Вильямс, Тейлор, Грин. Их потомки не собирались здесь со времен Второй мировой войны. Тейлоры жили в Нью-Йорке. Дедушка Табби тоже жил в Нью-Йорке, пока заводы Смитфилда не переместились в Вудвилл в тысяча девятьсот пятидесятом. Ни один из членов семейства Гринов не жил здесь с тысяча девятьсот сорок четвертого или сорок пятого года, с тех пор как Мэри уехала в Калифорнию. Вильямс, Смит, Тейлор, Грин. Мы вернулись. Это место наше, понимаете? Это и есть магия, если хотите.
– Так вы говорите, что, раз мы вернулись… – начала Пэтси.
– Да. Раз мы вернулись, может быть, он вернулся тоже.
Потому что это не просто мы с вами вернулись – возвращаются силы, если вы понимаете, что я имею в виду.
Табби сказал:
– Паршиво.
– Я на твоей стороне, парень, – сказал я. – Прикрою тебя с фланга. Когда я впервые увидел Бейтса Крелла, со мной случилась чертовски забавная штука. Я подумал, что гляжу на Дьявола, а ведь я – атеист: я всегда полагал, что политики способны создать гораздо более привлекательный ад, чем теологи.
Мы возвращались по Бич-трэйл в темноте. Я так и не включил вновь свой фонарь. Было паршиво, как сказал Табби, но когда на Маунт-авеню сквозь густую листву просачивался свет фонарей, я почти чувствовал себя в том мире, который пытался воскресить для них, – мире, в котором бедные фермеры жили на границе глухого бесконечного леса.
Пэтси и Табби искоса разглядывали друг друга, а вокруг нас медленно смыкались тяжелые черные крылья.
Это была ночь, когда близнецы Норманы встретили Гарри Старбека на стоянке машин у Пост-роад и начали планировать свое большое приключение, а за три ночи до этого хэмпстедский полицейский по имени Ройс Гриффен застрелился в своем автомобиле.
Мы остановились перед моим домом. Я вздохнул, поскольку выполнить то, что было на меня возложено, казалось невозможным.
– Мы еще увидимся? Обговорите это, как считаете нужным, но мне кажется, нам просто необходимо вновь увидеть друг друга. Табби, может, ты сможешь ввести в курс всего этого Ричарда Альби? Может, это поможет и тебе убедиться во всем, это все равно что… – Я кивнул Пэтси. – Мы увидимся снова?
Он неохотно согласились. И мы пошли каждый к своему дому сквозь сгустившуюся тьму.
4
Да и что, если поразмыслить, я мог им сказать? Что создание, которое убивало животных и детей три столетия назад, теперь убивает женщин в нашем уголке Коннектикута?
И что то же самое создание ловило омаров в 1924-м, когда я поглядел на него с Рекс-роад и чуть не упал в обморок, потому что лик, который я узрел, был ликом зла? И что кто-то, кого мы, может быть, знаем, теперь свободно разгуливает по Хэмпстеду, скрывая под знакомой маской то же чудовищное обличье?
«Дайте мне передохнуть», – так мог бы сказать Табби, и я не осуждаю его за это. Особенно после того, как я сказал ему и Пэтси, что все мы – и Ричард Альби тоже, – возможно, лишь увеличиваем силы зла, собравшись вместе в Гринбанке. И то, что Гидеон Винтер был лишь частью того безумия, которое надвигалось на всех. «Проснись, – вот что я должен был сказать тогда, – проснись, засоня!» Но тогда я этого еще не знал.
ГЛАВА VII
ДРАКОН И ЗЕРКАЛО
1
Вскоре после того, как Грем Вильямс наконец-то высказал свои соображения Пэтси Макклауд и Табби Смитфилду, примерно в то же время, когда доктор Ван Хорн копался в антикварном магазине округа Патчин, подбирая зеркало нужного размера, чтобы повесить его на стене, которую он для этого расчистил, Пэт Доббин наконец решился пойти к врачу, потому что у него на плечах, груди и руках появились белые пятнышки. Это был вторник, 3 июня. Доббин все еще не мог поверить, что пятнышки означают нечто по-настоящему серьезное. Он, разумеется, и не воображал, что это какой-то тип заболевания. Он пошел к доктору просто потому, что не хотел, чтобы эти белые пятнышки проступили у него и на лице.
