«Явится тогда Изменник, которого именуют Антихрист. Вид лица его мрачен, волосы главы его остры, как стрелы, и обликом похож он на лешего. Правое око его как звезда, а другое подобно львиному. Уста его с локоть, зубы в пядь длинною, пальцы как серпы. Три года продлятся те времена. И сотворю три года, как три месяца, три месяца, как три недели, три недели, как три дня…»
Колдун читал эти строки на память, ни разу не запнувшись. Его хриплый голос преображал слова, придавал им новое звучание, и от этого становилось еще более жутко. Самое неприятное, что не так много времени, наверное, осталось до того дня, когда написанное начнет становиться явью.
- А вот что пишет об этом великий пустынник, забытый и презренный церковью, - сказал Орзак. - В отличие от иных слуг Христовых, видевших в конце этого мира воцарение царства Света, ему явились видения триумфа грядущей Тьмы. По нему Тьма воцарится до конца времен и не будет, кроме нее, власти на Земле.
Он прокашлялся и начал декламировать, тоже, конечно, на память,
"И обрушатся небеса. А Истина уйдет навсегда. И то, что было мерзостным и недостойным, станет вдруг в кривом зеркале Тьмы праведным, а праведное станет мерзким и недостойным. И врагом станет человек человеку. И рождаться будут люди лишь затем, чтобы быть преданными адскому пламени. И не останется более света, и править будет Враг человеческий. И не скроется ни одна душа от очей Его, ибо все будет на виду и не будет ни у кого ни от кого тайны. И поэты, и мудрецы будут восславлять его, пьющего кровь. И божественный облик человеческий изменится, и явится миру чудовища, кои множиться и пожирать будут друг друга в ненависти своей и своих детей пожирать тоже будут. И не будет этому конца. И скажут последние праведные, с тоскою от боли за мир Божий: «Пришла Тьма, и не будет во веки веков от нее спасения».
- Ты прекрасный чтец, - искренне оценил я искусство Орзака.
- Равно как и ты, прекрасный слушатель. Не очень-то привлекательная и довольно грустная картина, не правда ли, Хаункас? - колдун криво улыбнулся, обнажив большие острые зубы. - И стоит ли торопить приближение такого порядка - вот вопрос, который всегда волновал Орден. Особенно тех, кто приходил в него. Ведь как ни почетно быть слугой Тьмы, но никому не хочется быть поджаренным в адском пламени. Правда, Хаункас?
- Правда.
- Но на самом деле и откровения Иоанна, и слова забытого пустынника, и множество других предсказаний на эту тему - не более чем сказки. Они скорее плод фантазии, чем знания и истинного прозрения. Что будет представлять из себя наша планета, как будет выглядеть человечество, что здесь будет твориться после. сошествия. Его - неизвестно никому. Может, небо и земля поменяются местами Может, вновь будут уходить в океан континенты. Может, изменится течение времени или все станет с ног на голову. А может быть, не будет никаких наглядных внешних перемен. Ох, если бы знать это!
- Но тайна сокрыта столь глубоко, что проникнуть за ее покров не удавалось никому, - сказал я.
- Да, - взор колдуна стал каким-то туманным. - Ложь, что у этого мира не будет истины, красоты, очарования и даже морали. Они будут, но иные. Истина будет истиной силы, а не никчемного сострадания. Там каждый займет свое место: могучему будет воздано по могуществу его, а слабому-по слабости его. И это правильно. Это будет Земля, где хозяевами станем мы, и никому не придет в голову оспаривать наше первенство. Мощь, которая высвободится с Его пришествием, войдет в каждого из нас.
- Орзак, но мир ведь и так держится на силе. И слабому у нас отведено место по слабости, а сильному по силе его.
- Ты ошибаешься. Заповеди врага нашего сильны и порой стучатся даже в отданные Тьме души. Досадно мне было взирать на то, как в глазах твоих мелькнуло сострадание к той, что по ничтожеству своему призвана служить лишь материалом, мусором, глиной, на которых возвышается наш дворец. "Бойся, Хаункас! Впуская сострадание в сердце, ты открываешь его для врага Тьмы.
Вот отвратный паук! Как же он ухитрился уловить мои истинные чувства во время образа вызова Торка, когда нож прошелся по шее невинного ребенка. А я был уверен, что никто не сможет прочесть их. Я недооценил колдуна. Да, с ним нужно держать ухо востро. Интересно, что еще не смогло укрыться от его цепкого взора?
