Один из них сказал:
— Такой игры я еще не видел. У него совсем не дрожит рука, и он даже не волнуется.
Это была правда. Я смотрел на пролетающих воробьев, радовался осеннему голубому небу и спокойно бросал кости. На нежных щеках Велтуру выступил легкий румянец, глаза его блестели, хотя ему, собственно было все равно, выиграет он или проиграет. Его увлекала сама игра.
— Может, передохнем? — спросил Арнт, когда мы сравнялись и он получил обратно три свои пластинки из слоновой кости.
Я налил в чаши вина, выпил вместе с ним и предложил:
— Давай бросим еще один раз, чтобы определить победителя. Мне пора уходить. — Я считал неудобным для себя оставаться долее в обществе этих изысканных юношей. Я всего лишь повидался с Ларсом Арнтом, который был моим другом.
— Как хочешь, — сказал он и, не спрашивая моего согласия, бросил первым — так разожгла его игра. Но он тут же попросил прощения, добавив: — Это был плохой бросок, и лучшего я не заслужил.
Я получил крохотное преимущество по очкам, и так было лучше всего, ибо он мог не так болезненно переживать свое поражение. Я поднялся, собираясь уходить. Молодые воины с уважением расступились передо мной.
— Не забудь свой выигрыш! — воскликнул Ларс Велтуру и бросил мне пластинку слоновой кости. Я поймал ее на лету и со смехом сказал, что выигрыш не имеет для меня особого значения — просто я рад был встретиться с ним и сыграть в кости. Юноши смотрели на меня, открыв рот, а Ларс улыбнулся своей лучезарной улыбкой и сказал:
— Я пришлю тебе выигрыш с рабом сегодня вечером или завтра рано утром. Напомни мне, если я случайно забуду.
Но он не забыл. Его нарядно одетый управляющий пришел ко мне в тот же вечер и принес талант серебра в двенадцати слитках, попросив вернуть его господину пластинку из слоновой кости. Только тогда я понял, что имел в виду Ларс, когда говорил о полной ставке.
Этих денег с избытком хватило бы для того, чтобы построить дом, отделать его и обставить лучшей мебелью, а также разбить сад и купить рабов, которые содержали бы в порядке хозяйство. Я решил, что никогда больше не буду играть в кости в Тарквиниях, и мне это удалось, несмотря на многочисленные искушения.
В Рим я возвращался настоящим богачом. (Дорога в город была открыта, так как вольски на зиму сняли осаду). Своим богатством я не кичился, жил, как и большинство людей, на то, что сам зарабатывал. Все, что подарила мне Геката, я забрал из Тарквиний с собой, но на обратном пути в Рим нанялся простым моряком на корабль, который вез зерно. Этруски снова стали продавать зерно в Рим с тех пор, как город оказался в трудном положении из-за наступления армии Кориолана. Они понимали, что римский сенат может принять решение о покупке зерна на Сицилии, и не захотели отказываться от прибыли в пользу купцов из Панорма.
Итак, поздней осенью я снова высадился на берег возле скотного рынка и пошел по берегу Тибра. Плечи мои болели от жестких канатов, которые стерли мне кожу, когда мы тянули за собой корабль с зерном. В простом мешке из козлиной шкуры я нес талант серебра. Как моряк я мог бы спокойно пронести его на берег, не предъявляя квесторам. Но я счел необходимым потребовать, чтобы серебро вписали в государственные книги. Для меня это имело значение — состоятельного человека не станут считать прихлебателем за столом Терция Валерия.
Увидев, как я богат, капитан корабля и моряки, покатываясь со смеху, заявили, что, знай они о моем состоянии, они без колебаний убили бы меня и выбросили в море. Но казначей как ни в чем не бывало выплатил мне медными пластинками жалованье, и я положил его в кошель. Бережливый человек пользовался в Риме уважением.
С мешком серебра на спине, одетый в лохмотья, с длинной свалявшейся бородой, с рубцами от корабельного каната на плечах я шагал по узким улочкам Рима и дышал воздухом, пропитанным болотными испарениями. Около храма Меркурия мне встретился старый полуслепой авгур с кривым пастушьим посохом в руке и с грязной нечесаной бородой. Он стоял и ждал какого-нибудь доверчивого чужестранца, чтобы показать ему достопримечательности города и погадать, обещая расположение богов. Я поздоровался с ним и улыбнулся как старому знакомому, но он не узнал меня и повернулся ко мне спиной, не ответив на приветствие. Я ускорил шаг, спотыкаясь о каменные плиты улиц. Рев скота на рынке становился все тише. Я спешил домой. Мое тело жаждало Арсиною.
