна, чем ваши драгоценные пряжки, ленты и белые шелковые чулки, обрубающие силуэт. В Порто-Ново я ходил босиком, потому что в сандалиях мне было неудобно. Так и здесь: мне неудобно в башмаках — кожа слишком грубая! Феликс расхохотался:
— Ты смеешься надо мной! У тебя ноги мозолистые, как у нищего в Пондишери. Просто ты не хочешь! А что ты станешь делать, если будут танцы?
— Еще не родился тот, кто увидит меня танцующим. В моей душе ничего нет от баядерки… К тому же ты видел, какая погода? Как ты собираешься добираться до своей красавицы?
— Может, закажем тачку (Род стула, снабженного колесом, отсюда и его название. — Прим, авт.)?
— Чтобы походить на знатных особ? Она для меня слишком мала. Я поеду на лошади…
— Да ведь это в двух шагах!
— Тем более! К тому же идет дождь! А ты еще пытался убедить меня пойти пешком..
В глубине души Гийом был согласен с тем, что словесная перепалка по поводу детали туалета была ребячеством, и все же придавал этому значение. В течение нескольких недель, проведенных в столице, он по доброй воле смирялся с часто непостижимыми в его глазах правилами, принятыми в салонах, так как за этим ничего не следовало. Но сегодня, собираясь познакомиться со сливками общества в стране, где он надеялся оставить свой след, он считал, что может выйти под собственным флагом. Тем более что от Феликса он знал, сколь важна роль женщины, которая должна была выйти ему навстречу в обществе, вызывавшем в нем инстинктивное отвращение, хотя к нему и принадлежал Феликс, которого он так любил.
Дружба их длилась около трех лет. Однако, несмотря на непродолжительность, она безусловно отличалась силой и крепостью, что помогало ей противостоять превратностям судьбы, Со дня первой встречи они считали себя братьями. Но их привязывала друг к другу более тесная связь, чем узы родства. Союз был скреплен лучшим цементом: огнем английских пушек, который они бок о бок встретили на палубе королевского корабля, а еще раньше, на суше, пережили несколько стычек со шпагой в руке…
Их сближало многое, но роднили две вещи: страсть к морю и ненависть к англичанам. К тому же появление Феликса в жизни Гийома сыграло почти такую же определяющую роль, какую в свое время сыграл моряк Жан Валет в жизни сироты, когда ему грозила смерть в бухте Ла-Уг.
Оставив Варанвиля наедине с сомнениями, — он задумчиво выбирал рубашку, и это было нелегко, поскольку одно жабо отличалось от другого, но никакое не соответствовало его изысканному вкусу, — Гийом решил дожидаться друга у себя в комнате за стаканчиком испанского вина, надеясь с его помощью справиться с овладевшим им беспокойством.
Отвернувшись от окна, за которым небо не переставало лить слезы, он подставил ноги к веселому огню в камине. С тех пор как он вернулся во Францию, он обнаружил, что стал чувствителен к холоду. Странно для человека, появившегося на свет в Канаде и чьи предки все были родом из Котантена, печально известного своими дождями! Поэтому иногда, как, например, сегодня вечером, он спрашивал себя, удастся ли ему вообще когда-нибудь обрести в этой стране что-то привычное, почувствовать удовольствие от жизни и привязаться к ней. Солнце Индии, островов и южных морей оставило отпечаток не только на его коже. Интересно, сколько времени он сможет противостоять жгучему желанию увидеть его снова?.. И разве не светило оно над могилой человека, который более двадцати лет был ему отцом?
Устроившись в кресле, вытянув перед собой длинные ноги и положив ступни на подставку для дров, Гийом предался любимому занятию: он мысленно возвращался к годам, проведенным рядом с Жаном Валетом, которого он полюбил, быть может, даже сильнее, чем доктора Тремэна; пока Феликс кокетливо хмурил брови перед зеркалом, у него было предостаточно времени.
