сегодня к ужину она ждала очередного принца, пусть не на белом коне, но по-кавалерийски усато-кривоногого. Может, наконец судьба? Предначертание, рок, фатум? Ладно, утром будет видно.
А вот кто не жаловался на судьбу, так это Валя Новомосковских. Сегодня в привокзальных удобствах Бог послал ему липкую от нечистот стобаксовую, и потому «Балтика» лилась рекой, в пластмассовом ведерке громоздились раки, а друган Юрасик, будучи уже изрядно навеселе, разливался курским соловьем.
«Скину белые одежды…» — нараспев предупреждала по радио супруга Киркорова; бывший на мели Тарас Кораблев хмуро жарил вчерашние макароны, а колченогий кот Пантрик, обожравшись хозяйского балыка, из спортивного интереса готовился умыкнуть истекающего жиром палтуса, порадовать вечно беременную жену.
— Алеша, вам ногу? — Гусиный окорок едва уместился на тарелке, сверху тетя Фира облила его густой, на базилике, подливой и в отдельной посуде подала кусок фаршированного гусиного горла посреди горки подостывших шкварок. — Горчицу хотите?
Она улыбалась, но уголки ее старческого рта скорбно подрагивали, а в глазах таилось что-то жалкое. Смотреть на нее было тяжко, как на побитое животное.
— Спасибо, тетя Фира, и так очень вкусно. — Уставившись в тарелку, Снегирев молча убрал гуся, съел и в самом деле таявшие во рту шкварки и, поднявшись, вытащил из холодильника купленную по пути домой коробку. — «Ленинградские», свежие. Давайте-ка чаю попьем.
Однако чаепитие вышло столь же печальным. Маленькие, всегда вызывавшие восторг пирожные на этот раз в горло тете Фире не лезли, и, отставив недопитую чашку в сторону, она принялась тереть внезапно заслезившиеся глаза:
— Пейте, пейте, Алеша, на меня не смотрите.
Она покачала седой головой и, вдруг всхлипнув, медленно пошла к себе, как-то тяжело, сгорбившись, словно на похоронах. Проводив ее долгим взглядом, Снегирев поднялся и понес грязную посуду в раковину. Юрасик, случайно встретившись с ним глазами, «заткнул фонтан» и предпочел общаться с раками, интеллигент Борисов подавился кашей, а Пантрик, плюнув на палтуса, временно забился за плиту, подальше от этого двуногого, опасного, как лайка-медвежатница. В гнетущей тишине, лишь вода пульсировала в трубах, Снегирев управился с посудой и, миновав длинный, слабо освещенный коридор, постучался в дверь своей квартирной хозяйки:
— Тетя Фира, что там идет, по ящику-то?
Эсфирь Самуиловна и в самом деле сидела перед включенным телевизором, однако смотрела не на экран, а, подперев сухонькой ладошкой подбородок, невидяще уставилась в истертый рисунок паркета. По ее морщинистым щекам сбегали частые слезинки, узенькие плечи вздрагивали, а губы еле различимо причитали:
— Господи, страшно-то как. Господи… — Ощутив его присутствие, тетя Фира вздохнула и, утерев глаза намокшим носовым платком, попыталась через силу улыбнуться: — Не обращайте внимания, Алеша, я просто истеричная старуха. Старая жидовка… Зажилась, говорят…
Выяснилось, что днем Эсфирь Самуиловна решила наведаться в открывшийся неподалеку «ночник», где, по словам Оленьки Борисовой, цены вызывали смех. Но не тут-то было. На входе тетю Фиру остановил усатый охранник и, пояснив, что «чурок, жидов и барбосов пускать не ведено», дружески посоветовал или уматывать на историческую родину, или поживее дать дуба. «А то мы поможем». Ошивавшиеся у дверей «синяки» пьяно заржали, и Эсфирь Самуиловна, с тяжелой душой, несолоно хлебавши побрела назад.