Ворота дома Терция Валерия были открыты, но когда я хотел войти, раб-привратник быстро накинул цепь на крюк в столбе, закричал и попытался ударить меня палкой. Узнал он меня только тогда, когда я назвал его по имени. Терций Валерий в сенате, сказал он, а госпожа дома.
Во дворе ко мне подбежала Мисме и обняла за колени. Она выросла, щеки ее еще больше округлились, а волосы стали виться. Я взял ее на руки и поцеловал, а она смотрела на меня глазами Микона. Вдруг девочка сморщила носик, понюхала мою одежду и сказала с упреком:
— Ты плохо пахнешь! — После чего быстро вырвалась и убежала.
Только тогда я осознал, в каком виде вхожу в дом. Стараясь не шуметь, я шел по залам в надежде сначала смыть с себя дорожную грязь и сменить одежду, а лишь потом встретиться с Арсиноей. Но она выбежала мне навстречу, остановилась и, глядя на меня побелевшими от гнева глазами, закричала:
— Ах, это ты, Турмс! Как ты выглядишь! Впрочем, ничего удивительного — этого следовало ожидать!
Моя радость от встречи с ней тут же испарилась. Сбросив со спины мешок, я молча вывалил его содержимое к ее ногам. Серебряные слитки зазвенели, ударяясь о каменный пол. Арсиноя наклонилась, взяла один из них в руки и посмотрела на меня неверящими глазами. Я протянул ей пару модных сережек, купленных в Вейи, и брошь работы самого известного ювелира Тарквиний.
Тогда Арсиноя сжала мою руку своими теплыми ладонями, схватила драгоценности, и на лице ее появилась улыбка. Не обращая внимания на мои грязные лохмотья, она обняла меня, стала целовать заросшее бородой лицо и воскликнула:
— О Турмс, Турмс, если бы ты знал, как грустно мне было без тебя и как страшно нам было здесь, когда вольски стояли у ворот города. А ты путешествовал себе беззаботно всю весну и все долгое лето до поздней осени. Ну как ты мог?
Я холодно напомнил ей, что часто посылал о себе весточки, пользуясь оказиями и зная, что она ни в чем не нуждается и здорова, так что у меня не было причин беспокоиться о ней. Говоря это, я чувствовал тепло, которое исходило от ее тела, от ее гладкой кожи. Это была моя Арсиноя. И я готов был простить ей все — так страстно желал я ее в этот миг. И как только сумел я прожить столько месяцев вдалеке от нее?! Она прочла в моих глазах, что одержала победу, глубоко вздохнула и прошептала:
— Нет-нет, Турмс, сначала искупайся, надень чистую одежду, поешь что-нибудь…
Но я позабыл, что я грек и что чистоплотность у меня в крови. Я небрежно швырнул плащ на каменный пол атрия, хитон оставил на пороге комнаты Арсинои, а рваные сандалии сбросил у ее ложа. Наконец-то она была со мной, моя Арсиноя! Наши горячие тела сплелись в объятии, ее жаркое дыхание обжигало меня. На лице ее сияла улыбка богини, губы загадочно изогнулись, глаза потемнели. Эта улыбка очаровывала, доводила до исступления, заставляла совершать безумства.
Такой я и хочу запомнить свою Арсиною…
7
Зимой в Риме я много общался с людьми и заводил разнообразные знакомства. Путешествуя, я понял, что не надо выбирать друзей, руководствуясь тщеславием, и старался в любом обществе быть самим собой и не кичиться своими достоинствами. Я искал людей, с которыми мне было бы интересно, и находил их как среди простых, так и среди высокородных римлян; моими друзьями могли стать и сапожники, и атлеты.
В лупанарии мне довелось играть в кости с казначеем корабля, прибывшего с железом из Популонии, — его той зимой охотно покупали в Риме. Проиграв все деньги, этот человек в отчаянии стал рвать на себе волосы и в надежде отыграться опрометчиво поставил на кон бесплатный проезд на корабле в Популонию. Эту партию тоже выиграл я. Казначей заверил, что слово свое сдержит, хорошо зная, что в противном случае он никогда не сможет появиться в лупанарии. Протрезвев же, он опять схватился за голову воскликнул:
— Что я натворил, поддавшись своему легкомыслию! Прошу тебя, собираясь в плавание, надень по крайней мере этрусскую одежду и научись вести себя по возможности как этруск. Я отвезу тебя в Популонию, как обещал, а уже дальше устраивайся как можешь. Стражники не любят, чтобы на наших рудниках появлялись чужестранцы.
