– Девушка с трудом исполнила маленький книксен прямо на ступеньках, из осторожности положив руку на перила. – Ее сиятельство просила меня провести вас в парадные покои хозяина.Диксон мог бы поклясться, что ее сиятельство ждет не дождется, чтобы он убрался из замка.– Зачем?Девушка удивленно заморгала:– Зачем, сэр?Диксон отступил в сторону, давая пройти поднимающейся паре, облокотился на перила и в упор посмотрел на девушку.– Я должна проводить вас в покои хозяина, а потом принести ужин, если вы голодны. Или вы не хотите?В эту минуту Диксон и сам не знал, чего хочет. Впрочем, нет, знал. Он хотел, чтобы его признали тем, кем он является на самом деле. Хотел, чтобы кто-нибудь его узнал, обрадовался ему так, как он того ждал. Хотел, чтобы его назвали по имени, расспросили о десяти годах жизни. А более всего Диксон хотел, чтобы исчезло это чувство разлада, чтобы Балфурин опять стал таким, каким он его помнит: обветшалым, полуразрушенным… Привычным.Девушка повернулась к Мэтью и замерла, не успев присесть в книксене. Она словно окаменела.Шотландцы всегда славились гостеприимством. Они не так скоры в суждениях, как англичане, и не настолько враждебны к чужакам, как французы. Но Диксон понимал, что здесь, в Балфурине, так же как в Эдинбурге и Инвернессе, едва ли многие встречали человека с Востока, особенно наряженного так, как Мэтью, который любил одеваться в шелковые вышитые халаты до пола поверх саронга или одеяния в виде юбки. Просить его одеться иначе было равносильно тому, чтобы просить по-другому вести себя, то есть изменить своей индивидуальности. Годы, проведенные в семье миссионеров, почти совершили эту перемену, и Диксон не желал умножать грехи своих соплеменников. В Эдинбурге Мэтью постоянно служил предметом обостренного любопытства. А в Инвернессе его останавливали на улицах для множества удивленных вопросов.Диксону приходилось сталкиваться с предубеждениями, самому случалось быть их предметом, как едва ли не первому европейцу на Пинанге. Однако реакция Мейзи была вызвана не отвращением, а скорее изумлением. Какие-то мгновения она не поднимала взгляд от пола, а сейчас разглядывала Мэтью, словно зачарованная его миндалевидными глазами и плоской переносицей.– Мэтью родом с Пинанга, – пояснил Диксон.– С Пулау-Пинанга, – поправил его Мэтью, используя историческое название острова.Наконец Мейзи улыбнулась и обратилась к Диксону:– Не пройдете ли вы со мной, сэр?– Веди! – воскликнул Диксон, игнорируя взгляд Мэтью.Мейзи повела их вверх по лестнице, время от времени оборачиваясь к Диксону, как будто желая убедиться, что тот идет следом.– Как тебя зовут? – спросил он, следуя за молодой горничной в крыло, где располагались покои семьи. Наконец-то встретилось хоть что-то, похожее на прежний быт. В торце коридора находился стол с раздвижными ножками и откидной крышкой. На нем стояла маленькая медная лампа, тусклый свет которой едва достигал стен с высокими панелями красного дерева и красной узорчатой дорожкой по центру сияющего паркета.– Мейзи, ваше сиятельство. Меня назвали в честь сестры моей матери. Ее имя было Мейзи Абигайль Лоуренс, но мама, конечно, взяла не все имя. Ей нравилась первая часть – Мейзи.И она взглянула на Диксона так, как будто собиралась снова присесть в книксене.– Мне жаль, что я отвлекаю тебя от праздника, Мейзи.– Ничего страшного, сэр. Я все равно искала причину, чтобы уйти. Видите ли, сэр, я не умею танцевать, даже если бы у кого-нибудь хватило глупости меня пригласить. – Она помедлила у высокой двери с медной ручкой, опустила глаза, затем снова взглянула на Диксона. – И нечего притворяться, что когда-нибудь научусь. Я ведь хромая, сэр.– Хромая?Девушка повернулась к двери и смотрела в нее, не поворачивая головы.– У мамы были тяжелые роды. У меня что-то с ногой.Диксон взглянул на ее ноги и лишь теперь заметил, что один башмак у нее больше другого. Подметка на нем была в два раза толще.– Я бы не назвал тебя хромой, Мейзи. На самом деле, если бы ты сама не сказала, я бы ничего не заметил.Она улыбнулась счастливой улыбкой, и Диксон был поражен тем, как преобразилось ее лицо – оно вдруг сделалось очень хорошеньким.– Благодарю вас, ваше сиятельство.