..“ Пусть волостной покажет им свою силу, если может, а на меня-то кричать и таращить бычьи глаза легко, я – человек смирный… Да-а, сначала, конечно, все расскажу Шугулу, если уж ничего не получится, то волостному…»
Неприветливо встретил Жола старый хаджи. Он был чем-то расстроен и зол.
– Какие новости? – буркнул он, глядя на старшину маленькими гневными глазами.
Жол заколебался – говорить или не говорить? Но все же решил рассказать: начал о встрече с волостным, о его грозном приказе и закончил аульной сходкой, которую назвал большевистской. Шугул слушал внимательно, и это приободрило Жола.
– Что мне теперь делать? – спросил старшина, в упор поглядев на хаджи.
Шугул зло прищурил глаза и нахмурил брови, лицо его потемнело, правая щека нервно задергалась.
– Распустил народ, а теперь спрашиваешь, что делать? – хрипло крикнул он и потянулся рукой за посохом, лежавшим возле сундука.
Старшина Жол сидел на корточках почти у самой двери и растерянно смотрел на хаджи, не понимая, отчего тот злится. Громкий окрик Шугула встревожил его; когда увидел, что старик подтянул к себе посох, еще больше встревожился, потому что хорошо знал крутой нрав хаджи. Шугул мог в гневе не только накричать на собеседника, оскорбить нехорошими словами, но и швырнуть в лицо тем, что попадется под руки. Посох у хаджи был тяжелый, и старшина с недоверием покосился на него. Но уходить от Шугула в такую минуту нельзя, старик может еще больше разозлиться и тогда – хоть беги из степи, разорит! А Жол совсем не хотел ссориться с хаджи. Лучше вынести побои, чем потерять должность старшины.
В юрте рядом с Шугулом сидели его старший сын Нурыш и дальний родственник, длинный Вали. Возле очага хлопотала невестка, в правой стороне у стены сидела старуха и перебалтывала в сабе кумыс. Домашние хорошо знали характер старика, могли заранее предугадывать его поступки, но никогда не перечили ему, а, напротив, старались всегда угодить. Сейчас они с опаской поглядывали на Шугула и молчали.
– Спрашиваешь, что тебе делать? – повторил хаджи, впиваясь глазами в Жола. – Тебя следует подвесить за ноги к шанраку!.. – опять крикнул он и указал посохом на купол юрты.
– Я… – начал было старшина оправдываться, но хаджи перебил его:
– Ты! Ты!.. Я хорошо знаю – все это дело твоих рук. Ты сам большебек, сам созвал сход, а теперь пытаешься оправдаться!..
– Хаджи, видит аллах!..
– Не упоминай аллаха, ты недостоин произносить его имя. Такие, как ты, злодеи не нужны аллаху!
– Клянусь детьми, клянусь своей семьей!
– Не беспокойся, я не буду тебя вешать на шанрак, не хочу марать руки. Это сделают другие. Я прикажу связать тебя и отправить в Кзыл-Уй. Там быстро найдут, где и как тебя повесить! Понял? – Шугул угрожающе помахал посохом. – Видел, наверное, когда ездил в Теке, как вешают большебеков, а? Если не видел, то, конечно, слышал! Точно так же поступят и с тобой.
– Отец, зря вы обижаете старшину. Не такой уж он пройдоха, как Байес, который привозит из Теке газеты и тайно распространяет их среди народа, – робко сказал Нурыш, стараясь заступиться за старшину.
– Это еще откуда такой умник выискался? Лучше меня знаешь – зря или не зря? Байес – пройдоха, но и этот не лучше его. Оба смутьяны, из одного гнезда, одним миром мазаны!.. По какой дорожке катится переднее колесо, по той и заднее. Я не просил тебя разбираться, где черное, где белое, сам вижу. Вон отсюда, чтобы я тебя больше не видел здесь! – гаркнул хаджи на сына.
Нурыш, хорошо знавший упрямство отца, встал и вышел из юрты, бормоча: «Если заупрямится, полезет на стенку бодаться!..»