Я успокоил его, сказав, что свободно говорю по-этрусски и что до сих пор притворялся, нарочно коверкая слова; потом я вернул ему деньги, которые выиграл у него, и тогда он немного успокоился, выпил вина и заказал себе девицу.
На следующий день я навестил казначея на его корабле, надев новую красивую этрусскую одежду и остроконечную шапку с кистями. Он был пьян, но обрадовался, поняв, что имеет дело с человеком не низкого звания, и заявил мне, что я вполне смогу сойти за этруска и что судно отправится в путь, как только море успокоится, кроме того, капитан хочет взять груз в Популонию. Сенат обещал дать за железо воловьи шкуры, но по обыкновению не спешит и торгуется о цене.
Таким образом, время протянулось до весны, и лишь за два дня до новой осады Рима вольсками мы подняли якорь и поплыли на север. Костры вдоль побережья говорили о том, что вольски уже близко, но, к счастью, подул попутный ветер, и нам удалось выбраться из нижнего течения реки. Около тирренских же берегов никакой опасности не было, ибо их охраняли быстроходные церенские и тарквинские военные суда.
Ветер, как обычно весной, был переменчивым, но нам тем не менее удавалось продвигаться вперед. По ночам мы заплывали в какую-нибудь уютную бухту, которые встречались в изобилии: многие из них, а также некоторые порты были нанесены на карту, так что заблудиться было невозможно. Кое-где в опасных местах на ночь зажигали маяки, которые обслуживали бывшие моряки за пропитание и жилище, предоставляемые им тем или иным крупным городом. Благодаря этому тирренские торговые суда так и сновали вдоль побережья.
Миновав Ветулонию и знаменитый железный остров этрусков слева от нее, мы добрались до Популонии. Сторожевое судно сопровождало нас до самого порта, следя за доставкой груза и людей. Мы проплывали мимо огромных паромов, которые, глубоко осев в воде, на парусах и веслах направлялись к месту выгрузки руды. Вдоль всего берега за добросовестно построенным ограждением из деревянных балок виднелись темно-красные насыпи руды, а за ними поднимался к небу дым из ям, в которых плавили железо.
Наконец наше судно подошло к берегу, и моряки проворно перебросили через воду мостки. Повсюду толпились стражники, с головы до ног закованные в железо. Никогда в жизни не приходилось мне видеть таких воинов — их оружие и доспехи были совершенно гладкими, без каких-либо украшений или насечек. Гладкие, по форме головы шлемы доходили до самых наплечников гладкого панциря, на шлемах же были вырезаны четырехугольные отверстия для глаз и рта, так что казалось, будто это не воины, а страшные чудовища или диковинные гигантские раковины. Похоже, так оно и было задумано, и доспехи поражали куда больше, чем пучки длинных конских волос, развевающихся на шлеме, или оскалившееся лицо Горгоны на щите.
Портовые таможенники, одетые в простые серые плащи, поднялись на палубу без оружия, и капитан корабля вручил им бумаги с нужными печатями. Казначей предъявил список грузов, а потом начался досмотр всех моряков по очереди.
Каждый должен был показать руки: таможенники проверяли, действительно ли ладони загрубели от канатов и весел. Потом они смотрели в глаза. Их не интересовало, кем был человек — ибером, сардом или рыбаком с далекого побережья, — главное, чтобы он был моряком, который не будет искать в порту ничего другого, кроме меры вина и дешевой женщины для развлечения.
Меня досматривали последним. Увидев, как проходит проверка, я почему-то обрадовался, что не плыл в Популонию, переодевшись простым моряком. На мне был красивый тарквинский наряд; волосы заплетены в косички. Казначей стал волноваться.
К моему удивлению, таможенник, заглянув мне в глаза, сразу прекратил досмотр и повернулся к своим товарищам. Три грозных стражника изумленно взирали на меня. Самый молодой из них приложил ладонь к губам, но старший нахмурился и сурово посмотрел на него; потом он взял обыкновенную восковую пластинку, выдавил на ней герб города — голову Горгоны — и вручил ее мне со словами:
— Напиши на этом свое имя, чужестранец. Ты можешь свободно ходить по городу.