— Это же так страшно, Алеша. — Она судорожно вздохнула, однако справилась и плакать не стала. — Бог сотворил людей одинаковыми, я-то уж насмотрелась на войне: кровь у всех одна, что у евреев, что у русских, что у грузин, — красная. А кто против равенства, тот, значит, против Бога. И кто дал им право судить? Выходит, если человек еврей, то, значит, он не человек? А впрочем, здесь всегда было так…
Ей вспомнился двоюродный папин брат, ныне покойный дядя Зяма. Был он доктором наук, умных книжек написал целую полку, а вот последние годы жизни проработал разнорабочим при столовой — чтобы окончательно отупеть и лишь в таком виде быть отпущенным советской родиной на родину историческую. Только напрасно дядя Зяма мыл котлы и выносил помои. Никуда его отчизна из своих объятий не выпустила, так и угас, бедняжка…
— Знаем, знаем, если в кране нет воды, значит, выпили жиды. — Снегирев кивнул и вытащил из кармана чистый носовой платок. — У нас, тетя Фира, когда дела хреновые, всегда ищут крайнего. А когда у нас дела были хороши? Ну стоит ли переживать так из-за моральных уродов? Давайте-ка лучше чайку, я пойду свежего заварю. — И, не дожидаясь ответа, бодро отправился на кухню.
Зрачки его были неестественно расширены и напоминали черные провалы в никуда.
Вернувшись, он напоил тетю Фиру чаем и, убедившись, что на душе у нее полегчало, засобирался на ежевечерний променад. От судьбы, говорят, не убежишь, а вот от гиподинамии можно. И потом, не зря же говорили древние: хочешь быть здоровым — бегай, хочешь быть умным — бегай, не хочешь — все равно бегай, — а в мудрости поколений Снегирев не сомневался. «Мы бежали с тобою золотою тайгою. — Он влез в бесформенные, с вытянутыми коленями треники, натянул неопределенного цвета футболку и, укрыв седину шевелюры бейсболкой, мягко тронул кроссовками выщербленные ступени подъезда. — Как бежали с тобою мы, Кирюха, вдвоем…»
Погода радовала. Воздух после дождя посвежел, на прояснившемся небе сияла луна, и, хотя уличные фонари не горели, ее молочного света вполне хватало, чтобы превратить кромешную темень в таинственный полумрак. К слову сказать, весьма небезопасный: младшие братья наши не очень-то жалуют бегущих от инфаркта родственников, так и норовят вцепиться если не в глотку, то уж непременно в филейную часть. Третьего дня и к Снегиреву привязался один несознательный ротвейлер. Злой, зубастый, а главное, на ухо тугой, — сколько хозяин ни взывал к нему из темноты, хрен вам. Никак не желал пес идти на компромисс, пришлось его вырубить, ударом в нюх. То есть по кончику носа. А всякие там баллончики-"антидоги" Снегирев не уважал. Другое дело кайенская смесь — перец пополам с махоркой, однако возни с ней… Не дай Бог просыпется в кармане брюк, вот уж попрыгаешь! Гораздо проще собачьему хаму прямым в морду и ходу, пока хозяева не подоспели. Хотя им бы следовало врезать в первую очередь, во всем виноваты именно они. Нет опасных пород собак, есть опасные породы хозяев.
Кроссовки ритмично касались асфальта, под футболку забиралась вечерняя свежесть, и было хорошо бежать вот так, неторопливо, расслабленно, без всяких мыслей. Обычно Снегирев выбирал улицы поглуше, чтобы не видеть ни торгующих собой барышень, ни бритых черепов отморозков, ни крутизны и великолепия новых русских, однако на этот раз он сошел с привычного маршрута и направился прямо туда, где жизнь кипела ключом.
«Ночник», где не приветствовались «жиды, чурки и барбосы», был заметен издалека. Над железной дверью, ведущей в полуподвал, светилась внушительная, цвета кремлевских звезд вывеска: «Славянская обитель», а неподалеку от входа парочка отвязных россиян с чувством, с толком, с расстановкой охаживала каблуками по ребрам третьего, все норовившего принять позу эмбриона. Призывно струился в ночи неоновый свет, звуки ударов, заглушаемые матерными вскриками, будили неподдельный интерес и толкали на подвиги. Оставаться равнодушным было трудно, может быть, поэтому вокруг и собралось с десяток зрителей, разгоряченных, едва стоящих на ногах, но тем не менее готовых показать на деле всю широту своей загадочной души. В воздухе пахло перегаром, свежей кровью и назревавшей групповой дракой.
«А все говорят, скучно живем. — Ухмыльнувшись, Снегирев перешел с бега на шаг и, обогнув веселье стороной, стал спускаться в подвал. — Вон какой досуг у народа активный». В дверях он повстречал охранника, мордастого, откормленного до пятьдесят четвертого размера. Усы а-ля гетман Скоропадский, «набивка» на суставах рук, дубинка, а на коричневой, выглядывавшей из-под камуфляжа рубашке мулька, похожая на свастику, и три черные буквы: «РПС».