В этом отношении врач Доббина не слишком обнадежил его. Он не дал никакого тюбика с мазью и не сказал: «Протирайте эти места дважды в день, и все пройдет», – а очень тщательно исследовал пятнышки и задал кучу вопросов о том, как они возникли да как быстро распространяются. Он полистал справочник кожных заболеваний и не нашел там ничего подобного. Он делал все – разве что в затылке не чесал. И вместо мази выдал направление в Йельский медицинский центр в Нью-Хейвене.
Доббин отправился в медицинский центр двумя днями позже, все еще думая, что его дорогостоящий доктор не смог найти причины его в общем-то простого, как он думал, заболевания. Поставив свою машину на стоянку и зашагав по широким современным коридорам центра, он все еще чувствовал себя здоровым, жизнерадостным человеком. Он знал, что на три дня его тут задержат, но рассматривал это как род увлекательного отдыха – он привез с собой карандаши и блокнот для зарисовок, надеясь здесь немного поработать.
В первое же утро у него забрали всю одежду и мыли, скребли, кололи, царапали, проводя серию проб на аллергию; его отправили на рентген и прицепили кучей проволочек к каким-то аппаратам, из которых он узнал лишь несколько.
Доктора заходили в комнату в таком количестве, что он не успевал запомнить их имена. Казалось, что они получают наслаждение от состояния его кожи, не то что он сам. Один из врачей сказал, что каждый кусочек съеденной им пищи взвешен и обмерян, а другой, который выглядел так, словно только-только вышел из колледжа, сказал, что он будет исследовать его выделения, и не велел пользоваться туалетом в палате. Белое вещество, покрывавшее его руки, соскреб какой-то тип в бутылочных темных очках и с волосами до плеч, перевязанными ленточкой.
На второй день пребывания в больнице Доббин больше не чувствовал себя здоровым. Он узнал, что у него неявно выраженная аллергия на некоторые сорта пыльцы, некоторые сорта трубочного табака, кошачью шерсть и крахмал. Даже те участки кожи, которые не были поражены сыпью, воспалились и покрылись синяками от всех этих процедур. У него было высокое давление и высокий уровень холестерина, пониженное количество эритроцитов и истощение запасов витамина В. Один из позвонков в нижней части спины был расположен слишком близко к другому позвонку, так что ему предрекали проблемы с радикулитом; у него был вялотекущий синусит и небольшой шум в сердце. Печень у него также была не в порядке. В довершение всего врач сказал ему, что в ближайшие пять лет у него, скорее всего, образуются камни в мочевом пузыре.
Врачи любили его за карикатуры и медсестры – тоже. Он настолько смирился с обстановкой, что весь день смотрел телевизор, ел и пил все, что они ему давали, и пользовался уткой.
Он ответил на сотни миллионов вопросов насчет образа жизни и привычек. Он перечислил все места, где побывал за последнее десятилетие, всех своих живущих родственников, все, что он пил, всех своих сексуальных партнерш. Он боялся, что ответы на последний вопрос слегка встряхнут госпиталь – Нью-Хейвен был не так уж далеко от Хэмпстеда.
На пятый день Доббин заметил появление сыпи на лице: крохотную белую точку в углу рта.
На шестой, и предпоследний, день старший врач зашел в его палату и сел в кресло у постели. К этому времени Доббин, разумеется, уже знал его имя: доктор Чейни. Он нарисовал полдюжины очень забавных карикатур на него – лицо у врача было худым и длинным, а шея тонкой, как у жирафа.
Чейни чуть рассеянно улыбнулся Доббину и нащупал его пульс.
– Мы очень внимательно исследовали образцы вашей кожи, мистер Доббин, – сказал он.
– Очень мило с вашей стороны, – ответил Доббин.
Чейни опустил его руку и поглядел на часы.
– Все это оказалось для нас слегка неожиданным. Жидкость, заполняющая изъязвления, содержит меланин, сыворотку крови, клетки крови, характерное вещество нервных окончаний, клетки эпителия – в общем, все, что может быть обнаружено в ткани эпидермиса и собственно кожи.
– Значит, это кожа, – сказал Доббин, поскольку знал эти термины.
– Совершенно верно.
– Это белое вещество – кожа.
– Опять верно.
– Ну… – Доббин грациозно откинулся на свои взбитые подушки. – Я не могу понять, в чем дело. Что это значит?