Властолюбивый и гордый Шугул стал особенно резким и грубым с прошлого года, когда его сына Ихласа назначили помощником уездного начальника по делам здравоохранения. Этой весной Ихлас еще выше продвинулся по службе, находился теперь при самом хане в Кзыл-Уйе. Шугул выделил на расходы сыну целый загон овец, которые паслись под самой Джамбейтой. Туда же хаджи послал двадцать дойных кобылиц. Совсем недавно перевез к Джамбейте и юрту сына, богато украсив ее коврами и кошмами. Во время этой поездки хаджи Шугул был принят обоими Досмухамбетовыми, пожал им руки, поклонился советнику хана – преосвященному хазрету Кунаю – и привез от него благословение и привет хазрету Хамидулле – сыну святого Таржеке. По этому случаю в мечети состоялся торжественный намаз «О ниспослании милости аллаха, удостоившего мирзу Жаханшу ханского звания…». Высоко поднялся авторитет Шугула среди верующих в ауле Сагу. Богатые люди степи стали заискивать перед ним, а волостное и уездное начальство увидело в нем свою надежную опору и всячески потакало его прихотям. Оба хазрета – содержатели мечети и медресе, – долго державшие народ в своем повиновении, теперь сами стали побаиваться Шугула: ведь он был в гостях у самого советника хана – преосвященного хазрета Куная.
Чувствуя свое превосходство над другими, богатый хаджи Шугул стал особенно высокомерным и чванливым. Он еще не мог диктовать свою волю другим богатым людям степи, но зато со старшиной Жолом обращался как хотел. Он тряс его, как старую шкуру, давая понять этим, что с Шугулом шутки плохи. Все, что бы ни делал старшина, Шугулу не нравилось, он считал это неверным и ругал Жола. Так случилось и сегодня. Рассказав о сходке, старшина хотел этим снискать к себе благорасположение Шугула, но все получилось иначе, сообщение обернулось против него же. Несколько раз Жол робко пытался оправдаться перед хаджи, доказать свою невиновность, но разгневанный Шугул не давал ему говорить – обругал, швырнул в него посохом и выгнал из юрты.
Старшина Жол, обиженный и потрясенный, выходя из юрты, напомнил Шугулу об аллахе и справедливости.
– Настанет судный день, – сказал он, – а там выяснится, кто прав, кто виноват. Все мы склоним колени пред правосудием!
Шугул гневно закричал на него:
– Иди, иди, жалуйся своему всесильному аллаху!
– О аллах, прости и помилуй нас, грешных!.. – всплеснула руками старуха, перестав взбалтывать кумыс. – Хаджи, сейчас же отрекись от своих слов и проси прощения. Можешь оскорблять кого угодно, но аллаха не трогай, ты не имеешь права сомневаться в его всемогуществе!
– Старуха, сиди смирно и не вмешивайся не в свое дело!
– Отрекись от своих слов, проси прощения у аллаха! Ты ведь раньше никогда не ругал его, что случилось с тобой? Разве, кроме имени аллаха, других слов нет? – не унималась старуха, требуя от мужа покаяния.
– Довольно, хватит! Заткни глотку! – снова заорал хаджи, и этот крик долго еще звучал в ушах уходившего старшины.
Увидев во дворе сына хаджи, Жол решил поговорить с ним и направился к нему. Но не успел он подойти, как Нурыша позвали к Шугулу. В дверях появился длинный Вали и крикнул:
– Нурыш, тебя зовет отец!
Нурыш торопливо вошел в юрту.
– Позови Баки, пусть запрягает лошадь, – приказал Шугул сыну и стал поспешно одеваться.
– Куда едете? Если недалеко, может саврасого запрячь? Или пригнать из косяка серого в яблоках? – спросил Нурыш, желая узнать, куда намеревается ехать отец.
– Скажи, пусть запрягает саврасого, поеду в мечеть. Эти прикидывающиеся верными служителями аллаха бездельники хазреты только и умеют есть да спать, а дьяволы совращают народ, – раздраженно проговорил хаджи.
– Что с тобой – то аллаха ругаешь, то хазретов? Покайся, проси у аллаха прошения, пока не накликал на себя беду. О всевышний, даже на старости лет ты не избавил моего мужа от лютости и бессердечности, – вздохнула старуха, ставя перед хаджи полный тостаган прохладного кумыса. – Может, и ты выпьешь? – обратилась она к длинному Вали, подавая ему тостаган.
Вали молча взял тостаган и залпом выпил кумыс.
– О аллах!.. – прошептала старуха, глядя на него.
– Вкусный!.. – чмокнул губами Вали, возвращая тостаган старухе.
Батрак хаджи Шугула Баки подогнал тарантас к юрте. Нурыш помог отцу взобраться на сиденье и пожелал счастливого пути. «К хазретам поехал… втроем будут поносить хаджи Жунуса и учителя Халена!..» – мысленно заключил Нурыш, глядя вслед уезжавшему тарантасу.
3
Угрюмым и сердитым вернулся Жол домой. Всю ночь не спал – угроза Шугула не на шутку встревожила его. «А вдруг Шугул действительно скажет волостному управителю, что во всем виноват старшина, – с опаской подумал Жол. – Ему могут поверить, и тогда сошлют меня в Сибирь. Но ведь настоящие виновники – хаджи Жунус, Хален и этот Абеке, или Айтий. Они совращают народ, а не я. Что я с ними могу сделать? Пусть сами отвечают за свои действия…» Старшина вскочил с постели, взял листок бумаги и начал писать донесение волостному управителю на хаджи Жунуса, Халена и Абдрахмана. Он решил опередить Шугула, чтобы тот не успел ввести в заблуждение волостного.
