И вот теперь Флавия читала эти материалы, и презрение к спецслужбам нарастало. Досье, охраняемое столькими правилами и запретами, окруженное таинственностью, являло собой не что иное, как подборку вырезок из газет, время от времени попадалась краткая запись, уточняющая, к примеру, условия подписания «Морзби индастриз» контракта на производство оборонного электронного оборудования. Наибольший интерес представляли вырезка из «Кто есть кто», а также подробнейший отчет о жизни Морзби, напечатанный в «Нью-Йорк тайме». Три часа работы в публичной библиотеке — и Флавия могла бы накопать куда больше.
Чистой воды любительщина, но несколько моментов все же ее заинтриговали.
Прежде всего газетный отчет о жизни и карьере Морзби. Выяснилось, что Морзби нельзя отнести к разряду людей, «сделавших самих себя». Если, конечно, вы не были готовы проявить неслыханное благородство и причислять к этому разряду всех, кто получил наследство в пять миллионов долларов. В молодости его с натяжкой можно было назвать плейбоем — (об этом свидетельствовала приложенная здесь фотография), но забавам положила конец Вторая мировая война. Морзби занимал должность по гражданской обороне в администрации штата Канзас, затем по окончании боевых действий был переведен в Европу.
Именно там, утверждала статья, он и положил начало своей блестящей карьере и коллекции. Флавия умела читать между строк и пришла к выводу, что в ту пору
Морзби был всего лишь заурядным спекулянтом, орудовавшим на черном рынке. Он закупал в Штатах дефицитные продукты, ширпотреб и продавал их по астрономическим ценам несчастным европейцам. Этот бизнес отнимал у него столько времени, что в 1948 году он вышел в отставку и, прежде чем вернуться в Калифорнию, еще четыре года организовывал торговые связи своих фирм в Цюрихе.
А Цюрих находился в Швейцарии, именно там, где, как Флавии говорили, обитал первый покупатель Бернини. Что вполне совпадало со смутными воспоминаниями Борунны…
Детектив Джозеф Морелли тоже провел весь день за бумагами. Сосредоточенно и болезненно хмурясь, он разбирал скопившиеся на столе со дня убийства Морзби письма, папки и документы.
Если бы он был знаком с Таддео Боттандо, то они, по всей вероятности, прекрасно поладили бы. Несмотря на разные пристрастия — генерал любил провести субботний день в тишине музея, а Морелли предпочитал пиво и игры в мяч, — подход к многотрудному полицейскому делу был у них одинаковым. Его можно было охарактеризовать одним емким словом: основательность. Они разбирали все по камешкам, проверяли тщательно и досконально. За долгие годы работы у обоих выработалось твердое убеждение, что преступление — грязный бизнес, и подоплекой каждого являются деньги. Чем страшнее преступление, тем больше замешано денег, а потому Морелли искал крупную сумму.
Как и Флавия, он решил начать с изучения прошлого Морзби и связанной с его бизнесом документации, причем особенно Морелли интересовали налоговые декларации Морзби за последние пять лет. Он также забрал из кабинета Тейнета кипу папок и убедил Дэвида Барклая, помощника и приспешника Морзби, отдать ему те, что у него имелись.
А потом уселся за работу, и до чего же тягомотной и скучной она оказалась! С налогами у Морзби обстояло не все так просто, под конец Морелли совсем запутался. За два часа ему удалось обнаружить всего лишь один потенциально полезный документ — записку, написанную почерком Барклая, в которой отдавалось распоряжение выплатить два миллиона долларов за бюст. Любопытный факт.
А вот и бесконечные списки гостей, повествующие о том, кто чем занимался в критический момент. Тейнет неотлучно находился на вечеринке, что подтверждала пленка видеокамеры. Лангтон вышел на улицу и курил, тоже подтверждается. Стритера нигде не было видно, но он уверял, что находился в тот момент в туалете — у него разыгрался геморрой. В правдивости этого заявления Морелли почти не сомневался, но все же поставил против имени Стритера маленькую звездочку. Барклай заслужил большую звездочку, ди Соуза — звездочку и знак вопроса. Анна Морзби сидела в машине, собиралась ехать домой, что подтвердил ее шофер. Примерно через десять минут после убийства Лангтон позвонил домой Джеку Морзби, таким образом, последнего можно было исключить.