Первые дни стерлись из памяти: ночь, холод, боль, затем лихорадка и вызванные ею кошмары, — все смешалось воедино. Первые отчетливые воспоминания связаны с образом старика с бородой, как у Бога-Отца, склонившегося над ним в красном полумраке больших занавесок, — он давал ему странные микстуры, менял белье, перевязывал рану: поначалу это причиняло боль, но со временем он уже мог терпеть. Было и другое лицо, человека намного моложе, похожего на одного морского царя, о котором Матильда часто рассказывала ему разные истории, когда он подсаживался к ее прялке, — копна ярких светлых волос и такая же борода, серые, строгие, но внимательные глаза и глубокий голос, которым он долго говорил что-то в тот день, когда к раненому ребенку вернулась память и он стал требовать свою мать и хотел бежать на поиски убийцы. Терпеливо, простыми словами, казавшимися от этого особенно убедительными, Валет объяснял, что пока нельзя возвращаться на место преступления, что, напротив, следует держаться от него подальше, пока природа, терпеливая, но неторопливая, не превратит его в мужчину, способного сразиться со своими врагами. Гийом, конечно, воевал, защищался, тоже пытался убеждать: он хотел вернуться в Сен-Васт. С помощью мадемуазель Леусуа можно было узнать, кто убийца: им мог быть лишь тот, за которого Альбен Периго отбывал каторгу! Почти уверенный в том, что он знает это имя, Гийом чуть было не произнес его, но Жан Валет прикрыл ему рот своей широкой ладонью:
— Я уверен, что ты прав, но не произноси никаких имен. Это может оказаться опасным для приютившего нас человека. К тому же о возвращении не может быть и речи. Мать ты не воскресишь, но поставишь под удар жизнь других людей: твою собственную, разумеется, но еще и мадемуазель Анн-Мари. У вас слишком могущественный враг…
— Да, но нельзя же считать естественной смерть мамы? Надо ведь искать убийцу?
— Его ищут… моля Бога о том, чтобы не найти его. Не беспокойся, ее похоронили по всем правилам…
— Откуда вы знаете?
— Я ходил к мадемуазель Леусуа… но только ночью. Она даже передала тебе записку…
Это была правда. Небольшое письмо, в котором старая дева благословляла его и умоляла не расставаться с Жаном Валетом и доверять ему, Гийом хранил до сих пор. Как и обрывок бумаги, которую моряк обнаружил в еще не остывшей руке Матильды: там в нескольких словах кто-то просил ее прийти на фатальное свидание, если она «желала найти способ выручить несправедливо осужденного человека…». Эти пожелтевшие от времени записки были для Гийома во сто крат ценнее, чем письма, подтверждающие дворянский титул и подписанные рукой самого короля, потому что он, знал, что однажды ему за них заплатят.
Желая устранить тень недоверия, Валет откровенно рассказал собственную историю и изложил свои планы: забросить родные места точно так же, как на дороге в Ла-Уг он отказался от мести ради спасения умиравшего ребенка. Гийом понял все, что тот рассказал ему, и принял его план, ведь новый друг предлагал ему Индию и неизведанные моря, через которые туда лежал путь. Разве можно было устоять перед таким простором?
Когда Гийом выздоровел, зима разразилась все потопляющими дождями. Тогда они покинули Барфлер, дом старика Кино и вновь очутились на большой дороге. На рыдванах, таратайках и дилижансах они пересекли Котантен и Бретань, пока не попали в странный город, сплошь состоявший из строек, арсеналов и складов, занимавших больше места, чем покрытые сланцем или черепицей дома. Город этот, где хлопотали двадцать тысяч человек (цифра внушительная для того времени) трепетал флагами всего мира со встававших на шпринг кораблей и источал непривычные запахи грузов, появлявшихся из их трюмов. Он был вотчиной всемогущественной Индийской компании, благодаря которой Жан Валет проплавал долгих три года. Город назывался Л'Орьян (По-французски L'Orient означает Восток. — Прим, перев.)…
Впрочем, то было не первое его путешествие и, зная, какое будущее может благодаря Компании открыться ему и его подопечному, он, понятно, вернулся сюда. Две недели спустя, они поднялись на борт флейта «Масиак» — довольно крупного корабля, направлявшегося в Пондишери с грузом саржи, льняной ткани, вин, ликеров, зеркал и часов. Валет занял привычное место канонира, а Гийому, поскольку у него было образование, поручили вести журнал судового врача и помогать ему по мере своих сил. 17 апреля 1760 года длинная океанская волна поднялась перед золотым львом, вздыбившимся на носу корабля…
Воспоминания Гийома неожиданно рассеялись как дым: выпрямившись в полный рост, выставляя напоказ подъем ноги, в комнату словно довольный кот вошел Феликс, распространяя вокруг себя веселый, но сложный запах рома и ирисового мыла.