Выборному управителю
Копирли-Анхатинской волости
от старшины аула Э 7
РАПОРТ
Настоящим честь имею донести вам, что 27 мая сего года на джайляу «Оброчное» состоялся тайный сход граждан седьмого аула. Руководили сходом уволенный из школы учитель того же аула, неблагонадежный Хален Коптлеуов и хаджи Жунус. На сходе они заявили, что скоро будет установлена новая власть и что нынешней власти подчиняться не нужно. Против власти выступал также и некий интеллигент, приехавший из Теке, по имени Абдрахман, по фамилии Айтиев. Ставлю вас в известность, что 27 мая я находился у вас и поэтому не мог воспрепятствовать созыву тайного схода.
Доносит сие старшина аула Э 7 Жол Нурманов и подтверждает своей подписью и печатью.
29 мая сего 1918 года.
Закончив донесение, старшина снова лег в постель, но так и не смог заснуть до утра. Едва начало светать, он поскакал к волостному управителю.
Волостной управитель Бакебаев, прочитав рапорт, покачал головой и сказал:
– Твой аул – это аул отрекшихся от веры безбожников. Когда шла мобилизация казахов на тыловые работы, больше всего смутьянов было в твоем ауле. Что, снова начинается старое?..
Жол промолчал.
– Сколько джигитов вы должны представить в первую очередь?
– Четверых джигитов, – с готовностью отозвался Жол.
– Всех четверых завтра же доставь сюда! В помощь тебе дам двух полицейских, присланных из Кызыл-Уйя. Никаких отсрочек! На всех, кто будет отказываться, составляй акты и гони сюда. Сейчас порядки строгие, учти это. Да чтобы налог тоже был немедленно всеми уплачен. Собранные деньги сдашь казначею!..
Управитель говорил хотя и грубо, но сдержанно, не кричал, как обычно, и не пугал тюрьмой и каторгой. Он даже подошел к старшине и похлопал его по плечу.
– Не многие носят такие значки, – сказал управитель, кивая на старшинский значок, поблескивавший на груди Жола. – Ты должен гордиться этим. Если осенью будут перевыборы, то… Ладно, об этом после, можешь идти!
– Буду стараться по мере моих сил и возможностей, – пробормотал Жол, выходя из канцелярии управителя.
Вернулся в аул старшина обнадеженным и сильным.
4
Вслед за учителем Халеном и хаджи Жунусом перекочевали в междуречное джайляу почти все аулы. Только три семьи остались жить в зимовках на том берегу. Отказ их от перекочевки никого не удивил. Это были семьи бедняков, они не имели скота для передвижения.
Из трех оставшихся на том берегу хозяев чаще всего упоминали имя Каипкожи. У него имелась одна-единственная вороная кобыла, которой в эту весну исполнилось двадцать два года – ровно столько же, сколько старшему сыну Каипкожи – Каримгали. Состарилась вороная, стал пожилым и ее хозяин Каипкожа. А где только не побывал он на своей лошадке! Объехал все аулы шести колен рода Кара и восьми колен рода Айтимбета. Его кобыла паслась на лугах Шидерты, бродила по отрогам Уленты; случалось быть и на Тайсойгане, и Карабау, и на берегах реки Жем. В долине Яика мало кто не знал сыбызгиста Каипкожу. Он показывал свое искусство почти во всех аулах и кочевках этого обширного, густо населенного края.
Сейчас вороная кобыла стоит во дворе под навесом и хлещет себя жиденьким хвостом по облезлым бокам, сгоняя мух. Их так много, что над спиной лошади, кажется, нависла темная туча. Они роем садятся на помутневшие гноящиеся глаза, и вороная беспрерывно мотает головой, позвякивая недоуздком.
Грудная болезнь – чахотка, годами воровато и незаметно подтачивавшая здоровье Каипкожи, вот наконец окончательно свалила его в постель. Когда-то высокий и полный, теперь он лежал в полусумрачной землянке, худой, пожелтевший, как поваленный в бурю тополь с засохшими ветками. Грудь ввалилась, плечи опустились. Под глазами обозначились большие синие круги. И только обожженные солнцем усы, казалось, нисколько не изменились, в них не было ни одного седого волоса. Два дня тому назад Каипкожа перебрался из сырой тесной, пахнувшей глиной землянки в сенцы, где было суше, куда проникало солнце и залетал степной ветерок, принося запахи цветущих весенних трав.
