Зря вставал со своего мягкого ложа. Делай, что хочешь, меня это не касается.
Больше нам не о чем было говорить. Он взял лампу и повел меня за пустое возвышение, где открыл маленькую дверцу и стал спускаться по крутой каменной лестнице. Проход оказался таким узким, что мне приходилось протискиваться боком. Старик привел меня туда, где рядом с сокровищницей богини находилась спальня Арсинои.
Когда мы вошли, Арсиноя лежала на спине и спала сладким сном, прикрытая только грубым шерстяным одеялом; в руке она сжимала новый зонтик, который я ей подарил. Мы разбудили ее, а она, увидев мое лицо, гневно закричала:
— Где ты воспитывался, Турмс, что не даешь женщине ночью спокойно поспать? Ты, наверное, совсем с ума сошел, если врываешься сюда, в святая святых богини, чтобы разыскать меня?
Сердитая, нагая, с зонтиком в руке, она была так очаровательна, что меня охватило бешеное желание вытолкнуть жреца за дверь и заключить ее в свои объятия. Но я знал, что тогда мне не уйти отсюда до утра, поэтому я преодолел приступ страсти и сказал:
— Арсиноя, радуйся. Богиня дарит тебя мне, но велит нам поторопиться и сохранить все в тайне. Ты пойдешь со мной, не одеваясь, прямо так.
Жрец кивком подтвердил мои слова и неохотно проговорил:
— Именно так, Истафра. Этот чужой пришелец сильнее меня, поэтому лучше тебе будет пойти с ним. Но когда ты избавишься от него, ты сможешь вернуться в наш храм, а я подтвержу, что он увел тебя силой. Так что сделай мне такую милость, уходи, но только обязательно постарайся отравить ему жизнь. Издевайся над ним, обижай его, чтобы он на собственной шкуре ощутил последствия своего безумного поступка. Мне кажется, что замысел богини именно таков.
Арсиноя, все еще сонная, отвечала в смятении:
— Но я совсем не хочу никуда с ним идти, я никогда и ничего ему не обещала. Я даже не знаю, что мне надеть на себя.
Я нетерпеливо перебил ее и сказал, что она должна пойти со мной в чем мать родила, ибо так я обещал жрецу; она не должна брать ничего из того, что принадлежит богине. Я не нуждался в вещах богини, вмоих глазах белая кожа Арсинои была ее самой лучшей одеждой до тех пор, пока я не смогу купить ей новые замечательные наряды.
Когда я объяснил ей это, она немного смягчилась и заявила, что зонтик, который я подарил ей, она захватит с собой непременно. Но, добавила Арсиноя, откуда я взял, что она вообще пойдет со мной? Или она маленькая глупая девочка, чтобы вешаться на шею первому встречному?
Меня охватило бешенство, и я сказал:
— Как хочешь. Только знай, что мне ничего не стоит оглушить тебя палкой и вынести отсюда… жаль, конечно, что от этого на твоей красивой коже появятся синяки.
Мои слова привели ее в чувство, и она отвернулась от нас, как бы желая все обдумать. Тем временем жрец вручил мне небольшую чашу и кремневый нож и заявил:
— Итак, прими посвящение!
— Принять посвящение? — переспросил я. — Что ты имеешь в виду?
— Прими посвящение во имя богини, — ответил он нетерпеливо. — Ты должен навсегда связать себя с Афродитой. Это самое малое, что ты можешь сделать, независимо от того, смертен ты или нет.
Я ничего не ответил, и он решил, что мне непонятен предстоящий ритуал, и принялся сердито объяснять:
— Возьми нож богини и сделай надрез на бедре. Нож этот такой же древний, как источник богини. Подставь под рану чашу, выдолбленную из дерева богини. Кровь будет капать, а ты будешь повторять за мной слова обряда. Вот и все.
— Но, добрый человек, — ответил я, — у меня нет ни малейшего желания связывать свою судьбу с Афродитой, Я тот, кто я есть. Этого для богини должно быть достаточно, а как дар от нее я забираю с собой эту женщину.
Жрец удивленно смотрел на меня, не веря собственным ушам. Потом губы его задергались от гнева, он что-то промычал и рухнул на пол, выронив из рук нож и чашу богини. Я испугался, что его хватил удар, но мы очень торопились, и я не смог задержаться и помочь старику.