«Чего и следовало ожидать». Широко улыбнувшись, Снегирев изобразил на лице радость, и страж порядка милостиво махнул рукой:
— Годишься, заходи.
Изнутри магазин не впечатлял: в бывшее бомбоубежище воткнули пару стеллажей, кассу, холодильный прилавок и дешево толкали отечественную паленую водку, макароны с жучком и сомнительных кондиций холодец, прозванный в народе «волосатым». Во всем же остальном ассортимент и цены соответствовали уровню лабаза средней руки. Впрочем, изюминка все же имелась. На самом видном месте, над бритым черепом охранника, висел огромный красочный плакат: «Русские, украинцы и белорусы! Вступайте в Русский патриотический союз! С нами Бог, удача и Андрей Петрович Петухов, величайший из русских! Россия для русских, украинцев и белорусов!»
Вентиляции в помещении не было, в спертом, пропитавшемся кислятиной воздухе сновали эскадрильи зеленых мух. Желания отовариться не возникало, да и продавца за прилавком не было, и Снегирев, равнодушно глянув на редких покупателей, подошел к кассе:
— Девушка, как насчет «Краковской»?
— Пока напряженно. — Кассирша, худосочная, в прошлом крашенная под блондинку, зевнула и завистливо разъяснила: — Технический перерыв, минут на двадцать.
— Ну тогда Бог с ней, с колбасой, давайте «Орбит». — Протянув деньги, Снегирев сочувственно вздохнул и покачал головой: — Ну и жарища, как вы только работаете в таком пекле!
Он уже успел осмотреться, заглянул через приоткрытую дверь в подсобку и готов был приступить к решительным действиям.
— Работаем, я уже мокрая как мышь. — Кассирша кокетливо потерлась ляжками о стул и протянула Снегиреву жвачку.
— Ничего, скоро посвежеет. — Проигнорировав сдачу, он загадочно улыбнулся и шагнул к мрачно взиравшему охраннику: — Вы, ваше благородие, плавать-то обучены?
— Чего? — С похвальной быстротой тот принял стойку готовности, но было уже поздно.
Резкий, «от кармана», апперкот в «солнышко» заставил его согнуться, а поддевающий удар ногой в подбородок, строго дозированный — так, чтобы ничего не сломать, а просто вырубить, — превратил стража порядка в центнер неподъемной плоти.
— Ни хрена себе. — Наполовину высунувшись из-за барьера, кассирша уставилась на потерпевшего, покупатели — на ее ляжки, а Скунс, не теряя времени, кинулся в угол с плакатом: «При пожаре звонить 01».
— Пожар! — Ловко, словно всю жизнь сражался со стихией, он приладил к гидранту рукав и, быстро размотав его, крутанул маховик вентиля. — Пожар, говорю!
Струя пошла. Сначала в потолок, этаким петергофским фонтаном, затем обратно — на головы и плечи.
— Ни хрена, бля! — Кое-как заперев кассу, кассирша вылетела на улицу, покупатели, не медля, последовали ее примеру, и магазин мгновенно обезлюдел — вырубленный охранник не в счет.
— Освежись, усатый. — Окропив тело охранника живой струёй. Скунс задраил «Славянскую обитель» на засов и осторожно, стараясь не промочить ноги в стремительно растущей луже, двинулся к подсобным помещениям. По пути он проверил стеллажи на устойчивость, выпустил из холодильника в плавание копченую скумбрию и, оказавшись наконец в коридоре, прислушался.
В кладовке, как и полагалось, хозяйничали мыши, слив в сортире страдал недержанием, а из-за двери с надписью «Директор» доносились звуки, полные экспрессии и живого человеческого общения. Скрипуче тужась, ходуном ходил письменный стол, слышались вздохи, стоны и довольный смех:
Словом, было ясно, что технический перерыв продавщица использовала с целью, а именно: чтобы ее саму брали технично и без перерыва. «Совет вам да любовь». Стараясь не мешать процессу. Скунс тихо, как мог, вломился в кладовую, открыл задвижку погрузочного люка и, обеспечив тем самым пути отхода, вернулся в коридор. «Петродворец прямо, сезон фонтанов!» Действительно, из торгового зала доносилось веселое журчание струй, плеск волны о бетон, веяло речной прохладой. «Ну вот, кажется, микроклимат улучшился. — Отыскав электрощит, Скунс обесточил магазин и, сорвав ручку с рубильника, отшвырнул ее подальше. — Однако становится сыро, можно промочить ноги».