- Замолчи, пес! - Я с такой силой ударил кулаком по столу, что блюдо со свечой подскочило, а у черепа чуть не вывалился изо лба драгоценный камень. - Как смеешь ты, потомок осла и сын овцы, произносить такие слова! Тебе недостаточно, что Торк указал на мою избранность? Или тебе не хватает того, что вскоре мне суждено пройти через Первые Врата?
- Мне недостаточно этого, Хаункас, - склонив голову произнес колдун.
- Ты, жалкий деревенский знахарь, ярмарочный фокусник, смеешь указывать мне! - я вскочил с кресла, и нагнулся над колдуном. - Мне, Магистру Хаункасу! Ты твердишь, поганое отродье шакала, что помыслы и чувства мои не отданы Тьме!
Он сидел, потупив взор. Я вытащил кинжал и острием поднял подбородок собеседника. Колдун встретил мой взор прямым, уверенным взором Я надавил лезвие, и колдун отвел глаза
- Я ошибся, брат! - произнес он.
- Ты ошибся, - отведя кинжал, я вытер куском скатерти капельку крови на лезвии и вернулся в кресло. - Не ошибайся впредь, потому что Хаункас не знает, что такое сострадание. Его душа закрыта для милосердия. Даже по отношению к братьям, Орзак. Помни это
- Я ошибся.
- Больше не ошибайся! И подумай, со мной ли ты будешь впредь, готов ли ты, не щадя сил, служить мне. Я чту мудрость, но не люблю настырности и недоброжелательства к себе.
- Я подумаю над твоими словами.
- Надеюсь, твой выбор будет правильным… Единственно правильным. Проводи меня.
Я направился к выходу из хранилища знаний. Голова моя была занята нарисованной Орзаком картиной воцарения Тьмы. Зверства и жестокость, бесчестье и невежество, кровь и страдания - порождение дьявола, от соприкосновения с коими становилось муторно и не хотелось жить. Все это станет обыденностью, и иного не будет. Навсегда уйдут в небытие свет и добро, радость и красота, способные развеять, скрасить уродство Тьмы. Воцарится невиданное рабство. Рабство, насаждаемое плетьми, - не самое плохое. Что хуже этого? Это способен понять лишь тот, кто ощутил на себе дыхание Торка, возможно, не худшего порождения Люциферова.
Все это наполняло меня тягучим, холодным, будто неторопливо поедающим меня ужасом. И вместе с тем звучали во мне слова Орзака: сила войдет в каждого из слуг Тьмы. Если посмотреть со стороны на братьев Ордена, для них, присягнувших на верность дьяволу, обладать этой силой и властью весьма привлекательно. И Магистр Хаункас должен быть счастлив, что близится назначенный час. И, может быть, я тоже буду счастлив…
Господи! Что за мысли навестили меня? Неужели и меня коснулся отголосок той темной страсти, которая движет детьми Тьмы?
Я начинал понимать, как люди попадают в сети Люциферовы. Те, чей дух не закален, слаб, вполне способны угодить в капкан ложных чувств и понятий. Убереги, Господь, от лукавого…
К вечеру подул прохладный ветер, и в моей нетопленой комнате было довольно промозгло. Я стащил сапоги и повалился на большую роскошную кровать с бронзовыми фигурами химер у изголовья. Морды их были злы и глумливы… Я усмехнулся, представив, как вытянулись бы лица ревизоров из Ватикана, доберись они до этого аббатства, числящегося в разряде вполне благопристойных заведений. Что бы сказали они, попадись им на глаза хотя бы вот это ложе, которое по роскошеству меньше всего подходило для католической обители, где слуги Господни должны ежечасно смирять плоть свою и развивать дух, да еще испещрено кабалистическими знаками… Ха, я до сих пор не мог привыкнуть к мысли, что монастырские святые стены избраны для пребывания богомерзкого дьявольского Ордена.
Настроение у меня было неважное. Я устал, мне было зябко. И, что хуже всего, меня стал одолевать новый страх - самый неприятный из всех страхов. Я начинал бояться самого себя.
Я не знал, что будет со мной дальше, как отразится на моей бессмертной душе пребывание здесь, в сатанинской обители. В мыслях, словах и делах своих я, пожалуй, за эти дни набрал не меньше грехов, чем за всю прошлую жизнь. И постепенно менялся я сам. Сатанинский дух, как отрава, подтачивал меня. Он, словно заразная болезнь, пытался проникнуть внутрь меня, отравить сознание, овладеть им,
А кроме того, мне теснило грудь ощущение опасности, которая очень скоро, может быть в ближайшие часы, грозит мне. Откуда это возникло, что меня насторожило - я не мог понять, но подобное внутреннее напряжение, предчувствие опасности не подводило меня еще никогда и не раз выручало в самые тяжкие минуты.