Когда я встретился с ним взглядом и увидел, как блестят его глаза, мне подумалось, что они заранее знали о моем прибытии, но, тем не менее, позволяют мне сойти на берег, чтобы следить за мной, а потом задержать, обвинив в слишком большой любознательности. Поэтому я решил не скрывать своих намерений и заявил:
— Я собираюсь побывать на железном острове и осмотреть знаменитую шахту, а также совершить путешествие по стране и увидеть большие леса, где вы берете древесный уголь для облагораживания руды.
Таможенник поднял тонкие брови и нетерпеливо ответил:
— На твоей пластинке — Горгона. Напиши на воске то имя, которым ты хочешь пользоваться.
Я удивился и поспешил сказать:
— Мое имя — Турн, я прибыл из Рима. Он жестом остановил меня.
— Я не спрашиваю тебя ни о чем, ты не обязан ни перед кем отчитываться.
Все это было очень странно. Казначей от удивления открыл рот и смотрел на меня так, будто увидел впервые в жизни. Я и сам не мог понять, почему столь доброжелательно принимали меня в Популонии — ведь этот город охраняли от чужих так же бдительно, как порт в Карфагене.
Сама Популония была похожа на своих стражников — такая же суровая и деловитая. Местные жители отличались трудолюбием: ямы для плавки железа дымились день и ночь, так что дома покрывал толстый слой сажи. На гербе города была изображена Горгона, а также боги — Сефланс посредине, Тиния и Уни по бокам. Популонцы истово поклонялись богу железа. Я узнал, что здесь жили очень богатые люди, каких не встретишь в других этрусских городах, но богатство свое они напоказ не выставляли, скромно ели и пили и посылали своих сыновей, прежде чем посвятить их в дела, на остров — добывать руду или работать у пышущих жаром горнов. Дочерей на сторону замуж не выдавали, полагая, что железо тянется к железу и не имеет ничего общего с глиной или шерстью.
Отдыхали богачи только летом в своих имениях далеко от города, среди ручейков и зеленых лугов. Предметами из обожженной глины они пренебрегали и собирали произведения искусства из всех стран мира — золотые, серебряные и слоновой кости. Блюда, чаши и столовые приборы в таких семьях иногда весили целый талант и даже больше, но посторонним своих сокровищ они никогда не показывали. Любопытно также, что золотой перстень они, носили на первой фаланге указательного пальца, как напоминание о том, что богатство можно легко потерять.
На пустом судне для перевозки руды я беспрепятственно отправился на железный остров Эльба, чтобы осмотреть там шахты и еще не разработанные залежи руды. Рабы, преступники и пленные галлы, которые работали на рудниках, были обречены на тяжкий труд, но их жилища были сухими и ели они вдоволь. Три раза в неделю они получали даже мясо. Надсмотрщики пояснили, что их хорошо кормят не из милосердия, а для того, чтобы хорошо работали, — ведь шахтеры должны быть сильными, а какая же сила у голодного раба?
Не меньше рудников изумил меня храм молнии, стоявший на самом высоком холме неподалеку от залежей руды. Вокруг храма располагались позеленевшие от времени бронзовые статуи, которые олицетворяли собой двенадцать этрусских городов, входящих в Союз. Это были очень старые изваяния, так что у некоторых молния разбила головы или расплавила пальцы на ногах. Но их никогда не пытались восстановить, ибо каждая статуя напоминала о самых трагических событиях в жизни городов — о неурожаях, войнах, эпидемиях.
Именно там, вблизи храма, бури свирепствовали чаще, а молнии сверкали ярче, чем где-либо. Самые мудрые толкователи молний являлись сюда разгадывать знамения, посланные богами городам и народу. Для этой цели на скале укрепили большую плиту из бронзы и выбили на ней обозначения двенадцати сторон света, двенадцати небесных сфер и двенадцать пророчеств злых и добрых богов. Эти пророчества умели читать и объяснять только жрецы.
Много людей погибло здесь от удара молнии, но некоторые остались все же в живых, приняв таким образом священный сан. Никакого другого обряда не требовалось; того, кого поразила молния, почитали более всех прочих жрецов, служивших в храме. Старший жрец храма принял посвящение молнией, едва попав на остров;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Такой игры я еще не видел. У него совсем не дрожит рука, и он даже не волнуется.