– То, что ваша кожа в некотором смысле становится коллоидным раствором, а не связанным веществом. А функция кожи как раз соединительная – за счет взаимопроникающих волокон. – И доктор Чейни сцепил пальцы рук, чтобы показать это наглядно. – Не многие думают подобным образом, но ведь кожа – такой же орган, как, например, сердце или печень. В вашем случае этот орган неожиданно начал терять свою твердую структуру. – Он вновь улыбнулся. – Вы – довольно редкая пташка, мистер Доббин. Ваша кожа разжижается.
Доббин не мог выговорить ни слова.
– Ну, по расписанию вы должны завтра вернуться домой. И я думаю, что мы можем придерживаться этого расписания. Я бы только хотел, чтобы через недельку вы вновь приехали к нам.
Доббин перебил его.
– Вы имеете в виду, что у меня нет никакой аллергии?
Ни венерического заболевания, ни рака, ни даже свинки или бородавок? Так что же ваши парни собираются делать, пока я еще не превратился в развалину?
– Ну, кое-какая аллергия у вас есть, – сказал доктор. – Но к вашей коже это отношения не имеет. Это может быть вызвано лишь реакцией на какое-то внешнее воздействие – вроде инфекции, но в вашем случае нет ни вирусного, ни бактериального заражения. Мы собираемся и дальше брать кое-какие образцы вашей кожи как с поврежденных, так и с неповрежденных участков и постараемся подключить все наши компьютеры. Мы найдем что-нибудь, мистер Доббин.
– Вы хотите сказать: надеетесь, что найдете.
– Наши компьютеры могут анализировать данные быстрее, чем комнаты, набитые сотрудниками, работающими по двадцать четыре часа в сутки. Мы выясним, какой именно тип раздражителя может вызвать подобную реакцию. И после этого, возможно, придется сделать небольшую пересадку кожи.
– Господи!
– Вот об этом нечего беспокоиться, – сказал Чейни. – Давайте предоставим все компьютерам, а?
– У меня что, есть выбор?
И Доббин провел еще один день, смотря телеигры, мыльные оперы и дурацкие телефильмы. Его разум, защищаясь, продирался сквозь джунгли коммерческой рекламы джинсов и зубной пасты. Он еще трижды вкусил больничную пищу и уснул при помощи мощного транквилизатора. Больше доктор Чейни не появился, но молодой доктор с конским хвостиком пришел с еще одним шприцем в руке, срезал кусочек кожи длиной в сантиметр и наложил на рану плотную повязку.
Ему вернули одежду, ключ от машины и деньги и выдали приглашение на повторное обследование. В полудреме он поехал по шоссе 1-95 обратно в Хэмпстед. Это был день третьего убийства, хотя ни Доббин, да и никто другой в Хэмпстеде не знал, что оно произошло, еще целых два дня.
Когда он свернул к дому, тот показался меньше, чем Доббин его помнил. Почтовый ящик был забит счетами, журналами и рекламными проспектами.
Доббин отметил дату возвращения из медицинского центра в своем календаре. Затем он отправился в студию и полил цветы. Потом уселся за чертежный стол, проглядел уже сделанные рисунки, уничтожил половину и начал снова. На этот раз Черный Бальдур, злой волшебник из сказочных историй, был похож на доктора Чейни.
2
Пока Пэт Доббин в Нью-Хейвене ожидал, что ему скажут, что он подхватил какой-то супергерпес (это было его последнее предположение касательно происхождения язвочек), Хэмпстед мучился от внезапной эпидемии гриппа. В первую неделю мая всегда стояли холода из-за резкой перемены погоды, но грипп был зимней болезнью, и уж тем более нечего ему было делать в первую неделю июня.
Например, это была последняя учебная неделя в Милловском колледже, и учителя с ног сбивались из-за всяких годичных отчетов и экзаменационных билетов. Предполагалось, что студенты должны готовиться к последним экзаменам. Но директор и еще четверо преподавателей валялись в постели и делать ничего не могли. В классе Табби было особенно большое число больных – сорок из ста пяти второкурсников по меньшей мере три дня не были в школе.
Грем Вильямс передвигался эти три дня, когда вынужден был это делать, от кровати до туалета и обратно – он был слишком болен и слаб, чтобы обдумывать те проблемы, о которых рассказывал Пэтси Макклауд и Табби Смитфилду.