Письменное заключение о том, что пуля, извлеченная из головы убитого, соответствует найденному возле тела пистолету, не слишком заинтересовало Морелли, он в этом почти не сомневался. Не сомневался он и в том, что именно из этого оружия был застрелен Морзби. А вот факт, что пистолет был зарегистрирован на имя Анны Морзби, явился для него сюрпризом. Интерес к этой дамочке вновь ожил. И Морелли добавил еще одну звездочку против имени Дэвида Барклая.
Представления американцев о гостеприимстве, важность дела, а также врожденная услужливость Морелли стали причиной того, что он, несмотря на усиливающуюся зубную боль и, как следствие, раздражение против всех и вся, прибыл в аэропорт в час ночи встретить выходившую из самолета Флавию.
Последние несколько дней не ознаменовались сколько-нибудь приятными для него событиями. Помимо проблем, связанных с делом Морзби, которое, следует признать, продвигалось слабо или почти не продвигалось, внимание Морелли постоянно отвлекали другие неоконченные дела, назойливые расспросы начальства, глупейшие спекуляции на эту тему газетных репортеров. И еще эти десны — они его просто доконали.
Он просиживал на работе чуть ли не круглые сутки, жена возмущалась, и хотя информации накопилось достаточно, Морелли никак не удавалось соединить все разрозненные фрагменты воедино. И вот теперь, когда они все же начали складываться в некую еще не слишком четкую картину, особой радости это не принесло. В целом Морелли приветствовал сотрудничество на международном уровне, однако не понимал, чем ему поможет Флавия ди Стефано. Она наверняка отнимет у него много времени и почти ничего не даст взамен.
Правда, ее можно рассматривать как кость, которую можно бросить этим собакам-репортерам и отвлечь тем самым их внимание. Приезд Флавии уже вызвал в прессе массу слухов и предположений. Американцев всегда почему-то возбуждала перспектива сотрудничества с Европой (местом, неизбежно ассоциировавшимся в их прямолинейном сознании с хитростью и распадом). Стоит упомянуть, к примеру, Италию в связи с преступлением, и утром уже с полдюжины ученых мужей будут мрачно вещать о мафии.
Ничего, пусть пережевывают эту жвачку, рассуждают о возможных связях Морзби с организованной преступностью, а Морелли с коллегами спокойно продолжат свое дело.
Он заметил ее первым, сонно бредущую к окошкам справочной, и, несмотря на столь поздний час и усталость, позавидовал Аргайлу. По происхождению Морелли был итальянцем, а потому питал патриотическое пристрастие к женщинам именно такого типа. Утомленная перелетом, Флавия тем не менее выглядела прелестно, а растрепанные светлые волосы и помятая одежда лишь придавали ей шарма. Нет, подумал Морелли, пока она направлялась к нему, лицо красивым, пожалуй, не назовешь. Да и хорошеньким — тоже. Но все же было что-то в нем притягательное, нечто такое…
— Синьорина ди Стефано? — произнес Морелли, когда Флавия в очередной раз широко зевнула и протерла глаза.
Она окинула его подозрительным взглядом, сделала еще шаг навстречу, и на ее лице появилась улыбка.
— Детектив Морелли. — Флавия протянула ему руку. — Спасибо, что встретили меня. — Они обменялись рукопожатием.
По-английски говорила она бегло, правда, с сильным акцентом, который Морелли счел совершенно неотразимым, и на пути к машине рассказывала о своем путешествии. Повествование можно было свести к одному слову — чудовищно.
— Я заказал вам номер в отеле Аргайла. Надеюсь, вам понравится. Это недалеко от музея, вполне комфортабельный маленький отель.
— Наверное, сейчас уже слишком поздно навещать Джонатана? — спросила Флавия. — Я пару раз звонила в больницу, но поговорить с ним так и не удалось. Они не соединили.
— Напрасная трата времени, — сказал Морелли, выехав на автостраду и повернув на север. — Сегодня днем Аргайл уже выписался.
— Разумно ли это?
— Врачи говорят, что нет. Но все они одинаковы. Я имею в виду в этих вопросах. Видите ли, Аргайл заявил им, что если останется в больнице, то просто умрет от скуки, поэтому будет долечиваться в домашних условиях. Вызвал такси и упорхнул. С тех пор ничего о нем не слышал.
— О Господи! Какое легкомыслие!
— Да, пробыл здесь у нас всего пять дней, едва не угодил под грузовик, потом попал в серьезную аварию, разнес магазин, сломал ногу, постоянно собачился в больнице с врачами и медсестрами. От таких людей исходит опасность. Кроме того, я хотел предоставить ему защиту на время проведения расследования. А теперь даже не знаю, где он…
— Что значит, защиту? От кого?