Свободно ориентируясь в сгустившемся мраке, он начал продвигаться к кладовой, а в это время директорская дверь открылась и огонек зажигалки высветил растрепанную даму.
— Слава, Слава! Это еще что за номера? — Она смачно выругалась и, не дождавшись ответной реакции охранника, вдруг кардинально сменила тон. — Жанночка, лапка, узнай-ка, в чем там дело. И возвращайся побыстрее, птенчик мой!
Ах, какая прелесть! В «Славянской обители» обитал не директор, а директриса! Узрев возникшего из мрака Скунса, она истошно завопила, а он, прежде чем отобрать зажигалку, ухмыльнулся:
— Чего орешь, темнота друг молодежи!
Затем неслышно метнулся в кладовку, ужом проскользнул в погрузочный люк и, оказавшись снаружи, устроил стометровый спурт. Ищи ветра в поле, темнота, она ведь и в самом деле друг…
«Здравствуйте, Дорогой друг».
«Приветствую вас, Аналитик. Чует мое сердце, что на этот раз вы хотите порадовать меня кое-какой конкретикой. Знайте, я весь внимание».
"Шестое чувство. Дорогой друг, вас не подводит. Наконец удалось влезть в банк данных федералов. Они, прохвосты, изменили алгоритм защиты, так что пришлось повозиться, но хотелось бы верить, что не напрасно. Итак, ближе к делу. Интересующий вас Андрей Петрович Петухов родился в 1949 году в Новгороде. Мать его, швея-мотористка по профессии, никогда замужем не была и особыми добродетелями не отличалась — в пьяном виде укладывалась под каждого желающего. По этой причине Андрей Петрович отца своего никогда не видел и еще с детства половые отношения считал чем-то грязным и заслуживающим осуждения. В 1961 году мать Петухова умерла от криминального аборта, и двенадцатилетнего мальчика взяла на воспитание бабушка. Будучи староверкой, она держала внука в строгости и богобоязни, что не могло не отразиться на характере Андрея Петровича. Он вырос неуверенным в себе, полным противоречий юношей и вместе с тем злобным и сексуально агрессивным. По причине крипторхизма в армию его не взяли, и Петухов подался в духовную семинарию, однако на первом же экзамене провалился. В 1968 году он устроился на работу на Третий московский коптильный комбинат и, несмотря на религиозное воспитание, сразу же вступил в комсомол. Быстро сориентировавшись, он активно включился в общественную деятельность и через пару лет стал комсоргом цеха, что давало ему возможность больше работать языком, чем руками. Перед Андреем Петровичем замаячили радужные перспективы, но вскоре он влип в историю, благодаря которой оказался в поле зрения КГБ и только чудом не угодил за решетку. Как-то он набрался и, дабы воплотить в жизнь свое горячее желание «бить жидов, потому как они Христа распяли», зверски изнасиловал двенадцатилетнюю еврейку. Он так и объяснил мотивы содеянного в милиции. Это во времена-то «дружбы народов»! Милиция сразу же дала знать в КГБ, и делом Петухова занялся молодой чекист Кузьма Ильич Морозов, речь о котором пойдет чуть дальше. В результате комсорг избежал тюрьмы и, получив рабочий псевдоним Стрельцов, влился в доблестные ряды осведомителей. Причем, помимо деловых отношений, Петухова с Морозовым связала общность взглядов на некоторые вопросы: оба были ярыми антисемитами.
В 1990 году чекист крупно прокололся в связи с крушением концерна «АНТ», и его в звании полковника бросили на низовку в Ленинград. Осознав, что карьере настал конец, Морозов ушел из органов и с помощью группировки братьев Клюевых основал охранную структуру «Эверест». Вскоре он физически устранил подельщиков и, став полновластным хозяином, заработал большие деньги на незаконном захоронении радиоактивных отходов, а также на торговле стратегическим сырьем, красной ртутью в частности. Все это время он не терял контакта с Петуховым, который, занимая должность инструктора обкома КПСС, с 1986 года проживал в Ленинграде, а после перестройки открыл массажный салон с девочками.
В 1994 году на встрече бывшего инструктора с отставным чекистом было решено незамедлительно приступить к решительной борьбе за величие нации, в результате чего и появился РПС — Русский патриотический союз, крайне правая организация профашистской направленности. Причем главным идейным вдохновителем, да и финансовым спонсором, несомненно, является Морозов, который себя не афиширует и старается держаться в тени. Личность же Петухова совершенно незначительна и ничего, кроме отвращения, не вызывает: неоднократно лечившийся алкоголик, психические патологии на почве мании величия, в то же время полный импотент с пассивно-гомосексуальной ориентацией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
А вот кто не жаловался на судьбу, так это Валя Новомосковских. Сегодня в привокзальных удобствах Бог послал ему липкую от нечистот стобаксовую, и потому «Балтика» лилась рекой, в пластмассовом ведерке громоздились раки, а друган Юрасик, будучи уже изрядно навеселе, разливался курским соловьем.