Лес Макклауд почувствовал, что у него заболел живот, как раз тогда, когда он ехал домой после посещения полицейского участка. Он предъявил разрешение на оружие и выслушал целую лекцию от Бобо Фарнсворта. Леса скрутило, лоб покрылся потом, и он остановил машину на обочине Гринбанк-роад как раз вовремя: его вырвало в грядку дикого цикория. Он вытирал рот, когда кишки его словно полыхнули огнем. Он лежал в сорняках и очищал штаны. Благодарение Богу, что это не случилось в его нью-йоркской конторе.
Он расстегнул ремень, стащил брюки и на виду у многочисленных машин, проезжающих по шоссе, торопливо снял свои боксерские трусы и отшвырнул их в сторону. Потом его желудок вновь сжался и вытолкнул из себя очередную порцию. Он чувствовал себя точно Иов. Сидя на корточках, он ждал очередного взрыва, что и произошло. Он подтерся сорняками, натянул штаны и побрел к машине. Остаток пути к дому он ехал очень медленно. И как только добрался до Двери, начал звать Пэтси.
В конторе Гринблата в первую неделю июня за столиками сидели только две девушки. А в полицейском участке за всех отдувался Бобо Фарнсворт – он никогда не болел, и ему приходилось дежурить по двенадцать часов, оставляя восемь на отдых. И когда Ронни наконец выбралась из постели, она приготовила ему любимый обед в восемь утра – цыпленка по-южному с хрустящим картофелем.
– На что эти дни были похожи? – спросила она. Сама Ронни не могла есть цыпленка, потому что от запаха жареного масла ее выворачивало.
– На больницу, – ответил Бобо. – Надеюсь, что и убийца тоже подхватил понос, черт бы его побрал.
В приемных хэмпстедских врачей толпились люди, помочь которым доктора были не в состоянии. «Это новый штамм, – говорили они жертвам, – Тут нет никаких магических пилюль, просто пейте побольше жидкости и оставайтесь в постели».
Жертвы говорили друг другу: «Паршиво, но от этого не умирают». Это было не правдой, умирать никто не хотел, но некоторые умерли, все – мужчины за шестьдесят. Грему Вильямсу повезло, и он выжил. Гарри Зиммель отправился за своей Барб на хэмпстедское кладбище, лишь на три недели пережив ее. Он почувствовал, как у него зачесалось горло, когда он рыбачил в понедельник утром, и подумал, что подхватил простуду, но днем нос заложило, а голова раскалывалась от боли. Он вызвал раздражение шикарной нью-йоркской красотки в очках тем, что чихнул прямо ей в лицо в супермаркете Хэмпстеда, тщетно роясь в карманах в поисках платка. На следующий день, пытаясь подняться с постели, он чуть не упал в обморок. В холодильнике было полно мороженой рыбы, но он был слишком слаб, чтобы встать и приготовить ее. Его единственной пищей целые сутки были бурбон, арахисовое масло и пожелтевший салат, который он нашел на нижней полке холодильника. У него была кварта молока, но оно скисло, потому что со смертью Барб экономка совсем распустилась. Он дважды пытался вызвать врача, и оба раза линия оказалась занята.
Он умер в постели на пятые сутки болезни, и внук Гарри нашел его на следующий день.
Четверо из пяти умерших стариков были членами Общества ветеранов Второй мировой войны, а двое – выпускники колледжа Милла 1921 года, а это означало, что Грем Вильямс остался единственным выжившим выпускником этого класса.
– Я – ходячий памятник своему поколению, – несколько месяцев спустя сказал он Табби.
Пятый погибший – доктор Гарольд Рубин – был Нью-Йоркским психиатром, который приезжал в Хэмпстед каждое лето и снимал дом в тихом квартале, где не было автомобильного движения. Доктор Рубин подхватил простуду на второй день пребывания в Хэмпстеде, однако все равно вышел в море на своей яхте и через пару часов подумал, что его укачало. Его великолепный завтрак в Загородном клубе отправился за борт. Он так и не пошел на вечеринку, которую давал его сосед доктор Гарви Бло, и не вернулся в Нью-Йорк, потому что у него не было сил дойти до парковочной стоянки, расположенной за милю от его дома. Он умер на полу в ванной на следующий день, и его труп был обнаружен только в сентябре. К тому времени все его соседи тоже были мертвы, хотя и не от гриппа.
Еще одна – и последняя – смерть за эти десять дней выпала на долю семидесятилетней женщины, которая умерла от сердечного приступа во время завтрака на террасе французского ресторана, выходящего на Мэйн-стрит. В отличие от доктора Рубина она умерла на виду у пятнадцати или двадцати человек, среди которых были Табби Смитфилд и Пэтси Макклауд.