Арсиноя не сводила с меня широко открытых глаз. Я поборол в себе желание прихватить на память древний нож и чашу богини, подошел к Арсиное и ощупал ее тело, чтобы убедиться, что она не взяла ничего из принадлежащего богине. Я дотронулся до ее волос, и даже само прикосновение доставило мне наслаждение. Потом я накинул на жрицу хламиду и повел ее за собой. Она молча и покорно поднималась по лестнице в храм, но я все же не доверял ей и поэтому наверху потряс ее за плечи и внушительно сказал:
— Если ты крикнешь, я ударю тебя по голове.
Она понимающе кивнула. Спотыкаясь осломанные ветром ветки, мы шли через темный двор; потом мы взобрались на стену и стали спускаться вниз с другой стороны. Я двигался первым и ставил ее ступни на колышки от дорожного шатра Танаквиль; несколько раз она тихонько застонала, потому что занозила ноги. Когда мы оказались на земле, я еще раз взобрался на стену и вынул все колышки, чтобы никто не догадался, как я попал в храм. Затем я обнял Арсиною за талию и с бьющимся сердцем повел ее в тот дом, где мы остановились. Она по-прежнему молчала.
6
Едва мы оказались под крышей, как ее словно подменили. Рыча по-звериному, она выплюнула изо рта горсть драгоценностей, заколок для волос и колец и набросилась на меня с кулаками. Она била и царапала меня, оставляя на моей коже кровавые отметины, и так продолжалось довольно долго, пока я не сообразил, что надо как-то защищаться. Она то и дело изрыгала самые грязные ругательства, но, к счастью, запас ее греческих слов быстро кончился, и она была вынуждена перейти на финикийский, а этого языка я не понимал. Она не давала мне даже рта раскрыть, так что мне никак не удавалось упрекнуть ее в том, что она нарушила обещание и вынесла-таки из храма драгоценности богини. Мне с трудом удалось усмирить ее и заставить замолчать, чтобы она не перебудила криком весь дом.
Но, вспоминая сейчас об этом, я должен признать, что вопила она не очень-то громко, как будто и сама не хотела тревожить моих спутников и других обитателей дома. Тогда, однако, мне казалось, что голос ее напоминал грохот боевых барабанов. Поэтому-то я и стал утихомиривать ее, применяя грубую силу. Но стоило мне коснуться ее и ощутить ее тело, как меня обжег огонь Афродиты. Я прижался губами к ее губам, и мы упали на ложе; я чувствовал, что сердце ее бьется так же сильно, как и мое.
Спустя некоторое время тело ее расслабилось и стало мягким и податливым, руки отпустили мою шею и она откинулась назад, дыша часто и шумно.
— О Турмс, — прошептала она. — Зачем ты так поступил со мной? Я не хотела этого. Не хотела! Я сопротивлялась, но ты сильнее меня, и теперь я пойду за тобой на край света.
Она вновь лихорадочно обняла меня и принялась покрывать горячими поцелуями мое лицо и руки; она гладила следы от царапин и шептала:
— Тебе не больно, любимый, не больно? Я не хотела обидеть тебя. О Турмс, ты не можешь сравниться ни с одним мужчиной! Я твоя, только твоя, вся твоя. Так держи меня крепко.
Она приподнялась на локте, провела рукой по моей щеке и одарила меня влюбленным взглядом. Глаза ее блестели при свете лампы.
— Я пойду за тобой куда хочешь, мой любимый, — клялась она. — Я покину богиню, откажусь от роскоши, забуду всех мужчин. О Турмс, даже если бы ты был нищим, я с радостью жила бы с тобой и довольствовалась бы пресными лепешками и водой, радуясь тому, что ты есть, и не помышляя об иной судьбе. Как я люблю тебя, Турмс! И мне кажется, что ты тоже немножко любишь меня, раз решился на такой опасный шаг, как похищение жрицы прямо из ее храма.
Я, в свою очередь, поклялся ей, что люблю ее больше всего на свете. Арсиное пришлись по душе мои слова, и она забегала по комнате, прикидывая, что из одежды ей понадобится прежде всего. Я уже говорил, что всегда носил на шее селенит, единственную мою ценность. Увидев, как блестит камень, она вдруг остановилась и потрогала его.
— Красивый, — сказала она, — я должна его примерить.
Не спрашивая разрешения, она сняла с меня украшение и надела себе на шею; повернув голову и изогнувшись всем телом, она пыталась посмотреть, как выглядит со стороны, сокрушаясь, что в комнате нет зеркала.
— Правда, он замечательно сверкает на моей коже? — говорила она. — Только к нему обязательно нужна тонкая золотая цепочка работы тирренских ювелиров.