— Как ты меня находишь? — спросил он, занимая выгодную позу, заставившую Гийома улыбнуться и даже присвистнуть.
— Праздник для глаз!.. Так это и есть то самое диво, заказанное в Париже? Да ты, должно быть, разорился!
— Может быть, во сегодня вечером я хочу произвести впечатление. Ты увидишь, что игра стоила свеч. И пожалеешь о своих сапогах…
В украшавшем камин трюмо он с удовлетворением осмотрел свою элегантную фигуру в прекрасно сидевшем на ней сатиновом платье темно-красного цвета, которое шло к его смуглой коже и черным глазам. Темно-каштановые волосы были прикрыты не менее великолепным белым париком, гармонировавшим с алансонским (По имени города Алансон, знаменитого своими кружевами. — Прим, перев.) кружевом, пенившимся у него на груди. Золотое шитье и золотые пуговицы делали еще богаче этот придворный костюм, поверх которого висела голубая лента Святого Людовика.
— Я ни о чем не буду жалеть, — сказал Гийом, осушив стакан и поднимаясь. В потускневшем зеркале возник его образ: облаченная в строгий черный бархат фигура контрастировала с обликом друга. Края его одежды были обшиты сутажем — простой рисунок начинался на высоком воротнике и спускался до самого низа куртки, обегая рукава. Но нежно мерцавший на кружевном жабо крупный изумруд, дополнений еще одним, украшавшим правую руку под белой пеной манжеты, мог сравниться по стоимости с самым богатым особняком в городе.
— Теперь пошли! — заключил он и взял с кресла широкий плащ с тройным воротником…
Минуту спустя мужчины входили в просторную гостиную отеля Меснильдо. Молчание, сопровождавшее их от самого порога, красноречиво свидетельствовало о любопытстве ожидавших людей. При их приближении фигуры замирали, разговоры становились тише, превращаясь в шепот, а они тем временем шли по нежным розам, изображенным на ковре: состоявший из букетов рисунок привел их прямо к обитому перламутровым шелком диванчику, на котором сидели две женщины и смотрели, как они подходят. У Гийома возникло странное ощущение, будто он находится в королевском дворце и идет к трону, но для него это не явилось неожиданностью: небольшой церемониал наверняка подготовили заблаговременно.
Младшая из женщин — ей было, по-видимому, от двадцати пяти до тридцати лет — встала и обняла Феликса.
— Добро пожаловать, милый кузен! После столь долгих приключений вам, должно быть, приятно возвратиться в наш старый город, где все, поверьте, живо интересовались вашими подвигами…
— Весьма скромными, дорогая кузина, коль скоро я имел счастье остаться в живых и теперь вас приветствовать. Заслуга в этом принадлежит прежде всего господину бальи де Сюфрану, под чьим командованием я имел честь служить, — это он покрыл себя лаврами на Коромандельском берегу, в Тринкомали и в Гонделуре…
Экзотические названия прозвенели под мерцающим хрусталем люстр, отразившем их в сторону присутствующих. Отвернувшись от Феликса, прекрасная хозяйка дома — она действительно была красива, бела и стройна и обладала гордыми чертами и холодными глазами, смотревшими из-под водруженной на голове вызывающей напудренной прически, — обратилась к Гийому:
— Вы тоже принимали участие в этих боях, сударь?
— Да, и мне посчастливилось, сударыня, правда, в роли простого волонтера. Господин де Керсозон, командовавший «Брильянтом», на котором служил мой друг Феликс, милостиво согласился взять меня на борт, чтобы я мог принять участие в сражении, и я ему бесконечно признателен. Как, впрочем, и вам за то, что вы соизволили заговорить со мной, не дожидаясь, пока меня вам представят.
— Дружба, связывающая вас с моим двоюродным братом, служит для меня достаточной рекомендацией. Однако я ценю ваше желание соблюдать приличия. Феликс, будьте любезны!
Молодой человек поклонился:
— Для меня это удовольствие, которое лишь я один могу себе позволить, поскольку, мой дорогой Гийом, ты здесь никого не знаешь. Позвольте, кузина, вам представить господина Тремэна, чья шпага весьма кстати выручила меня из одного очень затруднительного положения на улицах Порто-Ново, и который затем оказал мне гостеприимства во дворце своего приемного отца.