Десять или пятнадцать дней хэмпстедские врачи выбивались из сил. Грипп, который начался как местный и случайный, распространялся со страшной быстротой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Так вы говорите, что, раз мы вернулись… – начала Пэтси.
– Да. Раз мы вернулись, может быть, он вернулся тоже.
Потому что это не просто мы с вами вернулись – возвращаются силы, если вы понимаете, что я имею в виду.
Табби сказал:
– Паршиво.
– Я на твоей стороне, парень, – сказал я. – Прикрою тебя с фланга. Когда я впервые увидел Бейтса Крелла, со мной случилась чертовски забавная штука. Я подумал, что гляжу на Дьявола, а ведь я – атеист: я всегда полагал, что политики способны создать гораздо более привлекательный ад, чем теологи.
Мы возвращались по Бич-трэйл в темноте. Я так и не включил вновь свой фонарь. Было паршиво, как сказал Табби, но когда на Маунт-авеню сквозь густую листву просачивался свет фонарей, я почти чувствовал себя в том мире, который пытался воскресить для них, – мире, в котором бедные фермеры жили на границе глухого бесконечного леса.
Пэтси и Табби искоса разглядывали друг друга, а вокруг нас медленно смыкались тяжелые черные крылья.
Это была ночь, когда близнецы Норманы встретили Гарри Старбека на стоянке машин у Пост-роад и начали планировать свое большое приключение, а за три ночи до этого хэмпстедский полицейский по имени Ройс Гриффен застрелился в своем автомобиле.
Мы остановились перед моим домом. Я вздохнул, поскольку выполнить то, что было на меня возложено, казалось невозможным.
– Мы еще увидимся? Обговорите это, как считаете нужным, но мне кажется, нам просто необходимо вновь увидеть друг друга. Табби, может, ты сможешь ввести в курс всего этого Ричарда Альби? Может, это поможет и тебе убедиться во всем, это все равно что… – Я кивнул Пэтси. – Мы увидимся снова?
Он неохотно согласились. И мы пошли каждый к своему дому сквозь сгустившуюся тьму.
4
Да и что, если поразмыслить, я мог им сказать? Что создание, которое убивало животных и детей три столетия назад, теперь убивает женщин в нашем уголке Коннектикута?
И что то же самое создание ловило омаров в 1924-м, когда я поглядел на него с Рекс-роад и чуть не упал в обморок, потому что лик, который я узрел, был ликом зла? И что кто-то, кого мы, может быть, знаем, теперь свободно разгуливает по Хэмпстеду, скрывая под знакомой маской то же чудовищное обличье?
«Дайте мне передохнуть», – так мог бы сказать Табби, и я не осуждаю его за это. Особенно после того, как я сказал ему и Пэтси, что все мы – и Ричард Альби тоже, – возможно, лишь увеличиваем силы зла, собравшись вместе в Гринбанке. И то, что Гидеон Винтер был лишь частью того безумия, которое надвигалось на всех. «Проснись, – вот что я должен был сказать тогда, – проснись, засоня!» Но тогда я этого еще не знал.
ГЛАВА VII
ДРАКОН И ЗЕРКАЛО
1
Вскоре после того, как Грем Вильямс наконец-то высказал свои соображения Пэтси Макклауд и Табби Смитфилду, примерно в то же время, когда доктор Ван Хорн копался в антикварном магазине округа Патчин, подбирая зеркало нужного размера, чтобы повесить его на стене, которую он для этого расчистил, Пэт Доббин наконец решился пойти к врачу, потому что у него на плечах, груди и руках появились белые пятнышки. Это был вторник, 3 июня. Доббин все еще не мог поверить, что пятнышки означают нечто по-настоящему серьезное. Он, разумеется, и не воображал, что это какой-то тип заболевания. Он пошел к доктору просто потому, что не хотел, чтобы эти белые пятнышки проступили у него и на лице.
В этом отношении врач Доббина не слишком обнадежил его. Он не дал никакого тюбика с мазью и не сказал: «Протирайте эти места дважды в день, и все пройдет», – а очень тщательно исследовал пятнышки и задал кучу вопросов о том, как они возникли да как быстро распространяются. Он полистал справочник кожных заболеваний и не нашел там ничего подобного. Он делал все – разве что в затылке не чесал. И вместо мази выдал направление в Йельский медицинский центр в Нью-Хейвене.