Я ответил, что эта скромная тесемка сделана из волокон травы Артемиды и очень подходит к селениту.
— Оставь его у себя, — с улыбкой добавил я. — Я не думаю, что селенит убережет меня от безумия — ведь влюбился же я в тебя, как сумасшедший.
Она сердито посмотрела на меня и спросила:
— Ах так, значит, ты всегда говоришь то, что думаешь? И полагаешь, что любить меня — это безумие? В таком случае мы немедленно расстаемся, и я возвращаюсь в храм. И забирай этот глупый камень обратно, раз ты им так дорожишь!
Она сорвала с шеи тесемку, бросила селенит мне в лицо и горько разрыдалась. Не помня себя от горя, я вскочил с ложа и принялся утешать ее, уверяя, что она глубоко ошибается. Потом я насильно всунул ей в руку камень, хотя она наотрез отказывалась брать его, и пообещал, что куплю ей золотую цепочку, как только мы доберемся до Гимеры.
— Да не нужен мне этот камень, он мне давно надоел, — не подумав, добавил я.
Она посмотрела на меня сквозь слезы и сказала с упреком:
— Вот оно как?! Ну, Турмс, никогда не предполагала, что ты способен на такое! Надо же — навязывать мне всякую ерунду. Что ж, деликатностью и воспитанностью ты не отличаешься! А мне, значит, надо радоваться и униженно благодарить тебя за каждую ничего не стоящую безделушку? О я несчастная! И почему меня так влечет к тебе?!
Все это стало мне надоедать, и я сказал:
— Это прекрасный камень, но если хочешь, ты можешь его выбросить. Правда, он изумительно переливался на твоей груди, но я все равно больше любовался ею, чем камнем. И запомни, пожалуйста, что твоя грудь — это и есть твое самое дорогое украшение.
В ответ она сердито закричала:
— Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я нагишом отправилась с тобой на край света разделить твое жалкое существование?
— Послушай, Арсиноя, или Истафра, или как тебя там! — не выдержал я. — Во имя богини, замолчи! Теперь не время ссориться: на это у нас еще будет целая жизнь. А сейчас, даже имей я столько денег, чтобы накупить тебе все то, что ты тут называла, этих вещей набралось бы на добрый десяток корзин, и нам понадобился бы караван ослов с погонщиками, чтобы их вывезти. А мы должны выбраться отсюда по возможности незаметно. Так что ты пойдешь с нами в одежде Ауры, приняв ее облик, и будешь изображать ее до тех пор, пока мы не окажемся в Гимере. А там посмотрим, какие из твоих желаний я способен буду выполнить.
Арсиноя, однако, холодно ответила, что у нее только одно желание — чтобы меня поглотило царство мертвых, и чем скорее, тем лучше. Себе она тоже желала смерти, раз я обхожусь с ней так сурово и не уважаю в ней женщину.
— Разве я могу напялить на себя тряпье простой сикульской девчонки? — восклицала она. — А как мне показаться на людях без прически? Ты, видно, сам не понимаешь, чего от меня требуешь, Турмс! Я всем готова тебе пожертвовать — но могла ли я подумать, что ты будешь так унижать меня!
В итоге мы поссорились еще пуще, и вот я к своему ужасу увидел, что небо за окном посветлело, потом до меня донеслось пение первых петухов — а мне все никак не удавалось успокоить ее. Наконец я уже и рта не мог раскрыть: что бы я ни сказал — все было не так и не по ней. Я поспешил разбудить Дориэя и Микона, но те со сна соображали туго, поэтому я доверился Танаквиль. Она же была женщина опытная и сразу смекнула, в чем тут дело. Не тратя времени на пустые разговоры, она быстро облачила Арсиною в лучшую одежду Ауры, дала ей свою пару сандалий, расшитых жемчугом, так как сандалии Ауры оказались ей велики, и помогла ей накраситься так, чтобы как можно больше походить на Ауру. После этого Танаквиль подняла своих слуг, приказала им уложить в дорогу вещи и расплатилась с хозяином дома.
Солнце еще только едва озаряло нежным светом вершины гор в Эриксе, а мы уже торопились к городским воротам, которые как раз отпирали заспанные стражники. Никто не мешал нам покинуть город, и наши лошади и ослы с радостным ржанием стали спускаться вниз по тропе, которая вилась вокруг горы.
Танаквиль пригласила Арсиною в свои носилки. Спуск был нелегкий, так что когда мы преодолели всего половину пути, солнце стояло уже почти в зените. Небо слепило глаза своей голубизной, а резво плещущие внизу волны словно манили корабли выйти в море. Голая вершина горы выступала сквозь зелень, в долине пары белых и черных волов тянули плуги, крестьяне бросали зерно в распаханную почву, а земля пестрела яркими цветами.