— Ну, на тот случай, если кто-нибудь снова попытается убить его.
А вот это для Флавии была новость. До настоящего момента она полагала, что травму Аргайл получил из-за присущего ему разгильдяйства, ведь подобные истории сопровождали его всю жизнь. Флавия впервые узнала от Морелли о специально ослабленном тормозном шланге, о событиях на вечеринке, о том, что Аргайлу, очевидно, было известно что-то об убийстве, вот только он никак не мог припомнить, что именно. Флавию несколько раздражали разглагольствования американца о том, что, метафорически выражаясь, петля вокруг Дэвида Барклая и Анны Морзби затягивается. К чему тогда она проделала весь этот путь, если все равно дело будет раскрыто в течение нескольких ближайших часов?
И еще ее очень встревожило сообщение об Аргайле. Нет, она не так уж стремилась повидаться с ним, но сделать это оказалось просто: приехав в отель, Флавия застала там Аргайла. Он сидел на кровати, положив ногу на подушку, читал, а на тумбочке стояли стакан с виски и пепельница. Вот она, долгожданная свобода.
Флавия вошла, и если бы не нога, Аргайл непременно вскочил бы, бросился ей навстречу и заключил в объятия. Но вместо этого он радостно взмахнул рукой, расплылся в улыбке и принялся извиняться за то, что не может двинуться с места.
Флавия лишь кивнула. Она собиралась съязвить по поводу его неосторожности, затем сесть и затеять серьезный разговор о бюсте. Хотела держаться холодно и отстраненно. Она не простила Аргайлу бегство из Италии. Но все пошло не так. Флавия злилась на него, беспокоилась о нем, но больше всего ее встревожило известие о том, что кто-то намеревался Аргайла убить. Ей не составило труда проникнуть в его номер, дверь была не заперта. Нет, этот человек проявляет просто вопиющее легкомыслие, не предпринимает никаких мер предосторожности, просто выводит ее из себя своей пустой дурацкой болтовней!
Флавия безапелляционно заявила Аргайлу, что он глуп, непростительно разболтан, эгоистичен, представляет опасность не только для окружающих, но и для самого себя, слеп, как мышь (тут ее немного подвело незнание английских идиом), и вообще невыносим. Правда, все эти высказывания заняли больше времени, ведь она не поленилась припомнить ему все, и грозила пальчиком, и переходила на цветистые итальянские выражения, когда не хватало английских. И умудрилась все под конец испортить, потому что нервы не выдержали, нижняя губка задрожала, на глазах заблестели слезы, и все это от радости, что он, слава Богу, еще жив.
Для Аргайла настал критический момент. Выбор у него был невелик: принять вызов и начать отбиваться, и тогда о воссоединении двух сердец нечего и мечтать; или же попытаться успокоить Флавию, с риском вызвать на себя новый шквал огня и выслушивать обвинения в том, что он много о себе возомнил.
Аргайл прекрасно все это понимал, потому что хорошо знал Флавию. Он все не решался сделать выбор, тянул время и отмалчивался, с тоской взирая на свою подругу. И как ни странно, поступил правильно. Пусть стоит, грозно сверкая глазами и уперев руки в бока. Рано или поздно надоест, и как только она умолкнет, он возьмет ее руку и нежно сожмет в своей.
— Очень рад видеть тебя, — тихо промолвил Аргайл. Флавия села, громко чихнула и кивнула:
— Вообще-то, знаешь, я тоже.
ГЛАВА 10
— Проблема в том, — заявил на следующий день Аргайл, когда эмоции улеглись и к Флавии вернулась способность мыслить и рассуждать логически, — что я, похоже, влип. Уговор был такой: я продаю Тициана, и тогда сохраняю работу, и возвращаюсь в Лондон. Тициана я продал.
— Но разве ты не можешь сказать, что не хочешь туда ехать?
— Нет. Тогда или придется уйти самому, или меня уволят. Кроме того, Бирнес очень много для меня сделал, и ему нужен человек, которому он может полностью доверять.
— Так он тебе доверяет?
— Ну, скажем, так: я думаю, что доверяет.
— Тогда ты скажи, что тебе еще нужно набраться опыта и все такое.
— Я только что продал Тициана по вполне приличной цене. Он может подумать, что дела у меня пошли в гору и я процветаю.