– Но ведь это правда, Мейзи, – странно смутившись, возразил Диксон.– Даже сломанный цветок может быть красив, – подал голос Мэтью впервые с того момента, как они направились следом за Мейзи.Мейзи сцова опустила глаза, открыла двери и отступила в сторону.– Вам предназначены покои хозяина, вы же граф и все такое.Диксон промолчал, намеренно игнорируя косой взгляд Мэтью, и переступил порог.В этой комнате он был всего два раза в жизни. Первый раз мальчиком, в ночь, когда умер его дед, а второй – десять лет назад, когда от инфлюэнцы умер дядя. Тяжелая кровать из резного красного дерева по-прежнему стояла между двух огромных – от пола до потолка – окон.Потолок щедро украшен лепниной с религиозными мотивами – ее выполнили в те времена, когда семья принадлежала к католической вере. Ребенком он думал, что одна из статуй представляет его деда. Позже Диксон узнал, что эти фигуры изображают святых. Их перенесли сюда из старого замка, который был снесен.Кресла у камина, как и шкаф, стояли на прежних местах. Казалось, все готово для приема нового хозяина.– Пять лет здесь никто не жил, сэр, но мы все равно следили за этими покоями. Служанки убирают здесь примерно раз в месяц. Мне кажется, у нас здесь нет мышей, но все же осторожность не помешает.– А как насчет змей? – спросил Диксон, но Мейзи была слишком сосредоточена на своих обязанностях, чтобы оценить шутку.– О нет, сэр. Змей я никогда не видела.Диксон пожалел ее и больше не стал поддразнивать.– Если вам больше ничего не нужно, ваше сиятельство, – продолжала она, не поднимая глаз, – я покажу вашему слуге его комнату.– Мэтью не слуга, – заявил Диксон. – Он мой секретарь.Мейзи посмотрела на Мэтью, потом на Диксона.– Значит, вам нужна еще одна комната, ваше сиятельство? Это на третьем этаже, где живет большинство слуг.– Она мне подойдет, мисс, – сказал, выступая вперед, Мэтью. Он спрятал кисти рук в рукава и поклонился в пояс. – Мне никого не хотелось бы беспокоить.– Ты и не беспокоишь, Мэтью, – твердо заявил Диксон. – Балфурин – мой родной дом, а ты – его почетный гость.Мейзи явно поразили эти слова. Мэтью бросил осторожный взгляд на Диксона, как будто понимая, сколь тонок налет этой показной вежливости.– Третий этаж подойдет, если это устроит вас, господин.Диксон помолчал, затем кивнул, и эти двое вышли.
Все называют ее «старая Нэн», или «мать», как будто она действительно родила всех, кто живет в замке. На самом деле она вообще никого не родила. Возраст – вот единственное, что побуждало людей доброжелательно к ней относиться.Она родилась в 1746 году от Рождества Христова, а значит, сейчас ей ровно девяносто два года. Сама она никогда не слыхала, чтобы кто-то дожил до таких лет, но вот служанка, которая приносила ей еду, рассказала: в Эдинбурге была женщина, умершая в возрасте девяносто шести. Вот только можно ли верить этой вертихвостке? Колени ныли, но такой уж сегодня день – небо в тучах, дует сырой ветер. Что поделаешь, в Шотландию пришла осень. Завтра заболит спина и руки. И все суставы, хотя она давно уж не ходит столько, сколько прежде. Сколько раз ходила она через вересковую пустошь, встречая Робби? Увидев однажды его яркие синие глаза и улыбку, она забыла о том, что на свете существуют другие мужчины. Иногда хорошая память – это пытка. Нэн ухватилась за стул с высокой спинкой, что обычно стоял рядом с маленьким столиком у стены, и потащила его по деревянному полу. Она так часто делала это, что ножки стула процарапали в досках глубокие борозды. Странно, но никто из обитателей замка никогда ни слова не говорил о ее привычке следить за всеми из комнаты в башне. Может, все они знали об этом, но молчали, уважая ее древний возраст? А может, просто считали причудой выжившей из ума старухи? В последнее время Нэн особенно много времени посвящала своим наблюдениям.А может, они вообще ее не замечают? Многие годы Нэн считала себя защитницей Балфурина, если его собственный лэрд отсутствовал. Когда лестница оказалась ей больше не по силам, она стала сидеть у окна и охранять замок от чужаков силой своей воли.