Дориэй, хмуро глядя на волов, сказал:
— Это волы чистой породы. Когда мой предок убил царя Эрикса, он решил помочь людям и привел убежавшего быка, чтобы тот покрыл их стадо.
Но, будучи истинным спартанцем, он ничем больше не выдал, как гнетут его думы о потерянном наследстве. Микон же с похмелья был будто в тумане; он с отрешенным видом ехал за нами, трясясь, как мешок, на своем осле. Увидев Арсиною, он назвал ее Аурой и спросил, как она себя чувствует. О смерти Ауры он то ли забыл, то ли принял все происшедшее за пьяный бред.
А я — я за все время, пока длился наш спуск, так и не осмелился заговорить с Арсиноей. Но когда мы остановились в долине, чтобы напоить наших животных, она сама откинула занавеску у носилок и ласково обратилась ко мне:
— О Турмс, как же прекрасен воздух на этой земле и как необыкновенно вкусен хлеб, испачканный золой. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас! Мне кажется, я люблю тебя по-настоящему… Ты ведь не будешь больше так плохо обходиться со мной, как сегодня утром, когда ты придирался к каждому моему слову, ища ссоры?
Мы свернули на дорогу, ведущую в Сегесту, и, избегая встреч с людьми, благополучно добрались до Гимеры — усталые, но живые и невредимые. И первое, что мы сделали, послушавшись Дориэя, — это принесли в жертву Гераклу самого большого в городе петуха.
Книга V
Жертвоприношение
1
Наше возвращение в Гимеру осталось незамеченным. Мы впятером покинули город, впятером же и вернулись в него. Арсиноя так походила на Ауру, так точно повторяла ее движения, что Микон даже принял ее за свою жену. Конечно, Арсиноя могла видеть и слышать Ауру в храме, где та провела ночь, но все же Микон должен был бы заметить неладное. Его слепоту я мог объяснить лишь помутнением рассудка — ведь в Эриксе он только и делал, что пил. На обратном пути мне несколько раз приходилось прогонять его от ложа Арсинои, ибо, выпив вина, он требовал от нее исполнения супружеских обязанностей.
Дориэй не придавал случившемуся никакого значения. Потомок Геракла, по-видимому, считал, что не очень обидел Афродиту, приняв участие в похищении одной из ее жриц.
Жители Гимеры, озабоченные неприятными новостями, не обратили внимания на возвращение паломников из Эрикса. Несмотря на весенние штормы, в город прибыл корабль из Сиракуз с известием, что Милет пал. Всю зиму персы осаждали город, а затем взяли его штурмом, разграбили и сожгли. Часть жителей была убита, а оставшихся в живых пленили и отправили в Сузы, после чего город сровняли с землей.
Великий царь персов пожелал, чтобы от восставшего Милета не осталось камня на камне, и его полководцы выполнили указ своего повелителя, хотя это и потребовало больших усилий: ведь город насчитывал не один десяток тысяч жителей. Но в распоряжении персов были стенобитные махины и множество греческих невольников…
С другими ионийскими городами великий царь обошелся менее сурово. Всем им вернули их тиранов, и завоеватели разрушили лишь несколько верхних рядов в каменной кладке городских стен. Жители не особенно пострадали: сотня убийств, поджоги и грабежи — обычные выходки пьяных победителей, которые случаются даже в самом дисциплинированном войске, если оно состоит из представителей разных народов. Но греки оказались гораздо безжалостнее, и вернувшиеся в город тираны так жестоко расправились с участниками восстания, что те, кому удалось заблаговременно удрать на запад, захватив с собой семьи и имущество, считали себя счастливчиками.
Вот что мы узнали об Ионии. Впрочем, по правде говоря, меня мало интересовала судьба Милета, потому что еще до начала битвы у Лады я решил больше не участвовать в восстании. Жаль только, что с гибелью этого города навсегда исчезла свойственная лишь ему жизнь — жизнь, полная роскоши, утонченности и наслаждений. И все же после получения печального известия нам стало тревожно и неуютно, и мы с Дориэем опорожнили по кубку самого лучшего вина Танаквиль, однако волосы обрезать не стали, посчитав это излишним.