Терзаемый противоречивыми чувствами и дурными мыслями, я провалился в неспокойный, неуютный сон, наполненный тревогами и черными кошмарами. Я несколько раз просыпался, но тут же вновь забывался в беспокойном сне, теряя ощущение разницы между сном и бодрствованием. Я не мог разобраться, где грезы, а где явь. Я весь вспотел. И, наконец, провалился в черную, без сновидений, пучину.
Из сна меня выбил внутренний толчок, будто сердце сильно ударило в груди. Еще до того, как открыл глаза, знал: то, что угрожает мне, находится здесь, в этой комнате.
Первое, что я увидел, разомкнув веки, - ровно сияющий в темноте прекрасный камень, чем-то похожий на Цинкург, но гораздо меньших размеров. Его пульсирующее сияние не предвещало мне ничего хорошего. Я понял, что передо мной Черный Образ.
Вслед за этим в свете луны блеснуло серебряное лезвие. При всей моей быстроте и ловкости уклониться от удара было выше человеческих сил, ибо рука, сжимавшая кинжал, уже начала смертельное движение.
Вот моя смерть! Я еще не свершил ничего из задуманного, и теперь никто уже не остановит час Трижды Проклятого и Трижды Вознесенного Люцифера. И нет спасения ни мне, ни тем миллионам людей, которым неведомо пока, что приход Тьмы и ее власть над ними предрешены…
* * *
В самый последний миг, когда немного оставалось до того, чтобы лезвие пропороло мое сердце и поставило крест на Фрице Эрлихе, по телу убийцы будто пробежала судорога, так что удар ушел в сторону, и кинжал лишь оцарапал кожу на моем предплечье. Незнакомец схватился за грудь, какое-то мгновение постоял неподвижно. И жутко то ли закричал, то ли взвыл, то ли просто завизжал, как недорезанная свинья!
В этом нечеловеческом визге была боль и ярость!
Визг его метался по комнате, и был слышен, наверное, и в подземелье. Так же кричал недавно убиенный астролог.
Потом убийца тяжело рухнул на пол, задев столик, на котором стояли высокий арабский кувшин с водой и большой бронзовый подсвечник. Грохот был изрядный.
Я вскочил с постели, нагнулся над оброненным ночным убийцей камнем, подобрал его, потом вытащил Жезл Зари, чтобы сравнить оба камня. Черный Образ? Черта с два! Какой-то другой, хоть и очень похожий камень. Но, видимо, убийца был уверен, что он поданный а потому можно, ничего не опасаясь, вонзить кинжал в грудь Магистру Хаункасу. Он ошибся. Но удар все-таки едва не достиг цели.
Нападавшего, должно быть, подвело слабое сердце, и ответный удар Жезла сказался немедленно Мне повезло. Всего лишь несколько сантиметров в сторону - и… Конечно, убийца потом скончался бы в невыразимых муках, во всяком случае, так утверждают колдуны, но вряд ли это стало бы для меня утешением
Бросив фальшивый Черный Образ на кровать, я нагнулся над поверженным. Он был безобразно толст, громаден… И не узнать его было трудно. Лагут!
Отлично! Только что я убил Мудрого! Я мог поздравить себя с успехом. Вот только чего он мне будет стоить!
Лагут… Глупец, он получил по заслугам. Интересно, если этот камень был у него с самого начала, и он так уверился в нем, почему он медлил нанести удар? Теперь он мертв, и вряд ли мне доведется узнать ответ на этот вопрос. Впрочем, маловероятно, чтобы я получил его и от живого турка,
В коридоре послышался топот ног, дверь распахнулась, заметались огни факелов, развеявшие темноту. Несколько монахов - кто с алебардой, кто с тяжелым канделябром - стояли на пороге.
- Что случилось, Магистр Хауикас? - выступил вперед брат Арден.
- Лагут. Он ворвался ко мне с ножом. И теперь он мертв. Иное и не ждет того, кто придет за жизнью Магистра - владельца Жезла Зари.