— Отмени эту сделку.
— Но сделка уже состоялась, и я никак не могу ее отменить. Что я скажу владельцу? «Извините, но хочу остаться в Италии, а потому придется вам довольствоваться половиной цены, и эти деньги выплачу вам в течение года»? Нет, это не дело, сама понимаешь. Бирнес должен соблюдать свой интерес. В общем, выбор невелик: или вернуться на должность в Лондон, или остаться в Италии безработным. Хорошо, что он у меня вообще есть, этот выбор.
— А тебе хочется вернуться в Лондон?
— Ну конечно, нет! Кто захочет жить в Лондоне, если есть возможность остаться в Италии? Я могу остаться и работать на комиссионных…
— Так останься.
— Неужели ты не понимаешь? В том-то и загвоздка.
— В чем?
— Если честно, — признался Аргайл, — я не слишком успешный делец. И без зарплаты мне будет просто не на что жить. Кроме того, есть еще одно обстоятельство. Тебе ведь все равно, останусь я или нет.
— Ну уж тут моей вины нет! — возразила Флавия. — Сам виноват во всем. Считаешь, чтобы выразить человеку любовь и преданность, достаточно предложить ему чашечку чаю?
Аргайл отмахнулся:
— Дело в том, что я и от квартиры уже отказался. Жить мне будет негде и не на что.
— А если, — осторожно произнесла Флавия, — музей сам отменит эту сделку?
— Они не отменят.
— Отменят, если музей закроют. И тогда ты можешь позвонить Бирнесу и сказать, что ничего не вышло, ты не состоялся как торговец предметами искусства, а также намекнешь, что лондонской галерее, зачислившей тебя в сотрудники, в скором времени грозит разорение.
— И потеряю работу. Очень умно.
— Но ведь тогда ты сможешь продать Тициана кому-то еще и сохранить комиссионные.
— Если владелец захочет, чтобы я его продал. В музее мне дают за эту картину больше, чем она стоит, а на рынке сейчас сама знаешь, какая ситуация. Да я провожусь с этой картиной несколько месяцев. Кроме того, нам точно еще неизвестно, что будет с музеем. Тейнет ожидает подвоха от миссис Морзби, но все в руках адвокатов.
— Вот и замечательно. Тогда пойдем и выясним, как обстоят дела.
Приморская резиденция Морзби, один из многих домов, где проводила лето эта счастливая и дружная семейка, слабо соответствовала представлениям Аргайла о загородном особняке и уж совсем не отвечала представлениям Флавии. Но здесь, в Лос-Анджелесе, ничто им не отвечало. У нее сложился весьма традиционный взгляд на город как таковой: кафедральный собор, музей, ратуша, железнодорожный вокзал свидетельствовали о том, что вы находитесь в историческом центре; новостройки на окраинах отделяли город от деревни. Лос-Анджелес ничуть не походил на эти города, и с момента прибытия сюда Флавия так толком и не научилась в нем ориентироваться. Лишь держа в поле зрения Тихий океан, можно было определить, где север и юг, запад и восток. Но определить, где же находится сам океан, оказалось невероятно трудно. Пляжи у Флавии всегда ассоциировались с толпами отдыхающих, но у калифорнийцев все обстояло иначе. Здесь же большая часть побережья была, похоже, предназначена для частного пользования — выстроившиеся вдоль береговой линии дома скрывали океан от посторонних глаз.
На первый взгляд дом Морзби ничем выдающимся не отличался. Наверное, именно поэтому Флавия сначала проскочила его; пришлось разворачиваться и ехать назад. С дороги дом напоминал заброшенный ресторан, да и запущенный участок вокруг не соответствовал представлениям об обиталище миллиардера.
Убежденные, что попали не туда, Флавия и Аргайл осторожно прокрались к входу и сразу поняли, что ошибались. Дом Морзби был совершенно необыкновенный, если, разумеется, вы являетесь поклонником загородной архитектуры конца двадцатого века. Огромные окна длиной футов в тридцать, выходящие на океан, деревянная терраса с ручной резьбой и размерами с теннисный корт.
Было бы совсем замечательно, если бы архитектор предусмотрел нормальную входную дверь, в которую можно постучаться, но он этого не сделал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Чистой воды любительщина, но несколько моментов все же ее заинтриговали.