«Скину белые одежды…» — нараспев предупреждала по радио супруга Киркорова; бывший на мели Тарас Кораблев хмуро жарил вчерашние макароны, а колченогий кот Пантрик, обожравшись хозяйского балыка, из спортивного интереса готовился умыкнуть истекающего жиром палтуса, порадовать вечно беременную жену.
— Алеша, вам ногу? — Гусиный окорок едва уместился на тарелке, сверху тетя Фира облила его густой, на базилике, подливой и в отдельной посуде подала кусок фаршированного гусиного горла посреди горки подостывших шкварок. — Горчицу хотите?
Она улыбалась, но уголки ее старческого рта скорбно подрагивали, а в глазах таилось что-то жалкое. Смотреть на нее было тяжко, как на побитое животное.
— Спасибо, тетя Фира, и так очень вкусно. — Уставившись в тарелку, Снегирев молча убрал гуся, съел и в самом деле таявшие во рту шкварки и, поднявшись, вытащил из холодильника купленную по пути домой коробку. — «Ленинградские», свежие. Давайте-ка чаю попьем.
Однако чаепитие вышло столь же печальным. Маленькие, всегда вызывавшие восторг пирожные на этот раз в горло тете Фире не лезли, и, отставив недопитую чашку в сторону, она принялась тереть внезапно заслезившиеся глаза:
— Пейте, пейте, Алеша, на меня не смотрите.
Она покачала седой головой и, вдруг всхлипнув, медленно пошла к себе, как-то тяжело, сгорбившись, словно на похоронах. Проводив ее долгим взглядом, Снегирев поднялся и понес грязную посуду в раковину. Юрасик, случайно встретившись с ним глазами, «заткнул фонтан» и предпочел общаться с раками, интеллигент Борисов подавился кашей, а Пантрик, плюнув на палтуса, временно забился за плиту, подальше от этого двуногого, опасного, как лайка-медвежатница. В гнетущей тишине, лишь вода пульсировала в трубах, Снегирев управился с посудой и, миновав длинный, слабо освещенный коридор, постучался в дверь своей квартирной хозяйки:
— Тетя Фира, что там идет, по ящику-то?
Эсфирь Самуиловна и в самом деле сидела перед включенным телевизором, однако смотрела не на экран, а, подперев сухонькой ладошкой подбородок, невидяще уставилась в истертый рисунок паркета. По ее морщинистым щекам сбегали частые слезинки, узенькие плечи вздрагивали, а губы еле различимо причитали:
— Господи, страшно-то как. Господи… — Ощутив его присутствие, тетя Фира вздохнула и, утерев глаза намокшим носовым платком, попыталась через силу улыбнуться: — Не обращайте внимания, Алеша, я просто истеричная старуха. Старая жидовка… Зажилась, говорят…
Выяснилось, что днем Эсфирь Самуиловна решила наведаться в открывшийся неподалеку «ночник», где, по словам Оленьки Борисовой, цены вызывали смех. Но не тут-то было. На входе тетю Фиру остановил усатый охранник и, пояснив, что «чурок, жидов и барбосов пускать не ведено», дружески посоветовал или уматывать на историческую родину, или поживее дать дуба. «А то мы поможем». Ошивавшиеся у дверей «синяки» пьяно заржали, и Эсфирь Самуиловна, с тяжелой душой, несолоно хлебавши побрела назад.
— Это же так страшно, Алеша. — Она судорожно вздохнула, однако справилась и плакать не стала. — Бог сотворил людей одинаковыми, я-то уж насмотрелась на войне: кровь у всех одна, что у евреев, что у русских, что у грузин, — красная. А кто против равенства, тот, значит, против Бога. И кто дал им право судить? Выходит, если человек еврей, то, значит, он не человек? А впрочем, здесь всегда было так…
Ей вспомнился двоюродный папин брат, ныне покойный дядя Зяма. Был он доктором наук, умных книжек написал целую полку, а вот последние годы жизни проработал разнорабочим при столовой — чтобы окончательно отупеть и лишь в таком виде быть отпущенным советской родиной на родину историческую. Только напрасно дядя Зяма мыл котлы и выносил помои. Никуда его отчизна из своих объятий не выпустила, так и угас, бедняжка…
— Знаем, знаем, если в кране нет воды, значит, выпили жиды. — Снегирев кивнул и вытащил из кармана чистый носовой платок. — У нас, тетя Фира, когда дела хреновые, всегда ищут крайнего. А когда у нас дела были хороши? Ну стоит ли переживать так из-за моральных уродов? Давайте-ка лучше чайку, я пойду свежего заварю. — И, не дожидаясь ответа, бодро отправился на кухню.