Доббин отправился в медицинский центр двумя днями позже, все еще думая, что его дорогостоящий доктор не смог найти причины его в общем-то простого, как он думал, заболевания. Поставив свою машину на стоянку и зашагав по широким современным коридорам центра, он все еще чувствовал себя здоровым, жизнерадостным человеком. Он знал, что на три дня его тут задержат, но рассматривал это как род увлекательного отдыха – он привез с собой карандаши и блокнот для зарисовок, надеясь здесь немного поработать.
В первое же утро у него забрали всю одежду и мыли, скребли, кололи, царапали, проводя серию проб на аллергию; его отправили на рентген и прицепили кучей проволочек к каким-то аппаратам, из которых он узнал лишь несколько.
Доктора заходили в комнату в таком количестве, что он не успевал запомнить их имена. Казалось, что они получают наслаждение от состояния его кожи, не то что он сам. Один из врачей сказал, что каждый кусочек съеденной им пищи взвешен и обмерян, а другой, который выглядел так, словно только-только вышел из колледжа, сказал, что он будет исследовать его выделения, и не велел пользоваться туалетом в палате. Белое вещество, покрывавшее его руки, соскреб какой-то тип в бутылочных темных очках и с волосами до плеч, перевязанными ленточкой.
На второй день пребывания в больнице Доббин больше не чувствовал себя здоровым. Он узнал, что у него неявно выраженная аллергия на некоторые сорта пыльцы, некоторые сорта трубочного табака, кошачью шерсть и крахмал. Даже те участки кожи, которые не были поражены сыпью, воспалились и покрылись синяками от всех этих процедур. У него было высокое давление и высокий уровень холестерина, пониженное количество эритроцитов и истощение запасов витамина В. Один из позвонков в нижней части спины был расположен слишком близко к другому позвонку, так что ему предрекали проблемы с радикулитом; у него был вялотекущий синусит и небольшой шум в сердце. Печень у него также была не в порядке. В довершение всего врач сказал ему, что в ближайшие пять лет у него, скорее всего, образуются камни в мочевом пузыре.
Врачи любили его за карикатуры и медсестры – тоже. Он настолько смирился с обстановкой, что весь день смотрел телевизор, ел и пил все, что они ему давали, и пользовался уткой.
Он ответил на сотни миллионов вопросов насчет образа жизни и привычек. Он перечислил все места, где побывал за последнее десятилетие, всех своих живущих родственников, все, что он пил, всех своих сексуальных партнерш. Он боялся, что ответы на последний вопрос слегка встряхнут госпиталь – Нью-Хейвен был не так уж далеко от Хэмпстеда.
На пятый день Доббин заметил появление сыпи на лице: крохотную белую точку в углу рта.
На шестой, и предпоследний, день старший врач зашел в его палату и сел в кресло у постели. К этому времени Доббин, разумеется, уже знал его имя: доктор Чейни. Он нарисовал полдюжины очень забавных карикатур на него – лицо у врача было худым и длинным, а шея тонкой, как у жирафа.
Чейни чуть рассеянно улыбнулся Доббину и нащупал его пульс.
– Мы очень внимательно исследовали образцы вашей кожи, мистер Доббин, – сказал он.
– Очень мило с вашей стороны, – ответил Доббин.
Чейни опустил его руку и поглядел на часы.
– Все это оказалось для нас слегка неожиданным. Жидкость, заполняющая изъязвления, содержит меланин, сыворотку крови, клетки крови, характерное вещество нервных окончаний, клетки эпителия – в общем, все, что может быть обнаружено в ткани эпидермиса и собственно кожи.
– Значит, это кожа, – сказал Доббин, поскольку знал эти термины.
– Совершенно верно.
– Это белое вещество – кожа.
– Опять верно.
– Ну… – Доббин грациозно откинулся на свои взбитые подушки. – Я не могу понять, в чем дело. Что это значит?
– То, что ваша кожа в некотором смысле становится коллоидным раствором, а не связанным веществом. А функция кожи как раз соединительная – за счет взаимопроникающих волокон. – И доктор Чейни сцепил пальцы рук, чтобы показать это наглядно. – Не многие думают подобным образом, но ведь кожа – такой же орган, как, например, сердце или печень. В вашем случае этот орган неожиданно начал терять свою твердую структуру. – Он вновь улыбнулся. – Вы – довольно редкая пташка, мистер Доббин. Ваша кожа разжижается.