Зрение иногда изменяло ей, а мысли рассеивались, и Нэн, как наяву, видела на широких ступенях замка статную мужскую фигуру, так похожую на прежнего лэрда, которого она любила с необузданной страстью. Теперь его прах лежит в могиле, а дух наверняка охотится в пустошах, вместо того чтобы покоиться на небесах. А может, гуляет сейчас с товарищами, такими же призраками, как и он, вытягивает костлявую руку с кружкой эля, провозглашая тост за вечное веселье.Сердце Нэн заныло, как будто Робби коснулся его холодной рукой.Сегодня, когда зажгли факелы и на ступенях собрались эти глупые девчонки в легких платьицах, а сама Нэн собиралась подремать, ей вдруг показалась, что она снова видит, как он стоит и смотрит прямо в окно башни.Постарев, она обнаружила странную вещь: с годами тело может сморщиться и даже совсем состариться, но сердце никогда не теряет способности надеяться, тосковать и чувствовать боль.Конечно, она его не видела, это все привиделось ей в темноте или в полудреме. Она теперь часто задремывает на минуту и думает, что это Господь готовит ее к вечному сну.Нэн не страшила бы смерть, знай она, что по ту сторону навеки соединится с Робби. Вот так бы и проводить вечность! Смеяться вместе, чувствовать на губах его поцелуи. Они снова будут молодыми…Нэн сильно стиснула кулаки, но боль в суставах тут же заставила ее опомниться. На морщинистую щеку сползла слеза, но она не стала ее смахивать. Никто не увидит ее слез, никто, кроме призраков. Она сидела на своем стуле очень прямо. Многолетняя привычка позволяла ей не обращать внимания на неудобство такой позы. Она вглядывалась в горящие на ступенях факелы. Может быть, если захотеть очень сильно, снова удастся увидеть, как подъезжает карета, как из нее выходит Робби в сопровождении странного спутника?Не за ней ли он явился?Стук в дверь, раздавшийся сразу вслед за этой мыслью настолько поразил ее, что Нэн подскочила на месте, но отвечать не стала. Если это явился призрак, он не нуждается в ее разрешении, а если явилась приставленная к ней служанка, то глупая девчонка все равно не обращает внимания ни на какие пожелания Нэн.Когда-то Нэн была управительницей замка. Если бы эта девчонка оказалась у нее под пятой, Нэн ее тут же уволила бы, но сначала, конечно, приказала бы выпороть.– Я принесла тебе кое-чего вкусного, мать, – сказала девушка, проходя в комнату. – Ее сиятельство подумала, что тебе захочется пунша и кое-каких блюд, которые будут подавать сегодня. Тут мясо, и сыр, и яблоки, и пироги с персиками.Девушка держала поднос на вытянутых руках, словно подношение. Нэн хватило бы этой еды на неделю. В тяжелые времена она рыдала бы от счастья при виде такой щедрости, но не стала выговаривать служанке за расточительность. Глупая девчонка все равно не обратит внимания. Пустая ее голова занята лишь мыслями о молодом лакее-англичанине с соломенными волосами. В молодости Нэн такая пара была невозможна. Никто бы не разрешил. В те времена англичан в Балфурине не жаловали.А теперь жена хозяина – англичанка.Нэн протянула дрожащую руку за печеньем. Второй рукой помогла себе донести его до рта. Возраст заставил ее примириться со многим, с чем она больше не могла бороться. Лучше просто не обращать внимания. Откусив печенья, Нэн в который раз возблагодарила судьбу за то, что у нее сохранились почти все зубы. Не то что у многих из англичан, которых она встречала.Печенье оказалось сладким и пышным. Очень вкусно. Однако Нэн не стала говорить об этом девчонке. Покончив с едой, она просто кивнула.– Не хотите ли пунша? Он со специями. Я налила его из кувшина для мужчин. Вы же любите хорошее виски.Ах так! Девчонка наконец вспомнила, что она – шотландка! Но старуха опять промолчала, а служанка тем временем поставила поднос на столик возле окна и подала ей чашу.Сейчас она будет расстилать ей постель, словно Нэн сама не знает, где ей спать. Взобьет подушки, разгладит одеяло и вообще будет раздражать ее изо всех сил.Нэн не обращала на дурочку внимания, а смотрела в ночь сквозь свое отражение на стекле. Окно запотевало, верный знак того, что воздух остывает.Ветер нес не только зиму. Он нес в Балфурин перемены. Как там в стихах? Нэн никак не могла вспомнить, и это напугало ее до смерти. Она же обещала! Но тут слова всплыли в памяти, Нэн расслабилась и откинулась на спинку стула. Она не хотела вспоминать все стихотворение. В последнее время оно очень уж легко приходит ей в голову. Может быть, это дурной знак?