Слово это повергло присутствующих в приятный трепет, а в их глазах появилось вопросительное выражение. Жанна дю Меснильдо взяла на себя труд выразить всеобщее недоумение, протягивая при этом руку для поцелуя:
— Во дворце? Ваш… приемный отец, что же — принц?
— Никоим образом, мадам, хотя он и обладал душой принца. Человек, которого мне было так тяжело потерять в прошлом году, был простым негоциантом. Прослужив довольно долго в Индийской компании, он завел собственное дело. А расположение богатого майсурского наместника Хэйдера-Али помогло ему нажить состояние.
— Вы родились там, сударь?
— Нет, сударыня. Я родился в Квебеке…
— В Квебеке? В Новой… Я хотела сказать, в Канаде?
— Вы правильно выразились: я родился в Новой Франции. Я уехал из нее еще ребенком, после того как умер мой отец и англичане прогнали нас…
Гийом подумал было, что допрос несколько затянулся, как вдруг пожилая дама, по-прежнему сидевшая на диване, решила, что о ней порядком забыли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Не было ничего азиатского и в его костюме. Он одевался в черные или темные тона и в белоснежное белье, облегавшее его крупное энергичное тело и плечи корсара с проступавшими из-под кожи выпуклыми удлиненными мышцами. Его длинные ноги всадника были обуты в мягкие, как перчатки, сапоги, в чем выражалось презрение незнакомца ко всевозможным изящным туфлям с серебряными и золотыми пряжками или другими затеями, не оставлявшими равнодушными щеголей того времени.
Он и в самом деле имел внушительную наружность, но одна служанка в гостинице, которая в благодарность за небольшую услугу в придачу к серебряной монете получила от него улыбку, была потрясена и ночь не спала, придумывая, как бы еще разок заслужить такую же награду. Но в то же время его имя — ведь он, разумеется, не был безымянным незнакомцем — ни на кого не производило впечатления. Он носил простую, без признаков дворянского звания фамилию, от которой веяло старой доброй Нормандией. Многие тотчас вообразили, что под вей наверняка скрывается другая. Однако не было никакой тайны, никакого скрытого прославления — и на то были причины — в имени Гийома Тремэна…
Под большими зонтами паланкины словно превращались в гигантские цветы из сатина, бархата и кружев, распускавшиеся по мере того, как из них извлекали дам в платьях «панье», в высоких напудренных прическах, бывших тогда в моде в Версале и из-за которых им приходилось путешествовать на коленях. Тем временем Гийом и Феликс сидели в небольшой гостиной, прилегавшей к их комнатам в гостинице «Гран Тюрк», и не в первый раз живо обсуждали пристрастие Тремэна к сапогам.
— Если ты хочешь, чтобы тебя приняли в обществе, ты должен соблюдать обычаи: в салон не являются в сапогах. В конце концов ты же согласился с этим в Париже, а здесь? Тут одеваются точно так же.
— Возможно, но я на это смотрю иначе. Я не уверен, что хочу быть принятым в этом обществе…
— Если ты собираешься здесь жить, у тебя нет выбора…
— Ты считаешь? Посуди сам! Я и так, как ты говоришь, пользуюсь репутацией человека оригинального, я бы сказал, редкого зверя. Почему же тогда не предоставить мне право отличаться от других? Я нахожу, что мягкая замша прекрасно сочетается по цвету с моим костюмом и не менее элегантна, чем ваши драгоценные пряжки, ленты и белые шелковые чулки, обрубающие силуэт. В Порто-Ново я ходил босиком, потому что в сандалиях мне было неудобно. Так и здесь: мне неудобно в башмаках — кожа слишком грубая! Феликс расхохотался:
— Ты смеешься надо мной! У тебя ноги мозолистые, как у нищего в Пондишери. Просто ты не хочешь! А что ты станешь делать, если будут танцы?
— Еще не родился тот, кто увидит меня танцующим. В моей душе ничего нет от баядерки… К тому же ты видел, какая погода? Как ты собираешься добираться до своей красавицы?
— Может, закажем тачку (Род стула, снабженного колесом, отсюда и его название. — Прим, авт.)?
— Чтобы походить на знатных особ? Она для меня слишком мала. Я поеду на лошади…
— Да ведь это в двух шагах!
— Тем более! К тому же идет дождь! А ты еще пытался убедить меня пойти пешком..