Дверь была открыта. У порога сидела жена Каипкожи в залатанном стареньком платке и готовила шалап из недоквашенного кислого молока и воды. Каипкожа долго безмолвно смотрел на нее и вдруг сказал:
– Жубай, принеси-ка мне сыбызгу!
Старуха подняла голову и удивленно посмотрела на мужа. Глаза Каипкожи так горели, что старуха напугалась:
– Что с тобой, батыр? Разве ты сможешь сейчас играть на сыбызге?
– Принеси, хочу сыграть!.. Посмотри на степь, разве не видишь, как нарядно убрано лето? Разве не слышишь, как поют кузнечики? А эти ласточки, что чертят голубое небо?.. Принеси, я хочу сыграть!..
– Ну и что тут такого, летают ласточки и пусть летают, – сказала Жубай, продолжая разглядывать худое лицо мужа. «Не бредит ли он? – с тревогой подумала она. – Не конец ли это приходит ему?..» Ей вдруг стало страшно от догадки, что муж с минуты на минуту может умереть. Крупные, как горошинки, слезы покатились по ее щекам.
– Что с тобой, жена? Я радуюсь жизни, восхищаюсь красотой степи, а ты вместо того чтобы радоваться со мной, почему-то плачешь. Принеси мне сыбызгу, я хочу сыграть песню про этих вольных ласточек, про это роскошное лето.
– Не надо, игра очень утомит тебя. Тебе нужен покой, вот поправишься немного, сможешь сидеть – тогда и поиграешь.
– Я уже могу сидеть! Сегодня, когда ты уходила к соседке, я сидел. Вот посмотри… – Каипкожа зашевелился и, опираясь на локти, с трудом сел на постели.
– Ложись, прошу тебя, ложись! Что с тобой сегодня, батыр? Ты настойку из травы и кореньев не пил?.. Ох, аллах всемилостливый, куда это запропастился Каримгали? Хоть бы поскорее пришел да принес кумыс. Выпил бы ты настойку с кумысом, сразу легче бы стало. Ах, как бы помог тебе сейчас свежий кумыс! – говорила Жубай, пытаясь снова уложить мужа в постель.
Каипкожа настойчиво просил принести ему сыбызгу и наотрез отказался лечь в постель. Жубай уступила, принесла сыбызгу и, тряпкой смахнув с нее пыль, подала мужу, затем поставила перед ним чашку с водой. Каипкожа набрал в рот воды, спрыснул сыбызгу, вытер ее и положил возле себя на колени.
– Когда ты послала Каримгали за кумысом? – спросил он, пристально посмотрев на жену. Затем повернулся к двери и стал сосредоточенно вглядываться в степь.
– Каримгали ушел давно, когда ты еще спал. Должен уже вернуться, да что-то все нет…
– Может быть, кумыс у Балым еще не выбродил?
– Я сказала ему, что если у Балым еще кумыс не готов, чтобы попросил у учителя. Они давно уже начали доить своих кобылиц, так что у них наверняка есть. Хален сам мне говорил, чтобы брали у него.
– Самой бы надо было сходить. Каримгали уже большой джигит. В его годы мы не то чтобы просить у кого-нибудь кумыс, даже стыдились пить, когда нас угощали. Непристойно такому большому джигиту выпрашивать кумыс, стыдно.
– Какой же стыд просить кумыс на лекарство для больного отца? Я всегда сама носила, только сегодня послала Каримгали, потому что дома скопилось много работы, – ответила Жубай, оправдываясь.
Каипкожа больше не сказал ни слова, продолжал через открытую дверь разглядывать степь, а Жубай снова принялась готовить шалап. Она то и дело поглядывала на мужа: «Может, поправится?.. Если бы каждый день пил свежий кумыс, быстро бы встал на ноги…»
Ни Жубай, ни Каипкожа не знали, что сын вот-вот вернется домой без кумыса, что его постигла большая беда – записали на службу и сегодня же должны отправить в Кзыл-Уй.
Кюи «Нар иген», «Аксак киик», «Бала каз», «Сокыр кыз» очень мелодичны и лиричны по содержанию. Далеко не каждый сыбызгист может их хорошо исполнить – это удается немногим. И среди тех немногих был Каипкожа. Он в совершенстве владел искусством игры на сыбызге, исполнял эти песни с чарующей прелестью, уводя слушателей в мир красоты. Сыбызга в его руках словно разговаривала человеческим языком, захватывая сердца людей. Не раз он играл эти песни на больших и малых праздниках, разъезжая по аулам, и тем снискал себе славу незаурядного сыбызгиста. Часто приходилось ему состязаться с другими музыкантами по исполнению «Нар иген», «Аксак киик», и он не имел ни одного поражения, всегда выходил победителем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Неприветливо встретил Жола старый хаджи. Он был чем-то расстроен и зол.