Самую верную оценку того, что произошло, мы услышали из уст Дионисия, поскольку он, поднаторев в искусстве преувеличения, как никто другой умел отделить правду от слухов, которых ходило великое множество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Больше нам не о чем было говорить. Он взял лампу и повел меня за пустое возвышение, где открыл маленькую дверцу и стал спускаться по крутой каменной лестнице. Проход оказался таким узким, что мне приходилось протискиваться боком. Старик привел меня туда, где рядом с сокровищницей богини находилась спальня Арсинои.
Когда мы вошли, Арсиноя лежала на спине и спала сладким сном, прикрытая только грубым шерстяным одеялом; в руке она сжимала новый зонтик, который я ей подарил. Мы разбудили ее, а она, увидев мое лицо, гневно закричала:
— Где ты воспитывался, Турмс, что не даешь женщине ночью спокойно поспать? Ты, наверное, совсем с ума сошел, если врываешься сюда, в святая святых богини, чтобы разыскать меня?
Сердитая, нагая, с зонтиком в руке, она была так очаровательна, что меня охватило бешеное желание вытолкнуть жреца за дверь и заключить ее в свои объятия. Но я знал, что тогда мне не уйти отсюда до утра, поэтому я преодолел приступ страсти и сказал:
— Арсиноя, радуйся. Богиня дарит тебя мне, но велит нам поторопиться и сохранить все в тайне. Ты пойдешь со мной, не одеваясь, прямо так.
Жрец кивком подтвердил мои слова и неохотно проговорил:
— Именно так, Истафра. Этот чужой пришелец сильнее меня, поэтому лучше тебе будет пойти с ним. Но когда ты избавишься от него, ты сможешь вернуться в наш храм, а я подтвержу, что он увел тебя силой. Так что сделай мне такую милость, уходи, но только обязательно постарайся отравить ему жизнь. Издевайся над ним, обижай его, чтобы он на собственной шкуре ощутил последствия своего безумного поступка. Мне кажется, что замысел богини именно таков.
Арсиноя, все еще сонная, отвечала в смятении:
— Но я совсем не хочу никуда с ним идти, я никогда и ничего ему не обещала. Я даже не знаю, что мне надеть на себя.
Я нетерпеливо перебил ее и сказал, что она должна пойти со мной в чем мать родила, ибо так я обещал жрецу; она не должна брать ничего из того, что принадлежит богине. Я не нуждался в вещах богини, вмоих глазах белая кожа Арсинои была ее самой лучшей одеждой до тех пор, пока я не смогу купить ей новые замечательные наряды.
Когда я объяснил ей это, она немного смягчилась и заявила, что зонтик, который я подарил ей, она захватит с собой непременно. Но, добавила Арсиноя, откуда я взял, что она вообще пойдет со мной? Или она маленькая глупая девочка, чтобы вешаться на шею первому встречному?
Меня охватило бешенство, и я сказал:
— Как хочешь. Только знай, что мне ничего не стоит оглушить тебя палкой и вынести отсюда… жаль, конечно, что от этого на твоей красивой коже появятся синяки.
Мои слова привели ее в чувство, и она отвернулась от нас, как бы желая все обдумать. Тем временем жрец вручил мне небольшую чашу и кремневый нож и заявил:
— Итак, прими посвящение!
— Принять посвящение? — переспросил я. — Что ты имеешь в виду?
— Прими посвящение во имя богини, — ответил он нетерпеливо. — Ты должен навсегда связать себя с Афродитой. Это самое малое, что ты можешь сделать, независимо от того, смертен ты или нет.
Я ничего не ответил, и он решил, что мне непонятен предстоящий ритуал, и принялся сердито объяснять:
— Возьми нож богини и сделай надрез на бедре. Нож этот такой же древний, как источник богини. Подставь под рану чашу, выдолбленную из дерева богини. Кровь будет капать, а ты будешь повторять за мной слова обряда. Вот и все.
— Но, добрый человек, — ответил я, — у меня нет ни малейшего желания связывать свою судьбу с Афродитой, Я тот, кто я есть. Этого для богини должно быть достаточно, а как дар от нее я забираю с собой эту женщину.
Жрец удивленно смотрел на меня, не веря собственным ушам. Потом губы его задергались от гнева, он что-то промычал и рухнул на пол, выронив из рук нож и чашу богини. Я испугался, что его хватил удар, но мы очень торопились, и я не смог задержаться и помочь старику.