В глубине души Гийом был согласен с тем, что словесная перепалка по поводу детали туалета была ребячеством, и все же придавал этому значение. В течение нескольких недель, проведенных в столице, он по доброй воле смирялся с часто непостижимыми в его глазах правилами, принятыми в салонах, так как за этим ничего не следовало. Но сегодня, собираясь познакомиться со сливками общества в стране, где он надеялся оставить свой след, он считал, что может выйти под собственным флагом. Тем более что от Феликса он знал, сколь важна роль женщины, которая должна была выйти ему навстречу в обществе, вызывавшем в нем инстинктивное отвращение, хотя к нему и принадлежал Феликс, которого он так любил.
Дружба их длилась около трех лет. Однако, несмотря на непродолжительность, она безусловно отличалась силой и крепостью, что помогало ей противостоять превратностям судьбы, Со дня первой встречи они считали себя братьями. Но их привязывала друг к другу более тесная связь, чем узы родства. Союз был скреплен лучшим цементом: огнем английских пушек, который они бок о бок встретили на палубе королевского корабля, а еще раньше, на суше, пережили несколько стычек со шпагой в руке…
Их сближало многое, но роднили две вещи: страсть к морю и ненависть к англичанам. К тому же появление Феликса в жизни Гийома сыграло почти такую же определяющую роль, какую в свое время сыграл моряк Жан Валет в жизни сироты, когда ему грозила смерть в бухте Ла-Уг.
Оставив Варанвиля наедине с сомнениями, — он задумчиво выбирал рубашку, и это было нелегко, поскольку одно жабо отличалось от другого, но никакое не соответствовало его изысканному вкусу, — Гийом решил дожидаться друга у себя в комнате за стаканчиком испанского вина, надеясь с его помощью справиться с овладевшим им беспокойством.
Отвернувшись от окна, за которым небо не переставало лить слезы, он подставил ноги к веселому огню в камине. С тех пор как он вернулся во Францию, он обнаружил, что стал чувствителен к холоду. Странно для человека, появившегося на свет в Канаде и чьи предки все были родом из Котантена, печально известного своими дождями! Поэтому иногда, как, например, сегодня вечером, он спрашивал себя, удастся ли ему вообще когда-нибудь обрести в этой стране что-то привычное, почувствовать удовольствие от жизни и привязаться к ней. Солнце Индии, островов и южных морей оставило отпечаток не только на его коже. Интересно, сколько времени он сможет противостоять жгучему желанию увидеть его снова?.. И разве не светило оно над могилой человека, который более двадцати лет был ему отцом?
Устроившись в кресле, вытянув перед собой длинные ноги и положив ступни на подставку для дров, Гийом предался любимому занятию: он мысленно возвращался к годам, проведенным рядом с Жаном Валетом, которого он полюбил, быть может, даже сильнее, чем доктора Тремэна; пока Феликс кокетливо хмурил брови перед зеркалом, у него было предостаточно времени.
Первые дни стерлись из памяти: ночь, холод, боль, затем лихорадка и вызванные ею кошмары, — все смешалось воедино. Первые отчетливые воспоминания связаны с образом старика с бородой, как у Бога-Отца, склонившегося над ним в красном полумраке больших занавесок, — он давал ему странные микстуры, менял белье, перевязывал рану: поначалу это причиняло боль, но со временем он уже мог терпеть. Было и другое лицо, человека намного моложе, похожего на одного морского царя, о котором Матильда часто рассказывала ему разные истории, когда он подсаживался к ее прялке, — копна ярких светлых волос и такая же борода, серые, строгие, но внимательные глаза и глубокий голос, которым он долго говорил что-то в тот день, когда к раненому ребенку вернулась память и он стал требовать свою мать и хотел бежать на поиски убийцы. Терпеливо, простыми словами, казавшимися от этого особенно убедительными, Валет объяснял, что пока нельзя возвращаться на место преступления, что, напротив, следует держаться от него подальше, пока природа, терпеливая, но неторопливая, не превратит его в мужчину, способного сразиться со своими врагами. Гийом, конечно, воевал, защищался, тоже пытался убеждать: он хотел вернуться в Сен-Васт. С помощью мадемуазель Леусуа можно было узнать, кто убийца: им мог быть лишь тот, за которого Альбен Периго отбывал каторгу! Почти уверенный в том, что он знает это имя, Гийом чуть было не произнес его, но Жан Валет прикрыл ему рот своей широкой ладонью:
— Я уверен, что ты прав, но не произноси никаких имен. Это может оказаться опасным для приютившего нас человека. К тому же о возвращении не может быть и речи. Мать ты не воскресишь, но поставишь под удар жизнь других людей: твою собственную, разумеется, но еще и мадемуазель Анн-Мари. У вас слишком могущественный враг…
— Да, но нельзя же считать естественной смерть мамы? Надо ведь искать убийцу?