Зрачки его были неестественно расширены и напоминали черные провалы в никуда.
Вернувшись, он напоил тетю Фиру чаем и, убедившись, что на душе у нее полегчало, засобирался на ежевечерний променад. От судьбы, говорят, не убежишь, а вот от гиподинамии можно. И потом, не зря же говорили древние: хочешь быть здоровым — бегай, хочешь быть умным — бегай, не хочешь — все равно бегай, — а в мудрости поколений Снегирев не сомневался. «Мы бежали с тобою золотою тайгою. — Он влез в бесформенные, с вытянутыми коленями треники, натянул неопределенного цвета футболку и, укрыв седину шевелюры бейсболкой, мягко тронул кроссовками выщербленные ступени подъезда. — Как бежали с тобою мы, Кирюха, вдвоем…»
Погода радовала. Воздух после дождя посвежел, на прояснившемся небе сияла луна, и, хотя уличные фонари не горели, ее молочного света вполне хватало, чтобы превратить кромешную темень в таинственный полумрак. К слову сказать, весьма небезопасный: младшие братья наши не очень-то жалуют бегущих от инфаркта родственников, так и норовят вцепиться если не в глотку, то уж непременно в филейную часть. Третьего дня и к Снегиреву привязался один несознательный ротвейлер. Злой, зубастый, а главное, на ухо тугой, — сколько хозяин ни взывал к нему из темноты, хрен вам. Никак не желал пес идти на компромисс, пришлось его вырубить, ударом в нюх. То есть по кончику носа. А всякие там баллончики-"антидоги" Снегирев не уважал. Другое дело кайенская смесь — перец пополам с махоркой, однако возни с ней… Не дай Бог просыпется в кармане брюк, вот уж попрыгаешь! Гораздо проще собачьему хаму прямым в морду и ходу, пока хозяева не подоспели. Хотя им бы следовало врезать в первую очередь, во всем виноваты именно они. Нет опасных пород собак, есть опасные породы хозяев.
Кроссовки ритмично касались асфальта, под футболку забиралась вечерняя свежесть, и было хорошо бежать вот так, неторопливо, расслабленно, без всяких мыслей. Обычно Снегирев выбирал улицы поглуше, чтобы не видеть ни торгующих собой барышень, ни бритых черепов отморозков, ни крутизны и великолепия новых русских, однако на этот раз он сошел с привычного маршрута и направился прямо туда, где жизнь кипела ключом.
«Ночник», где не приветствовались «жиды, чурки и барбосы», был заметен издалека. Над железной дверью, ведущей в полуподвал, светилась внушительная, цвета кремлевских звезд вывеска: «Славянская обитель», а неподалеку от входа парочка отвязных россиян с чувством, с толком, с расстановкой охаживала каблуками по ребрам третьего, все норовившего принять позу эмбриона. Призывно струился в ночи неоновый свет, звуки ударов, заглушаемые матерными вскриками, будили неподдельный интерес и толкали на подвиги. Оставаться равнодушным было трудно, может быть, поэтому вокруг и собралось с десяток зрителей, разгоряченных, едва стоящих на ногах, но тем не менее готовых показать на деле всю широту своей загадочной души. В воздухе пахло перегаром, свежей кровью и назревавшей групповой дракой.
«А все говорят, скучно живем. — Ухмыльнувшись, Снегирев перешел с бега на шаг и, обогнув веселье стороной, стал спускаться в подвал. — Вон какой досуг у народа активный». В дверях он повстречал охранника, мордастого, откормленного до пятьдесят четвертого размера. Усы а-ля гетман Скоропадский, «набивка» на суставах рук, дубинка, а на коричневой, выглядывавшей из-под камуфляжа рубашке мулька, похожая на свастику, и три черные буквы: «РПС».
«Чего и следовало ожидать». Широко улыбнувшись, Снегирев изобразил на лице радость, и страж порядка милостиво махнул рукой:
— Годишься, заходи.