Это была правда. Я смотрел на пролетающих воробьев, радовался осеннему голубому небу и спокойно бросал кости. На нежных щеках Велтуру выступил легкий румянец, глаза его блестели, хотя ему, собственно было все равно, выиграет он или проиграет. Его увлекала сама игра.
— Может, передохнем? — спросил Арнт, когда мы сравнялись и он получил обратно три свои пластинки из слоновой кости.
Я налил в чаши вина, выпил вместе с ним и предложил:
— Давай бросим еще один раз, чтобы определить победителя. Мне пора уходить. — Я считал неудобным для себя оставаться долее в обществе этих изысканных юношей. Я всего лишь повидался с Ларсом Арнтом, который был моим другом.
— Как хочешь, — сказал он и, не спрашивая моего согласия, бросил первым — так разожгла его игра. Но он тут же попросил прощения, добавив: — Это был плохой бросок, и лучшего я не заслужил.
Я получил крохотное преимущество по очкам, и так было лучше всего, ибо он мог не так болезненно переживать свое поражение. Я поднялся, собираясь уходить. Молодые воины с уважением расступились передо мной.
— Не забудь свой выигрыш! — воскликнул Ларс Велтуру и бросил мне пластинку слоновой кости. Я поймал ее на лету и со смехом сказал, что выигрыш не имеет для меня особого значения — просто я рад был встретиться с ним и сыграть в кости. Юноши смотрели на меня, открыв рот, а Ларс улыбнулся своей лучезарной улыбкой и сказал:
— Я пришлю тебе выигрыш с рабом сегодня вечером или завтра рано утром. Напомни мне, если я случайно забуду.
Но он не забыл. Его нарядно одетый управляющий пришел ко мне в тот же вечер и принес талант серебра в двенадцати слитках, попросив вернуть его господину пластинку из слоновой кости. Только тогда я понял, что имел в виду Ларс, когда говорил о полной ставке.
Этих денег с избытком хватило бы для того, чтобы построить дом, отделать его и обставить лучшей мебелью, а также разбить сад и купить рабов, которые содержали бы в порядке хозяйство. Я решил, что никогда больше не буду играть в кости в Тарквиниях, и мне это удалось, несмотря на многочисленные искушения.
В Рим я возвращался настоящим богачом. (Дорога в город была открыта, так как вольски на зиму сняли осаду). Своим богатством я не кичился, жил, как и большинство людей, на то, что сам зарабатывал. Все, что подарила мне Геката, я забрал из Тарквиний с собой, но на обратном пути в Рим нанялся простым моряком на корабль, который вез зерно. Этруски снова стали продавать зерно в Рим с тех пор, как город оказался в трудном положении из-за наступления армии Кориолана. Они понимали, что римский сенат может принять решение о покупке зерна на Сицилии, и не захотели отказываться от прибыли в пользу купцов из Панорма.
Итак, поздней осенью я снова высадился на берег возле скотного рынка и пошел по берегу Тибра. Плечи мои болели от жестких канатов, которые стерли мне кожу, когда мы тянули за собой корабль с зерном. В простом мешке из козлиной шкуры я нес талант серебра. Как моряк я мог бы спокойно пронести его на берег, не предъявляя квесторам. Но я счел необходимым потребовать, чтобы серебро вписали в государственные книги. Для меня это имело значение — состоятельного человека не станут считать прихлебателем за столом Терция Валерия.
Увидев, как я богат, капитан корабля и моряки, покатываясь со смеху, заявили, что, знай они о моем состоянии, они без колебаний убили бы меня и выбросили в море. Но казначей как ни в чем не бывало выплатил мне медными пластинками жалованье, и я положил его в кошель. Бережливый человек пользовался в Риме уважением.
С мешком серебра на спине, одетый в лохмотья, с длинной свалявшейся бородой, с рубцами от корабельного каната на плечах я шагал по узким улочкам Рима и дышал воздухом, пропитанным болотными испарениями. Около храма Меркурия мне встретился старый полуслепой авгур с кривым пастушьим посохом в руке и с грязной нечесаной бородой. Он стоял и ждал какого-нибудь доверчивого чужестранца, чтобы показать ему достопримечательности города и погадать, обещая расположение богов. Я поздоровался с ним и улыбнулся как старому знакомому, но он не узнал меня и повернулся ко мне спиной, не ответив на приветствие. Я ускорил шаг, спотыкаясь о каменные плиты улиц. Рев скота на рынке становился все тише. Я спешил домой. Мое тело жаждало Арсиною.