— Его ищут… моля Бога о том, чтобы не найти его. Не беспокойся, ее похоронили по всем правилам…
— Откуда вы знаете?
— Я ходил к мадемуазель Леусуа… но только ночью. Она даже передала тебе записку…
Это была правда. Небольшое письмо, в котором старая дева благословляла его и умоляла не расставаться с Жаном Валетом и доверять ему, Гийом хранил до сих пор. Как и обрывок бумаги, которую моряк обнаружил в еще не остывшей руке Матильды: там в нескольких словах кто-то просил ее прийти на фатальное свидание, если она «желала найти способ выручить несправедливо осужденного человека…». Эти пожелтевшие от времени записки были для Гийома во сто крат ценнее, чем письма, подтверждающие дворянский титул и подписанные рукой самого короля, потому что он, знал, что однажды ему за них заплатят.
Желая устранить тень недоверия, Валет откровенно рассказал собственную историю и изложил свои планы: забросить родные места точно так же, как на дороге в Ла-Уг он отказался от мести ради спасения умиравшего ребенка. Гийом понял все, что тот рассказал ему, и принял его план, ведь новый друг предлагал ему Индию и неизведанные моря, через которые туда лежал путь. Разве можно было устоять перед таким простором?
Когда Гийом выздоровел, зима разразилась все потопляющими дождями. Тогда они покинули Барфлер, дом старика Кино и вновь очутились на большой дороге. На рыдванах, таратайках и дилижансах они пересекли Котантен и Бретань, пока не попали в странный город, сплошь состоявший из строек, арсеналов и складов, занимавших больше места, чем покрытые сланцем или черепицей дома. Город этот, где хлопотали двадцать тысяч человек (цифра внушительная для того времени) трепетал флагами всего мира со встававших на шпринг кораблей и источал непривычные запахи грузов, появлявшихся из их трюмов. Он был вотчиной всемогущественной Индийской компании, благодаря которой Жан Валет проплавал долгих три года. Город назывался Л'Орьян (По-французски L'Orient означает Восток. — Прим, перев.)…
Впрочем, то было не первое его путешествие и, зная, какое будущее может благодаря Компании открыться ему и его подопечному, он, понятно, вернулся сюда. Две недели спустя, они поднялись на борт флейта «Масиак» — довольно крупного корабля, направлявшегося в Пондишери с грузом саржи, льняной ткани, вин, ликеров, зеркал и часов. Валет занял привычное место канонира, а Гийому, поскольку у него было образование, поручили вести журнал судового врача и помогать ему по мере своих сил. 17 апреля 1760 года длинная океанская волна поднялась перед золотым львом, вздыбившимся на носу корабля…
Воспоминания Гийома неожиданно рассеялись как дым: выпрямившись в полный рост, выставляя напоказ подъем ноги, в комнату словно довольный кот вошел Феликс, распространяя вокруг себя веселый, но сложный запах рома и ирисового мыла.
— Как ты меня находишь? — спросил он, занимая выгодную позу, заставившую Гийома улыбнуться и даже присвистнуть.
— Праздник для глаз!.. Так это и есть то самое диво, заказанное в Париже? Да ты, должно быть, разорился!
— Может быть, во сегодня вечером я хочу произвести впечатление. Ты увидишь, что игра стоила свеч. И пожалеешь о своих сапогах…
В украшавшем камин трюмо он с удовлетворением осмотрел свою элегантную фигуру в прекрасно сидевшем на ней сатиновом платье темно-красного цвета, которое шло к его смуглой коже и черным глазам. Темно-каштановые волосы были прикрыты не менее великолепным белым париком, гармонировавшим с алансонским (По имени города Алансон, знаменитого своими кружевами. — Прим, перев.) кружевом, пенившимся у него на груди. Золотое шитье и золотые пуговицы делали еще богаче этот придворный костюм, поверх которого висела голубая лента Святого Людовика.