– Какие новости? – буркнул он, глядя на старшину маленькими гневными глазами.
Жол заколебался – говорить или не говорить? Но все же решил рассказать: начал о встрече с волостным, о его грозном приказе и закончил аульной сходкой, которую назвал большевистской. Шугул слушал внимательно, и это приободрило Жола.
– Что мне теперь делать? – спросил старшина, в упор поглядев на хаджи.
Шугул зло прищурил глаза и нахмурил брови, лицо его потемнело, правая щека нервно задергалась.
– Распустил народ, а теперь спрашиваешь, что делать? – хрипло крикнул он и потянулся рукой за посохом, лежавшим возле сундука.
Старшина Жол сидел на корточках почти у самой двери и растерянно смотрел на хаджи, не понимая, отчего тот злится. Громкий окрик Шугула встревожил его; когда увидел, что старик подтянул к себе посох, еще больше встревожился, потому что хорошо знал крутой нрав хаджи. Шугул мог в гневе не только накричать на собеседника, оскорбить нехорошими словами, но и швырнуть в лицо тем, что попадется под руки. Посох у хаджи был тяжелый, и старшина с недоверием покосился на него. Но уходить от Шугула в такую минуту нельзя, старик может еще больше разозлиться и тогда – хоть беги из степи, разорит! А Жол совсем не хотел ссориться с хаджи. Лучше вынести побои, чем потерять должность старшины.
В юрте рядом с Шугулом сидели его старший сын Нурыш и дальний родственник, длинный Вали. Возле очага хлопотала невестка, в правой стороне у стены сидела старуха и перебалтывала в сабе кумыс. Домашние хорошо знали характер старика, могли заранее предугадывать его поступки, но никогда не перечили ему, а, напротив, старались всегда угодить. Сейчас они с опаской поглядывали на Шугула и молчали.
– Спрашиваешь, что тебе делать? – повторил хаджи, впиваясь глазами в Жола. – Тебя следует подвесить за ноги к шанраку!.. – опять крикнул он и указал посохом на купол юрты.
– Я… – начал было старшина оправдываться, но хаджи перебил его:
– Ты! Ты!.. Я хорошо знаю – все это дело твоих рук. Ты сам большебек, сам созвал сход, а теперь пытаешься оправдаться!..
– Хаджи, видит аллах!..
– Не упоминай аллаха, ты недостоин произносить его имя. Такие, как ты, злодеи не нужны аллаху!
– Клянусь детьми, клянусь своей семьей!
– Не беспокойся, я не буду тебя вешать на шанрак, не хочу марать руки. Это сделают другие. Я прикажу связать тебя и отправить в Кзыл-Уй. Там быстро найдут, где и как тебя повесить! Понял? – Шугул угрожающе помахал посохом. – Видел, наверное, когда ездил в Теке, как вешают большебеков, а? Если не видел, то, конечно, слышал! Точно так же поступят и с тобой.
– Отец, зря вы обижаете старшину. Не такой уж он пройдоха, как Байес, который привозит из Теке газеты и тайно распространяет их среди народа, – робко сказал Нурыш, стараясь заступиться за старшину.
– Это еще откуда такой умник выискался? Лучше меня знаешь – зря или не зря? Байес – пройдоха, но и этот не лучше его. Оба смутьяны, из одного гнезда, одним миром мазаны!.. По какой дорожке катится переднее колесо, по той и заднее. Я не просил тебя разбираться, где черное, где белое, сам вижу. Вон отсюда, чтобы я тебя больше не видел здесь! – гаркнул хаджи на сына.
Нурыш, хорошо знавший упрямство отца, встал и вышел из юрты, бормоча: «Если заупрямится, полезет на стенку бодаться!..»
Властолюбивый и гордый Шугул стал особенно резким и грубым с прошлого года, когда его сына Ихласа назначили помощником уездного начальника по делам здравоохранения. Этой весной Ихлас еще выше продвинулся по службе, находился теперь при самом хане в Кзыл-Уйе. Шугул выделил на расходы сыну целый загон овец, которые паслись под самой Джамбейтой. Туда же хаджи послал двадцать дойных кобылиц. Совсем недавно перевез к Джамбейте и юрту сына, богато украсив ее коврами и кошмами. Во время этой поездки хаджи Шугул был принят обоими Досмухамбетовыми, пожал им руки, поклонился советнику хана – преосвященному хазрету Кунаю – и привез от него благословение и привет хазрету Хамидулле – сыну святого Таржеке. По этому случаю в мечети состоялся торжественный намаз «О ниспослании милости аллаха, удостоившего мирзу Жаханшу ханского звания…». Высоко поднялся авторитет Шугула среди верующих в ауле Сагу. Богатые люди степи стали заискивать перед ним, а волостное и уездное начальство увидело в нем свою надежную опору и всячески потакало его прихотям. Оба хазрета – содержатели мечети и медресе, – долго державшие народ в своем повиновении, теперь сами стали побаиваться Шугула: ведь он был в гостях у самого советника хана – преосвященного хазрета Куная.