Ворота дома Терция Валерия были открыты, но когда я хотел войти, раб-привратник быстро накинул цепь на крюк в столбе, закричал и попытался ударить меня палкой. Узнал он меня только тогда, когда я назвал его по имени. Терций Валерий в сенате, сказал он, а госпожа дома.
Во дворе ко мне подбежала Мисме и обняла за колени. Она выросла, щеки ее еще больше округлились, а волосы стали виться. Я взял ее на руки и поцеловал, а она смотрела на меня глазами Микона. Вдруг девочка сморщила носик, понюхала мою одежду и сказала с упреком:
— Ты плохо пахнешь! — После чего быстро вырвалась и убежала.
Только тогда я осознал, в каком виде вхожу в дом. Стараясь не шуметь, я шел по залам в надежде сначала смыть с себя дорожную грязь и сменить одежду, а лишь потом встретиться с Арсиноей. Но она выбежала мне навстречу, остановилась и, глядя на меня побелевшими от гнева глазами, закричала:
— Ах, это ты, Турмс! Как ты выглядишь! Впрочем, ничего удивительного — этого следовало ожидать!
Моя радость от встречи с ней тут же испарилась. Сбросив со спины мешок, я молча вывалил его содержимое к ее ногам. Серебряные слитки зазвенели, ударяясь о каменный пол. Арсиноя наклонилась, взяла один из них в руки и посмотрела на меня неверящими глазами. Я протянул ей пару модных сережек, купленных в Вейи, и брошь работы самого известного ювелира Тарквиний.
Тогда Арсиноя сжала мою руку своими теплыми ладонями, схватила драгоценности, и на лице ее появилась улыбка. Не обращая внимания на мои грязные лохмотья, она обняла меня, стала целовать заросшее бородой лицо и воскликнула:
— О Турмс, Турмс, если бы ты знал, как грустно мне было без тебя и как страшно нам было здесь, когда вольски стояли у ворот города. А ты путешествовал себе беззаботно всю весну и все долгое лето до поздней осени. Ну как ты мог?
Я холодно напомнил ей, что часто посылал о себе весточки, пользуясь оказиями и зная, что она ни в чем не нуждается и здорова, так что у меня не было причин беспокоиться о ней. Говоря это, я чувствовал тепло, которое исходило от ее тела, от ее гладкой кожи. Это была моя Арсиноя. И я готов был простить ей все — так страстно желал я ее в этот миг. И как только сумел я прожить столько месяцев вдалеке от нее?! Она прочла в моих глазах, что одержала победу, глубоко вздохнула и прошептала:
— Нет-нет, Турмс, сначала искупайся, надень чистую одежду, поешь что-нибудь…
Но я позабыл, что я грек и что чистоплотность у меня в крови. Я небрежно швырнул плащ на каменный пол атрия, хитон оставил на пороге комнаты Арсинои, а рваные сандалии сбросил у ее ложа. Наконец-то она была со мной, моя Арсиноя! Наши горячие тела сплелись в объятии, ее жаркое дыхание обжигало меня. На лице ее сияла улыбка богини, губы загадочно изогнулись, глаза потемнели. Эта улыбка очаровывала, доводила до исступления, заставляла совершать безумства.
Такой я и хочу запомнить свою Арсиною…
7
Зимой в Риме я много общался с людьми и заводил разнообразные знакомства. Путешествуя, я понял, что не надо выбирать друзей, руководствуясь тщеславием, и старался в любом обществе быть самим собой и не кичиться своими достоинствами. Я искал людей, с которыми мне было бы интересно, и находил их как среди простых, так и среди высокородных римлян; моими друзьями могли стать и сапожники, и атлеты.
В лупанарии мне довелось играть в кости с казначеем корабля, прибывшего с железом из Популонии, — его той зимой охотно покупали в Риме. Проиграв все деньги, этот человек в отчаянии стал рвать на себе волосы и в надежде отыграться опрометчиво поставил на кон бесплатный проезд на корабле в Популонию. Эту партию тоже выиграл я. Казначей заверил, что слово свое сдержит, хорошо зная, что в противном случае он никогда не сможет появиться в лупанарии. Протрезвев же, он опять схватился за голову воскликнул:
— Что я натворил, поддавшись своему легкомыслию! Прошу тебя, собираясь в плавание, надень по крайней мере этрусскую одежду и научись вести себя по возможности как этруск. Я отвезу тебя в Популонию, как обещал, а уже дальше устраивайся как можешь. Стражники не любят, чтобы на наших рудниках появлялись чужестранцы.