Доббин не мог выговорить ни слова.
– Ну, по расписанию вы должны завтра вернуться домой. И я думаю, что мы можем придерживаться этого расписания. Я бы только хотел, чтобы через недельку вы вновь приехали к нам.
Доббин перебил его.
– Вы имеете в виду, что у меня нет никакой аллергии?
Ни венерического заболевания, ни рака, ни даже свинки или бородавок? Так что же ваши парни собираются делать, пока я еще не превратился в развалину?
– Ну, кое-какая аллергия у вас есть, – сказал доктор. – Но к вашей коже это отношения не имеет. Это может быть вызвано лишь реакцией на какое-то внешнее воздействие – вроде инфекции, но в вашем случае нет ни вирусного, ни бактериального заражения. Мы собираемся и дальше брать кое-какие образцы вашей кожи как с поврежденных, так и с неповрежденных участков и постараемся подключить все наши компьютеры. Мы найдем что-нибудь, мистер Доббин.
– Вы хотите сказать: надеетесь, что найдете.
– Наши компьютеры могут анализировать данные быстрее, чем комнаты, набитые сотрудниками, работающими по двадцать четыре часа в сутки. Мы выясним, какой именно тип раздражителя может вызвать подобную реакцию. И после этого, возможно, придется сделать небольшую пересадку кожи.
– Господи!
– Вот об этом нечего беспокоиться, – сказал Чейни. – Давайте предоставим все компьютерам, а?
– У меня что, есть выбор?
И Доббин провел еще один день, смотря телеигры, мыльные оперы и дурацкие телефильмы. Его разум, защищаясь, продирался сквозь джунгли коммерческой рекламы джинсов и зубной пасты. Он еще трижды вкусил больничную пищу и уснул при помощи мощного транквилизатора. Больше доктор Чейни не появился, но молодой доктор с конским хвостиком пришел с еще одним шприцем в руке, срезал кусочек кожи длиной в сантиметр и наложил на рану плотную повязку.
Ему вернули одежду, ключ от машины и деньги и выдали приглашение на повторное обследование. В полудреме он поехал по шоссе 1-95 обратно в Хэмпстед. Это был день третьего убийства, хотя ни Доббин, да и никто другой в Хэмпстеде не знал, что оно произошло, еще целых два дня.
Когда он свернул к дому, тот показался меньше, чем Доббин его помнил. Почтовый ящик был забит счетами, журналами и рекламными проспектами.
Доббин отметил дату возвращения из медицинского центра в своем календаре. Затем он отправился в студию и полил цветы. Потом уселся за чертежный стол, проглядел уже сделанные рисунки, уничтожил половину и начал снова. На этот раз Черный Бальдур, злой волшебник из сказочных историй, был похож на доктора Чейни.
2
Пока Пэт Доббин в Нью-Хейвене ожидал, что ему скажут, что он подхватил какой-то супергерпес (это было его последнее предположение касательно происхождения язвочек), Хэмпстед мучился от внезапной эпидемии гриппа. В первую неделю мая всегда стояли холода из-за резкой перемены погоды, но грипп был зимней болезнью, и уж тем более нечего ему было делать в первую неделю июня.
Например, это была последняя учебная неделя в Милловском колледже, и учителя с ног сбивались из-за всяких годичных отчетов и экзаменационных билетов. Предполагалось, что студенты должны готовиться к последним экзаменам. Но директор и еще четверо преподавателей валялись в постели и делать ничего не могли. В классе Табби было особенно большое число больных – сорок из ста пяти второкурсников по меньшей мере три дня не были в школе.
Грем Вильямс передвигался эти три дня, когда вынужден был это делать, от кровати до туалета и обратно – он был слишком болен и слаб, чтобы обдумывать те проблемы, о которых рассказывал Пэтси Макклауд и Табби Смитфилду.
Лес Макклауд почувствовал, что у него заболел живот, как раз тогда, когда он ехал домой после посещения полицейского участка. Он предъявил разрешение на оружие и выслушал целую лекцию от Бобо Фарнсворта. Леса скрутило, лоб покрылся потом, и он остановил машину на обочине Гринбанк-роад как раз вовремя: его вырвало в грядку дикого цикория. Он вытирал рот, когда кишки его словно полыхнули огнем. Он лежал в сорняках и очищал штаны. Благодарение Богу, что это не случилось в его нью-йоркской конторе.