Чувствуя свое превосходство над другими, богатый хаджи Шугул стал особенно высокомерным и чванливым. Он еще не мог диктовать свою волю другим богатым людям степи, но зато со старшиной Жолом обращался как хотел. Он тряс его, как старую шкуру, давая понять этим, что с Шугулом шутки плохи. Все, что бы ни делал старшина, Шугулу не нравилось, он считал это неверным и ругал Жола. Так случилось и сегодня. Рассказав о сходке, старшина хотел этим снискать к себе благорасположение Шугула, но все получилось иначе, сообщение обернулось против него же. Несколько раз Жол робко пытался оправдаться перед хаджи, доказать свою невиновность, но разгневанный Шугул не давал ему говорить – обругал, швырнул в него посохом и выгнал из юрты.
Старшина Жол, обиженный и потрясенный, выходя из юрты, напомнил Шугулу об аллахе и справедливости.
– Настанет судный день, – сказал он, – а там выяснится, кто прав, кто виноват. Все мы склоним колени пред правосудием!
Шугул гневно закричал на него:
– Иди, иди, жалуйся своему всесильному аллаху!
– О аллах, прости и помилуй нас, грешных!.. – всплеснула руками старуха, перестав взбалтывать кумыс. – Хаджи, сейчас же отрекись от своих слов и проси прощения. Можешь оскорблять кого угодно, но аллаха не трогай, ты не имеешь права сомневаться в его всемогуществе!
– Старуха, сиди смирно и не вмешивайся не в свое дело!
– Отрекись от своих слов, проси прощения у аллаха! Ты ведь раньше никогда не ругал его, что случилось с тобой? Разве, кроме имени аллаха, других слов нет? – не унималась старуха, требуя от мужа покаяния.
– Довольно, хватит! Заткни глотку! – снова заорал хаджи, и этот крик долго еще звучал в ушах уходившего старшины.
Увидев во дворе сына хаджи, Жол решил поговорить с ним и направился к нему. Но не успел он подойти, как Нурыша позвали к Шугулу. В дверях появился длинный Вали и крикнул:
– Нурыш, тебя зовет отец!
Нурыш торопливо вошел в юрту.
– Позови Баки, пусть запрягает лошадь, – приказал Шугул сыну и стал поспешно одеваться.
– Куда едете? Если недалеко, может саврасого запрячь? Или пригнать из косяка серого в яблоках? – спросил Нурыш, желая узнать, куда намеревается ехать отец.
– Скажи, пусть запрягает саврасого, поеду в мечеть. Эти прикидывающиеся верными служителями аллаха бездельники хазреты только и умеют есть да спать, а дьяволы совращают народ, – раздраженно проговорил хаджи.
– Что с тобой – то аллаха ругаешь, то хазретов? Покайся, проси у аллаха прошения, пока не накликал на себя беду. О всевышний, даже на старости лет ты не избавил моего мужа от лютости и бессердечности, – вздохнула старуха, ставя перед хаджи полный тостаган прохладного кумыса. – Может, и ты выпьешь? – обратилась она к длинному Вали, подавая ему тостаган.
Вали молча взял тостаган и залпом выпил кумыс.
– О аллах!.. – прошептала старуха, глядя на него.
– Вкусный!.. – чмокнул губами Вали, возвращая тостаган старухе.
Батрак хаджи Шугула Баки подогнал тарантас к юрте. Нурыш помог отцу взобраться на сиденье и пожелал счастливого пути. «К хазретам поехал… втроем будут поносить хаджи Жунуса и учителя Халена!..» – мысленно заключил Нурыш, глядя вслед уезжавшему тарантасу.
3
Угрюмым и сердитым вернулся Жол домой. Всю ночь не спал – угроза Шугула не на шутку встревожила его. «А вдруг Шугул действительно скажет волостному управителю, что во всем виноват старшина, – с опаской подумал Жол. – Ему могут поверить, и тогда сошлют меня в Сибирь. Но ведь настоящие виновники – хаджи Жунус, Хален и этот Абеке, или Айтий. Они совращают народ, а не я. Что я с ними могу сделать? Пусть сами отвечают за свои действия…» Старшина вскочил с постели, взял листок бумаги и начал писать донесение волостному управителю на хаджи Жунуса, Халена и Абдрахмана. Он решил опередить Шугула, чтобы тот не успел ввести в заблуждение волостного.