Я успокоил его, сказав, что свободно говорю по-этрусски и что до сих пор притворялся, нарочно коверкая слова; потом я вернул ему деньги, которые выиграл у него, и тогда он немного успокоился, выпил вина и заказал себе девицу.
На следующий день я навестил казначея на его корабле, надев новую красивую этрусскую одежду и остроконечную шапку с кистями. Он был пьян, но обрадовался, поняв, что имеет дело с человеком не низкого звания, и заявил мне, что я вполне смогу сойти за этруска и что судно отправится в путь, как только море успокоится, кроме того, капитан хочет взять груз в Популонию. Сенат обещал дать за железо воловьи шкуры, но по обыкновению не спешит и торгуется о цене.
Таким образом, время протянулось до весны, и лишь за два дня до новой осады Рима вольсками мы подняли якорь и поплыли на север. Костры вдоль побережья говорили о том, что вольски уже близко, но, к счастью, подул попутный ветер, и нам удалось выбраться из нижнего течения реки. Около тирренских же берегов никакой опасности не было, ибо их охраняли быстроходные церенские и тарквинские военные суда.
Ветер, как обычно весной, был переменчивым, но нам тем не менее удавалось продвигаться вперед. По ночам мы заплывали в какую-нибудь уютную бухту, которые встречались в изобилии: многие из них, а также некоторые порты были нанесены на карту, так что заблудиться было невозможно. Кое-где в опасных местах на ночь зажигали маяки, которые обслуживали бывшие моряки за пропитание и жилище, предоставляемые им тем или иным крупным городом. Благодаря этому тирренские торговые суда так и сновали вдоль побережья.
Миновав Ветулонию и знаменитый железный остров этрусков слева от нее, мы добрались до Популонии. Сторожевое судно сопровождало нас до самого порта, следя за доставкой груза и людей. Мы проплывали мимо огромных паромов, которые, глубоко осев в воде, на парусах и веслах направлялись к месту выгрузки руды. Вдоль всего берега за добросовестно построенным ограждением из деревянных балок виднелись темно-красные насыпи руды, а за ними поднимался к небу дым из ям, в которых плавили железо.
Наконец наше судно подошло к берегу, и моряки проворно перебросили через воду мостки. Повсюду толпились стражники, с головы до ног закованные в железо. Никогда в жизни не приходилось мне видеть таких воинов — их оружие и доспехи были совершенно гладкими, без каких-либо украшений или насечек. Гладкие, по форме головы шлемы доходили до самых наплечников гладкого панциря, на шлемах же были вырезаны четырехугольные отверстия для глаз и рта, так что казалось, будто это не воины, а страшные чудовища или диковинные гигантские раковины. Похоже, так оно и было задумано, и доспехи поражали куда больше, чем пучки длинных конских волос, развевающихся на шлеме, или оскалившееся лицо Горгоны на щите.
Портовые таможенники, одетые в простые серые плащи, поднялись на палубу без оружия, и капитан корабля вручил им бумаги с нужными печатями. Казначей предъявил список грузов, а потом начался досмотр всех моряков по очереди.
Каждый должен был показать руки: таможенники проверяли, действительно ли ладони загрубели от канатов и весел. Потом они смотрели в глаза. Их не интересовало, кем был человек — ибером, сардом или рыбаком с далекого побережья, — главное, чтобы он был моряком, который не будет искать в порту ничего другого, кроме меры вина и дешевой женщины для развлечения.
Меня досматривали последним. Увидев, как проходит проверка, я почему-то обрадовался, что не плыл в Популонию, переодевшись простым моряком. На мне был красивый тарквинский наряд; волосы заплетены в косички. Казначей стал волноваться.
К моему удивлению, таможенник, заглянув мне в глаза, сразу прекратил досмотр и повернулся к своим товарищам. Три грозных стражника изумленно взирали на меня. Самый молодой из них приложил ладонь к губам, но старший нахмурился и сурово посмотрел на него; потом он взял обыкновенную восковую пластинку, выдавил на ней герб города — голову Горгоны — и вручил ее мне со словами:
— Напиши на этом свое имя, чужестранец. Ты можешь свободно ходить по городу.