— Я ни о чем не буду жалеть, — сказал Гийом, осушив стакан и поднимаясь. В потускневшем зеркале возник его образ: облаченная в строгий черный бархат фигура контрастировала с обликом друга. Края его одежды были обшиты сутажем — простой рисунок начинался на высоком воротнике и спускался до самого низа куртки, обегая рукава. Но нежно мерцавший на кружевном жабо крупный изумруд, дополнений еще одним, украшавшим правую руку под белой пеной манжеты, мог сравниться по стоимости с самым богатым особняком в городе.
— Теперь пошли! — заключил он и взял с кресла широкий плащ с тройным воротником…
Минуту спустя мужчины входили в просторную гостиную отеля Меснильдо. Молчание, сопровождавшее их от самого порога, красноречиво свидетельствовало о любопытстве ожидавших людей. При их приближении фигуры замирали, разговоры становились тише, превращаясь в шепот, а они тем временем шли по нежным розам, изображенным на ковре: состоявший из букетов рисунок привел их прямо к обитому перламутровым шелком диванчику, на котором сидели две женщины и смотрели, как они подходят. У Гийома возникло странное ощущение, будто он находится в королевском дворце и идет к трону, но для него это не явилось неожиданностью: небольшой церемониал наверняка подготовили заблаговременно.
Младшая из женщин — ей было, по-видимому, от двадцати пяти до тридцати лет — встала и обняла Феликса.
— Добро пожаловать, милый кузен! После столь долгих приключений вам, должно быть, приятно возвратиться в наш старый город, где все, поверьте, живо интересовались вашими подвигами…
— Весьма скромными, дорогая кузина, коль скоро я имел счастье остаться в живых и теперь вас приветствовать. Заслуга в этом принадлежит прежде всего господину бальи де Сюфрану, под чьим командованием я имел честь служить, — это он покрыл себя лаврами на Коромандельском берегу, в Тринкомали и в Гонделуре…
Экзотические названия прозвенели под мерцающим хрусталем люстр, отразившем их в сторону присутствующих. Отвернувшись от Феликса, прекрасная хозяйка дома — она действительно была красива, бела и стройна и обладала гордыми чертами и холодными глазами, смотревшими из-под водруженной на голове вызывающей напудренной прически, — обратилась к Гийому:
— Вы тоже принимали участие в этих боях, сударь?
— Да, и мне посчастливилось, сударыня, правда, в роли простого волонтера. Господин де Керсозон, командовавший «Брильянтом», на котором служил мой друг Феликс, милостиво согласился взять меня на борт, чтобы я мог принять участие в сражении, и я ему бесконечно признателен. Как, впрочем, и вам за то, что вы соизволили заговорить со мной, не дожидаясь, пока меня вам представят.
— Дружба, связывающая вас с моим двоюродным братом, служит для меня достаточной рекомендацией. Однако я ценю ваше желание соблюдать приличия. Феликс, будьте любезны!
Молодой человек поклонился:
— Для меня это удовольствие, которое лишь я один могу себе позволить, поскольку, мой дорогой Гийом, ты здесь никого не знаешь. Позвольте, кузина, вам представить господина Тремэна, чья шпага весьма кстати выручила меня из одного очень затруднительного положения на улицах Порто-Ново, и который затем оказал мне гостеприимства во дворце своего приемного отца.
Слово это повергло присутствующих в приятный трепет, а в их глазах появилось вопросительное выражение. Жанна дю Меснильдо взяла на себя труд выразить всеобщее недоумение, протягивая при этом руку для поцелуя:
— Во дворце? Ваш… приемный отец, что же — принц?
— Никоим образом, мадам, хотя он и обладал душой принца. Человек, которого мне было так тяжело потерять в прошлом году, был простым негоциантом. Прослужив довольно долго в Индийской компании, он завел собственное дело. А расположение богатого майсурского наместника Хэйдера-Али помогло ему нажить состояние.
— Вы родились там, сударь?
— Нет, сударыня. Я родился в Квебеке…
— В Квебеке? В Новой… Я хотела сказать, в Канаде?
— Вы правильно выразились: я родился в Новой Франции. Я уехал из нее еще ребенком, после того как умер мой отец и англичане прогнали нас…
Гийом подумал было, что допрос несколько затянулся, как вдруг пожилая дама, по-прежнему сидевшая на диване, решила, что о ней порядком забыли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37