Выборному управителю
Копирли-Анхатинской волости
от старшины аула Э 7
РАПОРТ
Настоящим честь имею донести вам, что 27 мая сего года на джайляу «Оброчное» состоялся тайный сход граждан седьмого аула. Руководили сходом уволенный из школы учитель того же аула, неблагонадежный Хален Коптлеуов и хаджи Жунус. На сходе они заявили, что скоро будет установлена новая власть и что нынешней власти подчиняться не нужно. Против власти выступал также и некий интеллигент, приехавший из Теке, по имени Абдрахман, по фамилии Айтиев. Ставлю вас в известность, что 27 мая я находился у вас и поэтому не мог воспрепятствовать созыву тайного схода.
Доносит сие старшина аула Э 7 Жол Нурманов и подтверждает своей подписью и печатью.
29 мая сего 1918 года.
Закончив донесение, старшина снова лег в постель, но так и не смог заснуть до утра. Едва начало светать, он поскакал к волостному управителю.
Волостной управитель Бакебаев, прочитав рапорт, покачал головой и сказал:
– Твой аул – это аул отрекшихся от веры безбожников. Когда шла мобилизация казахов на тыловые работы, больше всего смутьянов было в твоем ауле. Что, снова начинается старое?..
Жол промолчал.
– Сколько джигитов вы должны представить в первую очередь?
– Четверых джигитов, – с готовностью отозвался Жол.
– Всех четверых завтра же доставь сюда! В помощь тебе дам двух полицейских, присланных из Кызыл-Уйя. Никаких отсрочек! На всех, кто будет отказываться, составляй акты и гони сюда. Сейчас порядки строгие, учти это. Да чтобы налог тоже был немедленно всеми уплачен. Собранные деньги сдашь казначею!..
Управитель говорил хотя и грубо, но сдержанно, не кричал, как обычно, и не пугал тюрьмой и каторгой. Он даже подошел к старшине и похлопал его по плечу.
– Не многие носят такие значки, – сказал управитель, кивая на старшинский значок, поблескивавший на груди Жола. – Ты должен гордиться этим. Если осенью будут перевыборы, то… Ладно, об этом после, можешь идти!
– Буду стараться по мере моих сил и возможностей, – пробормотал Жол, выходя из канцелярии управителя.
Вернулся в аул старшина обнадеженным и сильным.
4
Вслед за учителем Халеном и хаджи Жунусом перекочевали в междуречное джайляу почти все аулы. Только три семьи остались жить в зимовках на том берегу. Отказ их от перекочевки никого не удивил. Это были семьи бедняков, они не имели скота для передвижения.
Из трех оставшихся на том берегу хозяев чаще всего упоминали имя Каипкожи. У него имелась одна-единственная вороная кобыла, которой в эту весну исполнилось двадцать два года – ровно столько же, сколько старшему сыну Каипкожи – Каримгали. Состарилась вороная, стал пожилым и ее хозяин Каипкожа. А где только не побывал он на своей лошадке! Объехал все аулы шести колен рода Кара и восьми колен рода Айтимбета. Его кобыла паслась на лугах Шидерты, бродила по отрогам Уленты; случалось быть и на Тайсойгане, и Карабау, и на берегах реки Жем. В долине Яика мало кто не знал сыбызгиста Каипкожу. Он показывал свое искусство почти во всех аулах и кочевках этого обширного, густо населенного края.
Сейчас вороная кобыла стоит во дворе под навесом и хлещет себя жиденьким хвостом по облезлым бокам, сгоняя мух. Их так много, что над спиной лошади, кажется, нависла темная туча. Они роем садятся на помутневшие гноящиеся глаза, и вороная беспрерывно мотает головой, позвякивая недоуздком.
Грудная болезнь – чахотка, годами воровато и незаметно подтачивавшая здоровье Каипкожи, вот наконец окончательно свалила его в постель. Когда-то высокий и полный, теперь он лежал в полусумрачной землянке, худой, пожелтевший, как поваленный в бурю тополь с засохшими ветками. Грудь ввалилась, плечи опустились. Под глазами обозначились большие синие круги. И только обожженные солнцем усы, казалось, нисколько не изменились, в них не было ни одного седого волоса. Два дня тому назад Каипкожа перебрался из сырой тесной, пахнувшей глиной землянки в сенцы, где было суше, куда проникало солнце и залетал степной ветерок, принося запахи цветущих весенних трав.