Прежде всего газетный отчет о жизни и карьере Морзби. Выяснилось, что Морзби нельзя отнести к разряду людей, «сделавших самих себя». Если, конечно, вы не были готовы проявить неслыханное благородство и причислять к этому разряду всех, кто получил наследство в пять миллионов долларов. В молодости его с натяжкой можно было назвать плейбоем — (об этом свидетельствовала приложенная здесь фотография), но забавам положила конец Вторая мировая война. Морзби занимал должность по гражданской обороне в администрации штата Канзас, затем по окончании боевых действий был переведен в Европу.
Именно там, утверждала статья, он и положил начало своей блестящей карьере и коллекции. Флавия умела читать между строк и пришла к выводу, что в ту пору
Морзби был всего лишь заурядным спекулянтом, орудовавшим на черном рынке. Он закупал в Штатах дефицитные продукты, ширпотреб и продавал их по астрономическим ценам несчастным европейцам. Этот бизнес отнимал у него столько времени, что в 1948 году он вышел в отставку и, прежде чем вернуться в Калифорнию, еще четыре года организовывал торговые связи своих фирм в Цюрихе.
А Цюрих находился в Швейцарии, именно там, где, как Флавии говорили, обитал первый покупатель Бернини. Что вполне совпадало со смутными воспоминаниями Борунны…
Детектив Джозеф Морелли тоже провел весь день за бумагами. Сосредоточенно и болезненно хмурясь, он разбирал скопившиеся на столе со дня убийства Морзби письма, папки и документы.
Если бы он был знаком с Таддео Боттандо, то они, по всей вероятности, прекрасно поладили бы. Несмотря на разные пристрастия — генерал любил провести субботний день в тишине музея, а Морелли предпочитал пиво и игры в мяч, — подход к многотрудному полицейскому делу был у них одинаковым. Его можно было охарактеризовать одним емким словом: основательность. Они разбирали все по камешкам, проверяли тщательно и досконально. За долгие годы работы у обоих выработалось твердое убеждение, что преступление — грязный бизнес, и подоплекой каждого являются деньги. Чем страшнее преступление, тем больше замешано денег, а потому Морелли искал крупную сумму.
Как и Флавия, он решил начать с изучения прошлого Морзби и связанной с его бизнесом документации, причем особенно Морелли интересовали налоговые декларации Морзби за последние пять лет. Он также забрал из кабинета Тейнета кипу папок и убедил Дэвида Барклая, помощника и приспешника Морзби, отдать ему те, что у него имелись.
А потом уселся за работу, и до чего же тягомотной и скучной она оказалась! С налогами у Морзби обстояло не все так просто, под конец Морелли совсем запутался. За два часа ему удалось обнаружить всего лишь один потенциально полезный документ — записку, написанную почерком Барклая, в которой отдавалось распоряжение выплатить два миллиона долларов за бюст. Любопытный факт.
А вот и бесконечные списки гостей, повествующие о том, кто чем занимался в критический момент. Тейнет неотлучно находился на вечеринке, что подтверждала пленка видеокамеры. Лангтон вышел на улицу и курил, тоже подтверждается. Стритера нигде не было видно, но он уверял, что находился в тот момент в туалете — у него разыгрался геморрой. В правдивости этого заявления Морелли почти не сомневался, но все же поставил против имени Стритера маленькую звездочку. Барклай заслужил большую звездочку, ди Соуза — звездочку и знак вопроса. Анна Морзби сидела в машине, собиралась ехать домой, что подтвердил ее шофер. Примерно через десять минут после убийства Лангтон позвонил домой Джеку Морзби, таким образом, последнего можно было исключить.
Письменное заключение о том, что пуля, извлеченная из головы убитого, соответствует найденному возле тела пистолету, не слишком заинтересовало Морелли, он в этом почти не сомневался. Не сомневался он и в том, что именно из этого оружия был застрелен Морзби. А вот факт, что пистолет был зарегистрирован на имя Анны Морзби, явился для него сюрпризом. Интерес к этой дамочке вновь ожил. И Морелли добавил еще одну звездочку против имени Дэвида Барклая.
Представления американцев о гостеприимстве, важность дела, а также врожденная услужливость Морелли стали причиной того, что он, несмотря на усиливающуюся зубную боль и, как следствие, раздражение против всех и вся, прибыл в аэропорт в час ночи встретить выходившую из самолета Флавию.