Кому нужны сокровища? Пока у тела есть пища, тепло, крыша над головой и чья-то любовь – пусть даже мимолетная, – больше ему ничего не нужно, чтобы жить счастливо.Просить большего – глупость, но ведь мир населен глупцами. Глава 3 Диксон сидел на кровати и наблюдал, как Мэтью разбирает багаж.– Хочешь, я тебе помогу? – спросил он.Мэтью всем своим видом показал, что предложение его оскорбило.– Господин, вы полагаете, что я сделаю неправильно?– Мэтью, ты же не слуга.В ответ тот покачал головой и улыбнулся. Но, помолчав, снова заговорил:– Человек родится тем, чем он должен быть. Беда начинается, когда он пытается стать большим, чем есть.– Или меньшим, – добавил Диксон. – Благодарю тебя, я прекрасно знаю, что есть разные слои общества. Я – кузен графа и знаком со всем, что сопровождает его титул и положение.– Я думаю, господин, что у графского титула не так много преимуществ. Этот замок меньше, чем ваш дом в Пинанге.Диксон кивнул. Он потратил три года на строительство дома на холмах – прекрасного, окруженного пышными садами сооружения с великолепным видом на долину. Люди тогда считали, что это подарок невесте, но на самом деле дом был безмолвной демонстрацией обретенного им могущества и богатства.– Думаю, господин, вы намного богаче графа. У вас пятьдесят слуг и множество наложниц.– Не наложниц, – возразил Диксон, и улыбка его померкла. – Неужели женщины в моем доме считают, что их наняли для этой цели?– Каждый день приходят две-три женщины и просят работу в вашем доме, господин. Стоит вам пожелать, и весь остров будет у ваших ног. Они знают, как вы одиноки.– Всего год, Мэтью.– Господин, сердцу неведомо время.Когда-нибудь ему придется рассказать Мэтью правду.Тогда, возможно, он перестанет делать из Диксона трагическую фигуру – скорбящий муж, горюющий о наступлении каждого нового дня.Чувство вины смыкало его уста.– Тем не менее, – сказал Мэтью и сделал жест, словно отмахиваясь от всего сказанного, – множество женщин ждут вашего возвращения. Они будут массировать ваше тело ароматным маслом, пить с вами чай, говорить, о чем пожелаете. А когда придет ночь, подарит покой иного сорта. Зачем вам думать о европейской женщине?Диксон приподнял бровь:– И о какой же европейской женщине я, по-твоему, думаю?Мэтью покачал головой и снова полез в сундук.– Интересно, почему ты отмалчиваешься, когда я желаю с тобой беседовать, и без умолку трещишь, если мне нужен покой?– Простите, что вызвал ваше неудовольствие, господин, – проговорил Мэтью, но его тон оставался безмятежным и легковесным.– Ты хочешь, чтобы я уложил в постель женщину, Мэтью?Мэтью поднял голову и посмотрел прямо в лицо Диксону.– Нет, господин. Я никого не хочу вам предлагать. Но женщины Пинанга настроены на вас так, как никогда не будет настроена европейская женщина. Она ничего не знает о прошедших десяти годах. Ничего не знает о вашей потере.Последнюю фразу Диксон пропустил мимо ушей.– Похоже, ты считаешь, что я пылаю вожделением к жене своего кузена. Почему бы это?– Я видел, как вы на нее смотрели, господин. Как будто она была блюдом, а вы – умирающим от голода.– Ты все придумал, Мэтью. Я просто оценивал ее внешность, ничего больше.Мэтью с сомнением посмотрел на Диксона, но промолчал.– Я сам выберу себе женщину. И дело не в том, из Европы она или с Востока.Диксон бросил взгляд на своего спутника и обнаружил, что Мэтью вновь повернулся к сундуку и целиком ушел в работу.И так всегда. Спор никогда не длится больше минуты, а чаще – одно мгновение – и все. Мэтью просто замолкает, словно понимая, что слишком близко подошел к границе дозволенного, исчерпал предоставленную ему свободу в отношениях с хозяином.Бывали случаи, когда Диксон сам искал ссоры, хотел спора, жаркой дискуссии, но Мэтью никогда не давал ему этой возможности. Просто высказывал свое мнение и тут же отступал, вроде обиженной собаки, которая лает, лает, а потом пугается и убегает.– Тебе не понравился Балфурин, так ведь?Мэтью выпрямился, и Диксону показалось, что он вовсе не станет отвечать. Или честность его подверглась уж слишком большим испытаниям?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30