Дверь была открыта. У порога сидела жена Каипкожи в залатанном стареньком платке и готовила шалап из недоквашенного кислого молока и воды. Каипкожа долго безмолвно смотрел на нее и вдруг сказал:
– Жубай, принеси-ка мне сыбызгу!
Старуха подняла голову и удивленно посмотрела на мужа. Глаза Каипкожи так горели, что старуха напугалась:
– Что с тобой, батыр? Разве ты сможешь сейчас играть на сыбызге?
– Принеси, хочу сыграть!.. Посмотри на степь, разве не видишь, как нарядно убрано лето? Разве не слышишь, как поют кузнечики? А эти ласточки, что чертят голубое небо?.. Принеси, я хочу сыграть!..
– Ну и что тут такого, летают ласточки и пусть летают, – сказала Жубай, продолжая разглядывать худое лицо мужа. «Не бредит ли он? – с тревогой подумала она. – Не конец ли это приходит ему?..» Ей вдруг стало страшно от догадки, что муж с минуты на минуту может умереть. Крупные, как горошинки, слезы покатились по ее щекам.
– Что с тобой, жена? Я радуюсь жизни, восхищаюсь красотой степи, а ты вместо того чтобы радоваться со мной, почему-то плачешь. Принеси мне сыбызгу, я хочу сыграть песню про этих вольных ласточек, про это роскошное лето.
– Не надо, игра очень утомит тебя. Тебе нужен покой, вот поправишься немного, сможешь сидеть – тогда и поиграешь.
– Я уже могу сидеть! Сегодня, когда ты уходила к соседке, я сидел. Вот посмотри… – Каипкожа зашевелился и, опираясь на локти, с трудом сел на постели.
– Ложись, прошу тебя, ложись! Что с тобой сегодня, батыр? Ты настойку из травы и кореньев не пил?.. Ох, аллах всемилостливый, куда это запропастился Каримгали? Хоть бы поскорее пришел да принес кумыс. Выпил бы ты настойку с кумысом, сразу легче бы стало. Ах, как бы помог тебе сейчас свежий кумыс! – говорила Жубай, пытаясь снова уложить мужа в постель.
Каипкожа настойчиво просил принести ему сыбызгу и наотрез отказался лечь в постель. Жубай уступила, принесла сыбызгу и, тряпкой смахнув с нее пыль, подала мужу, затем поставила перед ним чашку с водой. Каипкожа набрал в рот воды, спрыснул сыбызгу, вытер ее и положил возле себя на колени.
– Когда ты послала Каримгали за кумысом? – спросил он, пристально посмотрев на жену. Затем повернулся к двери и стал сосредоточенно вглядываться в степь.
– Каримгали ушел давно, когда ты еще спал. Должен уже вернуться, да что-то все нет…
– Может быть, кумыс у Балым еще не выбродил?
– Я сказала ему, что если у Балым еще кумыс не готов, чтобы попросил у учителя. Они давно уже начали доить своих кобылиц, так что у них наверняка есть. Хален сам мне говорил, чтобы брали у него.
– Самой бы надо было сходить. Каримгали уже большой джигит. В его годы мы не то чтобы просить у кого-нибудь кумыс, даже стыдились пить, когда нас угощали. Непристойно такому большому джигиту выпрашивать кумыс, стыдно.
– Какой же стыд просить кумыс на лекарство для больного отца? Я всегда сама носила, только сегодня послала Каримгали, потому что дома скопилось много работы, – ответила Жубай, оправдываясь.
Каипкожа больше не сказал ни слова, продолжал через открытую дверь разглядывать степь, а Жубай снова принялась готовить шалап. Она то и дело поглядывала на мужа: «Может, поправится?.. Если бы каждый день пил свежий кумыс, быстро бы встал на ноги…»
Ни Жубай, ни Каипкожа не знали, что сын вот-вот вернется домой без кумыса, что его постигла большая беда – записали на службу и сегодня же должны отправить в Кзыл-Уй.
Кюи «Нар иген», «Аксак киик», «Бала каз», «Сокыр кыз» очень мелодичны и лиричны по содержанию. Далеко не каждый сыбызгист может их хорошо исполнить – это удается немногим. И среди тех немногих был Каипкожа. Он в совершенстве владел искусством игры на сыбызге, исполнял эти песни с чарующей прелестью, уводя слушателей в мир красоты. Сыбызга в его руках словно разговаривала человеческим языком, захватывая сердца людей. Не раз он играл эти песни на больших и малых праздниках, разъезжая по аулам, и тем снискал себе славу незаурядного сыбызгиста. Часто приходилось ему состязаться с другими музыкантами по исполнению «Нар иген», «Аксак киик», и он не имел ни одного поражения, всегда выходил победителем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89