Арсиноя не сводила с меня широко открытых глаз. Я поборол в себе желание прихватить на память древний нож и чашу богини, подошел к Арсиное и ощупал ее тело, чтобы убедиться, что она не взяла ничего из принадлежащего богине. Я дотронулся до ее волос, и даже само прикосновение доставило мне наслаждение. Потом я накинул на жрицу хламиду и повел ее за собой. Она молча и покорно поднималась по лестнице в храм, но я все же не доверял ей и поэтому наверху потряс ее за плечи и внушительно сказал:
— Если ты крикнешь, я ударю тебя по голове.
Она понимающе кивнула. Спотыкаясь осломанные ветром ветки, мы шли через темный двор; потом мы взобрались на стену и стали спускаться вниз с другой стороны. Я двигался первым и ставил ее ступни на колышки от дорожного шатра Танаквиль; несколько раз она тихонько застонала, потому что занозила ноги. Когда мы оказались на земле, я еще раз взобрался на стену и вынул все колышки, чтобы никто не догадался, как я попал в храм. Затем я обнял Арсиною за талию и с бьющимся сердцем повел ее в тот дом, где мы остановились. Она по-прежнему молчала.
6
Едва мы оказались под крышей, как ее словно подменили. Рыча по-звериному, она выплюнула изо рта горсть драгоценностей, заколок для волос и колец и набросилась на меня с кулаками. Она била и царапала меня, оставляя на моей коже кровавые отметины, и так продолжалось довольно долго, пока я не сообразил, что надо как-то защищаться. Она то и дело изрыгала самые грязные ругательства, но, к счастью, запас ее греческих слов быстро кончился, и она была вынуждена перейти на финикийский, а этого языка я не понимал. Она не давала мне даже рта раскрыть, так что мне никак не удавалось упрекнуть ее в том, что она нарушила обещание и вынесла-таки из храма драгоценности богини. Мне с трудом удалось усмирить ее и заставить замолчать, чтобы она не перебудила криком весь дом.
Но, вспоминая сейчас об этом, я должен признать, что вопила она не очень-то громко, как будто и сама не хотела тревожить моих спутников и других обитателей дома. Тогда, однако, мне казалось, что голос ее напоминал грохот боевых барабанов. Поэтому-то я и стал утихомиривать ее, применяя грубую силу. Но стоило мне коснуться ее и ощутить ее тело, как меня обжег огонь Афродиты. Я прижался губами к ее губам, и мы упали на ложе; я чувствовал, что сердце ее бьется так же сильно, как и мое.
Спустя некоторое время тело ее расслабилось и стало мягким и податливым, руки отпустили мою шею и она откинулась назад, дыша часто и шумно.
— О Турмс, — прошептала она. — Зачем ты так поступил со мной? Я не хотела этого. Не хотела! Я сопротивлялась, но ты сильнее меня, и теперь я пойду за тобой на край света.
Она вновь лихорадочно обняла меня и принялась покрывать горячими поцелуями мое лицо и руки; она гладила следы от царапин и шептала:
— Тебе не больно, любимый, не больно? Я не хотела обидеть тебя. О Турмс, ты не можешь сравниться ни с одним мужчиной! Я твоя, только твоя, вся твоя. Так держи меня крепко.
Она приподнялась на локте, провела рукой по моей щеке и одарила меня влюбленным взглядом. Глаза ее блестели при свете лампы.
— Я пойду за тобой куда хочешь, мой любимый, — клялась она. — Я покину богиню, откажусь от роскоши, забуду всех мужчин. О Турмс, даже если бы ты был нищим, я с радостью жила бы с тобой и довольствовалась бы пресными лепешками и водой, радуясь тому, что ты есть, и не помышляя об иной судьбе. Как я люблю тебя, Турмс! И мне кажется, что ты тоже немножко любишь меня, раз решился на такой опасный шаг, как похищение жрицы прямо из ее храма.
Я, в свою очередь, поклялся ей, что люблю ее больше всего на свете. Арсиное пришлись по душе мои слова, и она забегала по комнате, прикидывая, что из одежды ей понадобится прежде всего. Я уже говорил, что всегда носил на шее селенит, единственную мою ценность. Увидев, как блестит камень, она вдруг остановилась и потрогала его.
— Красивый, — сказала она, — я должна его примерить.
Не спрашивая разрешения, она сняла с меня украшение и надела себе на шею; повернув голову и изогнувшись всем телом, она пыталась посмотреть, как выглядит со стороны, сокрушаясь, что в комнате нет зеркала.
— Правда, он замечательно сверкает на моей коже? — говорила она. — Только к нему обязательно нужна тонкая золотая цепочка работы тирренских ювелиров.
Я ответил, что эта скромная тесемка сделана из волокон травы Артемиды и очень подходит к селениту.