Изнутри магазин не впечатлял: в бывшее бомбоубежище воткнули пару стеллажей, кассу, холодильный прилавок и дешево толкали отечественную паленую водку, макароны с жучком и сомнительных кондиций холодец, прозванный в народе «волосатым». Во всем же остальном ассортимент и цены соответствовали уровню лабаза средней руки. Впрочем, изюминка все же имелась. На самом видном месте, над бритым черепом охранника, висел огромный красочный плакат: «Русские, украинцы и белорусы! Вступайте в Русский патриотический союз! С нами Бог, удача и Андрей Петрович Петухов, величайший из русских! Россия для русских, украинцев и белорусов!»
Вентиляции в помещении не было, в спертом, пропитавшемся кислятиной воздухе сновали эскадрильи зеленых мух. Желания отовариться не возникало, да и продавца за прилавком не было, и Снегирев, равнодушно глянув на редких покупателей, подошел к кассе:
— Девушка, как насчет «Краковской»?
— Пока напряженно. — Кассирша, худосочная, в прошлом крашенная под блондинку, зевнула и завистливо разъяснила: — Технический перерыв, минут на двадцать.
— Ну тогда Бог с ней, с колбасой, давайте «Орбит». — Протянув деньги, Снегирев сочувственно вздохнул и покачал головой: — Ну и жарища, как вы только работаете в таком пекле!
Он уже успел осмотреться, заглянул через приоткрытую дверь в подсобку и готов был приступить к решительным действиям.
— Работаем, я уже мокрая как мышь. — Кассирша кокетливо потерлась ляжками о стул и протянула Снегиреву жвачку.
— Ничего, скоро посвежеет. — Проигнорировав сдачу, он загадочно улыбнулся и шагнул к мрачно взиравшему охраннику: — Вы, ваше благородие, плавать-то обучены?
— Чего? — С похвальной быстротой тот принял стойку готовности, но было уже поздно.
Резкий, «от кармана», апперкот в «солнышко» заставил его согнуться, а поддевающий удар ногой в подбородок, строго дозированный — так, чтобы ничего не сломать, а просто вырубить, — превратил стража порядка в центнер неподъемной плоти.
— Ни хрена себе. — Наполовину высунувшись из-за барьера, кассирша уставилась на потерпевшего, покупатели — на ее ляжки, а Скунс, не теряя времени, кинулся в угол с плакатом: «При пожаре звонить 01».
— Пожар! — Ловко, словно всю жизнь сражался со стихией, он приладил к гидранту рукав и, быстро размотав его, крутанул маховик вентиля. — Пожар, говорю!
Струя пошла. Сначала в потолок, этаким петергофским фонтаном, затем обратно — на головы и плечи.
— Ни хрена, бля! — Кое-как заперев кассу, кассирша вылетела на улицу, покупатели, не медля, последовали ее примеру, и магазин мгновенно обезлюдел — вырубленный охранник не в счет.
— Освежись, усатый. — Окропив тело охранника живой струёй. Скунс задраил «Славянскую обитель» на засов и осторожно, стараясь не промочить ноги в стремительно растущей луже, двинулся к подсобным помещениям. По пути он проверил стеллажи на устойчивость, выпустил из холодильника в плавание копченую скумбрию и, оказавшись наконец в коридоре, прислушался.
В кладовке, как и полагалось, хозяйничали мыши, слив в сортире страдал недержанием, а из-за двери с надписью «Директор» доносились звуки, полные экспрессии и живого человеческого общения. Скрипуче тужась, ходуном ходил письменный стол, слышались вздохи, стоны и довольный смех:
Словом, было ясно, что технический перерыв продавщица использовала с целью, а именно: чтобы ее саму брали технично и без перерыва. «Совет вам да любовь». Стараясь не мешать процессу. Скунс тихо, как мог, вломился в кладовую, открыл задвижку погрузочного люка и, обеспечив тем самым пути отхода, вернулся в коридор. «Петродворец прямо, сезон фонтанов!» Действительно, из торгового зала доносилось веселое журчание струй, плеск волны о бетон, веяло речной прохладой. «Ну вот, кажется, микроклимат улучшился. — Отыскав электрощит, Скунс обесточил магазин и, сорвав ручку с рубильника, отшвырнул ее подальше. — Однако становится сыро, можно промочить ноги».
Свободно ориентируясь в сгустившемся мраке, он начал продвигаться к кладовой, а в это время директорская дверь открылась и огонек зажигалки высветил растрепанную даму.