Когда я встретился с ним взглядом и увидел, как блестят его глаза, мне подумалось, что они заранее знали о моем прибытии, но, тем не менее, позволяют мне сойти на берег, чтобы следить за мной, а потом задержать, обвинив в слишком большой любознательности. Поэтому я решил не скрывать своих намерений и заявил:
— Я собираюсь побывать на железном острове и осмотреть знаменитую шахту, а также совершить путешествие по стране и увидеть большие леса, где вы берете древесный уголь для облагораживания руды.
Таможенник поднял тонкие брови и нетерпеливо ответил:
— На твоей пластинке — Горгона. Напиши на воске то имя, которым ты хочешь пользоваться.
Я удивился и поспешил сказать:
— Мое имя — Турн, я прибыл из Рима. Он жестом остановил меня.
— Я не спрашиваю тебя ни о чем, ты не обязан ни перед кем отчитываться.
Все это было очень странно. Казначей от удивления открыл рот и смотрел на меня так, будто увидел впервые в жизни. Я и сам не мог понять, почему столь доброжелательно принимали меня в Популонии — ведь этот город охраняли от чужих так же бдительно, как порт в Карфагене.
Сама Популония была похожа на своих стражников — такая же суровая и деловитая. Местные жители отличались трудолюбием: ямы для плавки железа дымились день и ночь, так что дома покрывал толстый слой сажи. На гербе города была изображена Горгона, а также боги — Сефланс посредине, Тиния и Уни по бокам. Популонцы истово поклонялись богу железа. Я узнал, что здесь жили очень богатые люди, каких не встретишь в других этрусских городах, но богатство свое они напоказ не выставляли, скромно ели и пили и посылали своих сыновей, прежде чем посвятить их в дела, на остров — добывать руду или работать у пышущих жаром горнов. Дочерей на сторону замуж не выдавали, полагая, что железо тянется к железу и не имеет ничего общего с глиной или шерстью.
Отдыхали богачи только летом в своих имениях далеко от города, среди ручейков и зеленых лугов. Предметами из обожженной глины они пренебрегали и собирали произведения искусства из всех стран мира — золотые, серебряные и слоновой кости. Блюда, чаши и столовые приборы в таких семьях иногда весили целый талант и даже больше, но посторонним своих сокровищ они никогда не показывали. Любопытно также, что золотой перстень они, носили на первой фаланге указательного пальца, как напоминание о том, что богатство можно легко потерять.
На пустом судне для перевозки руды я беспрепятственно отправился на железный остров Эльба, чтобы осмотреть там шахты и еще не разработанные залежи руды. Рабы, преступники и пленные галлы, которые работали на рудниках, были обречены на тяжкий труд, но их жилища были сухими и ели они вдоволь. Три раза в неделю они получали даже мясо. Надсмотрщики пояснили, что их хорошо кормят не из милосердия, а для того, чтобы хорошо работали, — ведь шахтеры должны быть сильными, а какая же сила у голодного раба?
Не меньше рудников изумил меня храм молнии, стоявший на самом высоком холме неподалеку от залежей руды. Вокруг храма располагались позеленевшие от времени бронзовые статуи, которые олицетворяли собой двенадцать этрусских городов, входящих в Союз. Это были очень старые изваяния, так что у некоторых молния разбила головы или расплавила пальцы на ногах. Но их никогда не пытались восстановить, ибо каждая статуя напоминала о самых трагических событиях в жизни городов — о неурожаях, войнах, эпидемиях.
Именно там, вблизи храма, бури свирепствовали чаще, а молнии сверкали ярче, чем где-либо. Самые мудрые толкователи молний являлись сюда разгадывать знамения, посланные богами городам и народу. Для этой цели на скале укрепили большую плиту из бронзы и выбили на ней обозначения двенадцати сторон света, двенадцати небесных сфер и двенадцать пророчеств злых и добрых богов. Эти пророчества умели читать и объяснять только жрецы.
Много людей погибло здесь от удара молнии, но некоторые остались все же в живых, приняв таким образом священный сан. Никакого другого обряда не требовалось; того, кого поразила молния, почитали более всех прочих жрецов, служивших в храме. Старший жрец храма принял посвящение молнией, едва попав на остров;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59