— Оставь его у себя, — с улыбкой добавил я. — Я не думаю, что селенит убережет меня от безумия — ведь влюбился же я в тебя, как сумасшедший.
Она сердито посмотрела на меня и спросила:
— Ах так, значит, ты всегда говоришь то, что думаешь? И полагаешь, что любить меня — это безумие? В таком случае мы немедленно расстаемся, и я возвращаюсь в храм. И забирай этот глупый камень обратно, раз ты им так дорожишь!
Она сорвала с шеи тесемку, бросила селенит мне в лицо и горько разрыдалась. Не помня себя от горя, я вскочил с ложа и принялся утешать ее, уверяя, что она глубоко ошибается. Потом я насильно всунул ей в руку камень, хотя она наотрез отказывалась брать его, и пообещал, что куплю ей золотую цепочку, как только мы доберемся до Гимеры.
— Да не нужен мне этот камень, он мне давно надоел, — не подумав, добавил я.
Она посмотрела на меня сквозь слезы и сказала с упреком:
— Вот оно как?! Ну, Турмс, никогда не предполагала, что ты способен на такое! Надо же — навязывать мне всякую ерунду. Что ж, деликатностью и воспитанностью ты не отличаешься! А мне, значит, надо радоваться и униженно благодарить тебя за каждую ничего не стоящую безделушку? О я несчастная! И почему меня так влечет к тебе?!
Все это стало мне надоедать, и я сказал:
— Это прекрасный камень, но если хочешь, ты можешь его выбросить. Правда, он изумительно переливался на твоей груди, но я все равно больше любовался ею, чем камнем. И запомни, пожалуйста, что твоя грудь — это и есть твое самое дорогое украшение.
В ответ она сердито закричала:
— Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я нагишом отправилась с тобой на край света разделить твое жалкое существование?
— Послушай, Арсиноя, или Истафра, или как тебя там! — не выдержал я. — Во имя богини, замолчи! Теперь не время ссориться: на это у нас еще будет целая жизнь. А сейчас, даже имей я столько денег, чтобы накупить тебе все то, что ты тут называла, этих вещей набралось бы на добрый десяток корзин, и нам понадобился бы караван ослов с погонщиками, чтобы их вывезти. А мы должны выбраться отсюда по возможности незаметно. Так что ты пойдешь с нами в одежде Ауры, приняв ее облик, и будешь изображать ее до тех пор, пока мы не окажемся в Гимере. А там посмотрим, какие из твоих желаний я способен буду выполнить.
Арсиноя, однако, холодно ответила, что у нее только одно желание — чтобы меня поглотило царство мертвых, и чем скорее, тем лучше. Себе она тоже желала смерти, раз я обхожусь с ней так сурово и не уважаю в ней женщину.
— Разве я могу напялить на себя тряпье простой сикульской девчонки? — восклицала она. — А как мне показаться на людях без прически? Ты, видно, сам не понимаешь, чего от меня требуешь, Турмс! Я всем готова тебе пожертвовать — но могла ли я подумать, что ты будешь так унижать меня!
В итоге мы поссорились еще пуще, и вот я к своему ужасу увидел, что небо за окном посветлело, потом до меня донеслось пение первых петухов — а мне все никак не удавалось успокоить ее. Наконец я уже и рта не мог раскрыть: что бы я ни сказал — все было не так и не по ней. Я поспешил разбудить Дориэя и Микона, но те со сна соображали туго, поэтому я доверился Танаквиль. Она же была женщина опытная и сразу смекнула, в чем тут дело. Не тратя времени на пустые разговоры, она быстро облачила Арсиною в лучшую одежду Ауры, дала ей свою пару сандалий, расшитых жемчугом, так как сандалии Ауры оказались ей велики, и помогла ей накраситься так, чтобы как можно больше походить на Ауру. После этого Танаквиль подняла своих слуг, приказала им уложить в дорогу вещи и расплатилась с хозяином дома.
Солнце еще только едва озаряло нежным светом вершины гор в Эриксе, а мы уже торопились к городским воротам, которые как раз отпирали заспанные стражники. Никто не мешал нам покинуть город, и наши лошади и ослы с радостным ржанием стали спускаться вниз по тропе, которая вилась вокруг горы.
Танаквиль пригласила Арсиною в свои носилки. Спуск был нелегкий, так что когда мы преодолели всего половину пути, солнце стояло уже почти в зените. Небо слепило глаза своей голубизной, а резво плещущие внизу волны словно манили корабли выйти в море. Голая вершина горы выступала сквозь зелень, в долине пары белых и черных волов тянули плуги, крестьяне бросали зерно в распаханную почву, а земля пестрела яркими цветами.