— Слава, Слава! Это еще что за номера? — Она смачно выругалась и, не дождавшись ответной реакции охранника, вдруг кардинально сменила тон. — Жанночка, лапка, узнай-ка, в чем там дело. И возвращайся побыстрее, птенчик мой!
Ах, какая прелесть! В «Славянской обители» обитал не директор, а директриса! Узрев возникшего из мрака Скунса, она истошно завопила, а он, прежде чем отобрать зажигалку, ухмыльнулся:
— Чего орешь, темнота друг молодежи!
Затем неслышно метнулся в кладовку, ужом проскользнул в погрузочный люк и, оказавшись снаружи, устроил стометровый спурт. Ищи ветра в поле, темнота, она ведь и в самом деле друг…
«Здравствуйте, Дорогой друг».
«Приветствую вас, Аналитик. Чует мое сердце, что на этот раз вы хотите порадовать меня кое-какой конкретикой. Знайте, я весь внимание».
"Шестое чувство. Дорогой друг, вас не подводит. Наконец удалось влезть в банк данных федералов. Они, прохвосты, изменили алгоритм защиты, так что пришлось повозиться, но хотелось бы верить, что не напрасно. Итак, ближе к делу. Интересующий вас Андрей Петрович Петухов родился в 1949 году в Новгороде. Мать его, швея-мотористка по профессии, никогда замужем не была и особыми добродетелями не отличалась — в пьяном виде укладывалась под каждого желающего. По этой причине Андрей Петрович отца своего никогда не видел и еще с детства половые отношения считал чем-то грязным и заслуживающим осуждения. В 1961 году мать Петухова умерла от криминального аборта, и двенадцатилетнего мальчика взяла на воспитание бабушка. Будучи староверкой, она держала внука в строгости и богобоязни, что не могло не отразиться на характере Андрея Петровича. Он вырос неуверенным в себе, полным противоречий юношей и вместе с тем злобным и сексуально агрессивным. По причине крипторхизма в армию его не взяли, и Петухов подался в духовную семинарию, однако на первом же экзамене провалился. В 1968 году он устроился на работу на Третий московский коптильный комбинат и, несмотря на религиозное воспитание, сразу же вступил в комсомол. Быстро сориентировавшись, он активно включился в общественную деятельность и через пару лет стал комсоргом цеха, что давало ему возможность больше работать языком, чем руками. Перед Андреем Петровичем замаячили радужные перспективы, но вскоре он влип в историю, благодаря которой оказался в поле зрения КГБ и только чудом не угодил за решетку. Как-то он набрался и, дабы воплотить в жизнь свое горячее желание «бить жидов, потому как они Христа распяли», зверски изнасиловал двенадцатилетнюю еврейку. Он так и объяснил мотивы содеянного в милиции. Это во времена-то «дружбы народов»! Милиция сразу же дала знать в КГБ, и делом Петухова занялся молодой чекист Кузьма Ильич Морозов, речь о котором пойдет чуть дальше. В результате комсорг избежал тюрьмы и, получив рабочий псевдоним Стрельцов, влился в доблестные ряды осведомителей. Причем, помимо деловых отношений, Петухова с Морозовым связала общность взглядов на некоторые вопросы: оба были ярыми антисемитами.
В 1990 году чекист крупно прокололся в связи с крушением концерна «АНТ», и его в звании полковника бросили на низовку в Ленинград. Осознав, что карьере настал конец, Морозов ушел из органов и с помощью группировки братьев Клюевых основал охранную структуру «Эверест». Вскоре он физически устранил подельщиков и, став полновластным хозяином, заработал большие деньги на незаконном захоронении радиоактивных отходов, а также на торговле стратегическим сырьем, красной ртутью в частности. Все это время он не терял контакта с Петуховым, который, занимая должность инструктора обкома КПСС, с 1986 года проживал в Ленинграде, а после перестройки открыл массажный салон с девочками.
В 1994 году на встрече бывшего инструктора с отставным чекистом было решено незамедлительно приступить к решительной борьбе за величие нации, в результате чего и появился РПС — Русский патриотический союз, крайне правая организация профашистской направленности. Причем главным идейным вдохновителем, да и финансовым спонсором, несомненно, является Морозов, который себя не афиширует и старается держаться в тени. Личность же Петухова совершенно незначительна и ничего, кроме отвращения, не вызывает: неоднократно лечившийся алкоголик, психические патологии на почве мании величия, в то же время полный импотент с пассивно-гомосексуальной ориентацией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41