Я пнул ногой распростертое тело. Неожиданно турок зашевелился, засопел и необычайно проворно для своего слоноподобного тела откатился в сторону, чтобы избежать добивающего удара кинжалом. Плохо. Если бы я мог предположить, что он еще жив, то добил бы его, и никто бы не упрекнул меня, что, защищая свою жизнь, я убил Мудрого, решившего вершить суд самолично. Но теперь момент упущен…
Лагут, держась за сердце, приподнялся, опираясь рукой о пол, встал на колени, потом увидел на кровати фальшивый Черный Образ и взял его. Покачиваясь, он рассматривал камень. Затем яростно отшвырнул подделку от себя и попытался схватиться за рукоять ятагана, совершенно забыв, что любимого оружия при нем нет. Пальцы турка поймали лишь пустоту.
- Убью!
В его сопении и хрипе ощущалась такая ярость, он трясся в столь неописуемой злобе, что было удивительно, как его слабое сердце не разлетится на куски. Таким я его еще ни разу не видел. Сперва мне показалось, что сейчас он бросится на меня с голыми руками, но, видимо, одного урока ему хватило. Он утробно зарычал и кинулся вон из моей комнаты, при этом ударив в живот молодого монаха, тот зашипел от боли, переломился в поясе, но не подумал даже жестом или словом выразить неудовольствие.
- Убирайтесь вон! - указал я монахам на дверь, и те, неуверенно потоптавшись, ушли.
Я оделся, с тревогой пытаясь прикинуть, чего еще ждать в эту ночь. Мне казалось, что ночь будет беспокойной…
Мои опасения оправдались с лихвой. Тишину ночи опять прорезал душераздирающий вой - так кричат люди, неожиданно и болезненно прощающиеся с жизнью. Лагут кричал очень похоже… Потом началось что-то невообразимое - топот, визги, лязганье железа, - шла знатная рубка. И дрались где-то рядом с моей комнатой. Быть убитым в случайной и совершенно ненужной схватке мне не хотелось.
Кряхтя, я начал толкать тяжелый сундук, чтобы загородить им дверь, но не успел. Ее потряс страшный удар, причем засов вылетел сразу. В комнату ворвались двое турок, огромных, толстых, чем-то походивших на Лагута. Не думаю, чтобы их интересовало, куда и кому они ворвались. Одержимые жаждой разрушения и крови, свирепые и безжалостные, наконец-то нашедшие развлечения по душе, янычары, как лесной пожар, не щадили никого и ничего. Ярость хозяина передалась и им.
Одного я сшиб с ног крепким дубовым стулом, который на редкость удачно подвернулся под руку. Стремительно подобрал звякнувший о камень ятаган и теперь был вооружен. Драка холодным оружием - моя стихия, и тут я мог потягаться с любым янычаром.
Противостоял мне сильный и опытный противник, в одной руке сжимавший факел, а в другой - ятаган. Он отразил мой удар и тут же взмахнул факелом, огнем которого слегка обжег мне руку. Боль только заставила меня сосредоточиться. Когда противник изо всей силы рубанул сверху и казалось, что пред таким ударом не устоять ни человеку, ни камню, я успел уйти в сторону и тут же проткнул турка насквозь.
Оставаться в комнате было опасно, ибо лязганье и шум приближались. Я бы просто не успел загородить чем-нибудь вход. Послышалось несколько пистолетных выстрелов. Все, надо покидать ставшее ненадежным убежище.
Я затоптал факел, от которого уже начал дымиться опрокинутый стол, и, сжав свое оружие, выскочил из комнаты. У входа споткнулся о чей-то труп. Дотронувшись до лежащего рядом круглого предмета, я в ужасе отшатнулся. Это была отрубленная человеческая голова…
Мне предстояло проникнуть в правый коридор - иного пути не было. А дальше - спасительный лабиринт хранилища знаний, дорога туда мне хорошо знакома.
Бегом я устремился к проходу и тут же угодил в самую гущу драки.
Кто кого бил, рубил, резал, кусал в этой мясорубке, разобрать было трудно. Происходило все почти в полной темноте, лишь позади горело несколько факелов да полыхали деревянные статуи перед входом в трапезную. В неверном, слабом свете-разрубленные тела, мелькание рук и оружия, и лица, лица, лица, в которых было мало человеческого. Это были лица демонов, обезумевших от вкуса и запаха крови.
Пробивая себе путь к спасению, я не думал о том, кто подворачивается под мои разящие удары. Здесь у меня не было друзей, мне было все равно, кто погибнет от моей руки. Не жалко было никого из братьев Черного Ордена.
Постепенно глаза привыкли к полумраку, и я начинал различать, что происходит. Дралось, наверное, более сотни человек. Турки, вооруженные кривыми саблями, итальянцы со шпагами. Монахи же с алебардами и шестами старались не лезть в самую гущу, оставаясь в стороне, но это было нелегко, и они все больше втягивались в побоище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37