Дориэй, хмуро глядя на волов, сказал:
— Это волы чистой породы. Когда мой предок убил царя Эрикса, он решил помочь людям и привел убежавшего быка, чтобы тот покрыл их стадо.
Но, будучи истинным спартанцем, он ничем больше не выдал, как гнетут его думы о потерянном наследстве. Микон же с похмелья был будто в тумане; он с отрешенным видом ехал за нами, трясясь, как мешок, на своем осле. Увидев Арсиною, он назвал ее Аурой и спросил, как она себя чувствует. О смерти Ауры он то ли забыл, то ли принял все происшедшее за пьяный бред.
А я — я за все время, пока длился наш спуск, так и не осмелился заговорить с Арсиноей. Но когда мы остановились в долине, чтобы напоить наших животных, она сама откинула занавеску у носилок и ласково обратилась ко мне:
— О Турмс, как же прекрасен воздух на этой земле и как необыкновенно вкусен хлеб, испачканный золой. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас! Мне кажется, я люблю тебя по-настоящему… Ты ведь не будешь больше так плохо обходиться со мной, как сегодня утром, когда ты придирался к каждому моему слову, ища ссоры?
Мы свернули на дорогу, ведущую в Сегесту, и, избегая встреч с людьми, благополучно добрались до Гимеры — усталые, но живые и невредимые. И первое, что мы сделали, послушавшись Дориэя, — это принесли в жертву Гераклу самого большого в городе петуха.
Книга V
Жертвоприношение
1
Наше возвращение в Гимеру осталось незамеченным. Мы впятером покинули город, впятером же и вернулись в него. Арсиноя так походила на Ауру, так точно повторяла ее движения, что Микон даже принял ее за свою жену. Конечно, Арсиноя могла видеть и слышать Ауру в храме, где та провела ночь, но все же Микон должен был бы заметить неладное. Его слепоту я мог объяснить лишь помутнением рассудка — ведь в Эриксе он только и делал, что пил. На обратном пути мне несколько раз приходилось прогонять его от ложа Арсинои, ибо, выпив вина, он требовал от нее исполнения супружеских обязанностей.
Дориэй не придавал случившемуся никакого значения. Потомок Геракла, по-видимому, считал, что не очень обидел Афродиту, приняв участие в похищении одной из ее жриц.
Жители Гимеры, озабоченные неприятными новостями, не обратили внимания на возвращение паломников из Эрикса. Несмотря на весенние штормы, в город прибыл корабль из Сиракуз с известием, что Милет пал. Всю зиму персы осаждали город, а затем взяли его штурмом, разграбили и сожгли. Часть жителей была убита, а оставшихся в живых пленили и отправили в Сузы, после чего город сровняли с землей.
Великий царь персов пожелал, чтобы от восставшего Милета не осталось камня на камне, и его полководцы выполнили указ своего повелителя, хотя это и потребовало больших усилий: ведь город насчитывал не один десяток тысяч жителей. Но в распоряжении персов были стенобитные махины и множество греческих невольников…
С другими ионийскими городами великий царь обошелся менее сурово. Всем им вернули их тиранов, и завоеватели разрушили лишь несколько верхних рядов в каменной кладке городских стен. Жители не особенно пострадали: сотня убийств, поджоги и грабежи — обычные выходки пьяных победителей, которые случаются даже в самом дисциплинированном войске, если оно состоит из представителей разных народов. Но греки оказались гораздо безжалостнее, и вернувшиеся в город тираны так жестоко расправились с участниками восстания, что те, кому удалось заблаговременно удрать на запад, захватив с собой семьи и имущество, считали себя счастливчиками.
Вот что мы узнали об Ионии. Впрочем, по правде говоря, меня мало интересовала судьба Милета, потому что еще до начала битвы у Лады я решил больше не участвовать в восстании. Жаль только, что с гибелью этого города навсегда исчезла свойственная лишь ему жизнь — жизнь, полная роскоши, утонченности и наслаждений. И все же после получения печального известия нам стало тревожно и неуютно, и мы с Дориэем опорожнили по кубку самого лучшего вина Танаквиль, однако волосы обрезать не стали, посчитав это излишним.
Самую верную оценку того, что произошло, мы услышали из уст Дионисия, поскольку он, поднаторев в искусстве преувеличения, как никто другой умел отделить правду от слухов, которых ходило великое множество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59