Он расстегнул ремень, стащил брюки и на виду у многочисленных машин, проезжающих по шоссе, торопливо снял свои боксерские трусы и отшвырнул их в сторону. Потом его желудок вновь сжался и вытолкнул из себя очередную порцию. Он чувствовал себя точно Иов. Сидя на корточках, он ждал очередного взрыва, что и произошло. Он подтерся сорняками, натянул штаны и побрел к машине. Остаток пути к дому он ехал очень медленно. И как только добрался до Двери, начал звать Пэтси.
В конторе Гринблата в первую неделю июня за столиками сидели только две девушки. А в полицейском участке за всех отдувался Бобо Фарнсворт – он никогда не болел, и ему приходилось дежурить по двенадцать часов, оставляя восемь на отдых. И когда Ронни наконец выбралась из постели, она приготовила ему любимый обед в восемь утра – цыпленка по-южному с хрустящим картофелем.
– На что эти дни были похожи? – спросила она. Сама Ронни не могла есть цыпленка, потому что от запаха жареного масла ее выворачивало.
– На больницу, – ответил Бобо. – Надеюсь, что и убийца тоже подхватил понос, черт бы его побрал.
В приемных хэмпстедских врачей толпились люди, помочь которым доктора были не в состоянии. «Это новый штамм, – говорили они жертвам, – Тут нет никаких магических пилюль, просто пейте побольше жидкости и оставайтесь в постели».
Жертвы говорили друг другу: «Паршиво, но от этого не умирают». Это было не правдой, умирать никто не хотел, но некоторые умерли, все – мужчины за шестьдесят. Грему Вильямсу повезло, и он выжил. Гарри Зиммель отправился за своей Барб на хэмпстедское кладбище, лишь на три недели пережив ее. Он почувствовал, как у него зачесалось горло, когда он рыбачил в понедельник утром, и подумал, что подхватил простуду, но днем нос заложило, а голова раскалывалась от боли. Он вызвал раздражение шикарной нью-йоркской красотки в очках тем, что чихнул прямо ей в лицо в супермаркете Хэмпстеда, тщетно роясь в карманах в поисках платка. На следующий день, пытаясь подняться с постели, он чуть не упал в обморок. В холодильнике было полно мороженой рыбы, но он был слишком слаб, чтобы встать и приготовить ее. Его единственной пищей целые сутки были бурбон, арахисовое масло и пожелтевший салат, который он нашел на нижней полке холодильника. У него была кварта молока, но оно скисло, потому что со смертью Барб экономка совсем распустилась. Он дважды пытался вызвать врача, и оба раза линия оказалась занята.
Он умер в постели на пятые сутки болезни, и внук Гарри нашел его на следующий день.
Четверо из пяти умерших стариков были членами Общества ветеранов Второй мировой войны, а двое – выпускники колледжа Милла 1921 года, а это означало, что Грем Вильямс остался единственным выжившим выпускником этого класса.
– Я – ходячий памятник своему поколению, – несколько месяцев спустя сказал он Табби.
Пятый погибший – доктор Гарольд Рубин – был Нью-Йоркским психиатром, который приезжал в Хэмпстед каждое лето и снимал дом в тихом квартале, где не было автомобильного движения. Доктор Рубин подхватил простуду на второй день пребывания в Хэмпстеде, однако все равно вышел в море на своей яхте и через пару часов подумал, что его укачало. Его великолепный завтрак в Загородном клубе отправился за борт. Он так и не пошел на вечеринку, которую давал его сосед доктор Гарви Бло, и не вернулся в Нью-Йорк, потому что у него не было сил дойти до парковочной стоянки, расположенной за милю от его дома. Он умер на полу в ванной на следующий день, и его труп был обнаружен только в сентябре. К тому времени все его соседи тоже были мертвы, хотя и не от гриппа.
Еще одна – и последняя – смерть за эти десять дней выпала на долю семидесятилетней женщины, которая умерла от сердечного приступа во время завтрака на террасе французского ресторана, выходящего на Мэйн-стрит. В отличие от доктора Рубина она умерла на виду у пятнадцати или двадцати человек, среди которых были Табби Смитфилд и Пэтси Макклауд.
Десять или пятнадцать дней хэмпстедские врачи выбивались из сил. Грипп, который начался как местный и случайный, распространялся со страшной быстротой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43