Последние несколько дней не ознаменовались сколько-нибудь приятными для него событиями. Помимо проблем, связанных с делом Морзби, которое, следует признать, продвигалось слабо или почти не продвигалось, внимание Морелли постоянно отвлекали другие неоконченные дела, назойливые расспросы начальства, глупейшие спекуляции на эту тему газетных репортеров. И еще эти десны — они его просто доконали.
Он просиживал на работе чуть ли не круглые сутки, жена возмущалась, и хотя информации накопилось достаточно, Морелли никак не удавалось соединить все разрозненные фрагменты воедино. И вот теперь, когда они все же начали складываться в некую еще не слишком четкую картину, особой радости это не принесло. В целом Морелли приветствовал сотрудничество на международном уровне, однако не понимал, чем ему поможет Флавия ди Стефано. Она наверняка отнимет у него много времени и почти ничего не даст взамен.
Правда, ее можно рассматривать как кость, которую можно бросить этим собакам-репортерам и отвлечь тем самым их внимание. Приезд Флавии уже вызвал в прессе массу слухов и предположений. Американцев всегда почему-то возбуждала перспектива сотрудничества с Европой (местом, неизбежно ассоциировавшимся в их прямолинейном сознании с хитростью и распадом). Стоит упомянуть, к примеру, Италию в связи с преступлением, и утром уже с полдюжины ученых мужей будут мрачно вещать о мафии.
Ничего, пусть пережевывают эту жвачку, рассуждают о возможных связях Морзби с организованной преступностью, а Морелли с коллегами спокойно продолжат свое дело.
Он заметил ее первым, сонно бредущую к окошкам справочной, и, несмотря на столь поздний час и усталость, позавидовал Аргайлу. По происхождению Морелли был итальянцем, а потому питал патриотическое пристрастие к женщинам именно такого типа. Утомленная перелетом, Флавия тем не менее выглядела прелестно, а растрепанные светлые волосы и помятая одежда лишь придавали ей шарма. Нет, подумал Морелли, пока она направлялась к нему, лицо красивым, пожалуй, не назовешь. Да и хорошеньким — тоже. Но все же было что-то в нем притягательное, нечто такое…
— Синьорина ди Стефано? — произнес Морелли, когда Флавия в очередной раз широко зевнула и протерла глаза.
Она окинула его подозрительным взглядом, сделала еще шаг навстречу, и на ее лице появилась улыбка.
— Детектив Морелли. — Флавия протянула ему руку. — Спасибо, что встретили меня. — Они обменялись рукопожатием.
По-английски говорила она бегло, правда, с сильным акцентом, который Морелли счел совершенно неотразимым, и на пути к машине рассказывала о своем путешествии. Повествование можно было свести к одному слову — чудовищно.
— Я заказал вам номер в отеле Аргайла. Надеюсь, вам понравится. Это недалеко от музея, вполне комфортабельный маленький отель.
— Наверное, сейчас уже слишком поздно навещать Джонатана? — спросила Флавия. — Я пару раз звонила в больницу, но поговорить с ним так и не удалось. Они не соединили.
— Напрасная трата времени, — сказал Морелли, выехав на автостраду и повернув на север. — Сегодня днем Аргайл уже выписался.
— Разумно ли это?
— Врачи говорят, что нет. Но все они одинаковы. Я имею в виду в этих вопросах. Видите ли, Аргайл заявил им, что если останется в больнице, то просто умрет от скуки, поэтому будет долечиваться в домашних условиях. Вызвал такси и упорхнул. С тех пор ничего о нем не слышал.
— О Господи! Какое легкомыслие!
— Да, пробыл здесь у нас всего пять дней, едва не угодил под грузовик, потом попал в серьезную аварию, разнес магазин, сломал ногу, постоянно собачился в больнице с врачами и медсестрами. От таких людей исходит опасность. Кроме того, я хотел предоставить ему защиту на время проведения расследования. А теперь даже не знаю, где он…
— Что значит, защиту? От кого?
— Ну, на тот случай, если кто-нибудь снова попытается убить его.
А вот это для Флавии была новость. До настоящего момента она полагала, что травму Аргайл получил из-за присущего ему разгильдяйства, ведь подобные истории сопровождали его всю жизнь. Флавия впервые узнала от Морелли о специально ослабленном тормозном шланге, о событиях на вечеринке, о том, что Аргайлу, очевидно, было известно что-то об убийстве, вот только он никак не мог припомнить, что именно. Флавию несколько раздражали разглагольствования американца о том, что, метафорически выражаясь, петля вокруг Дэвида Барклая и Анны Морзби затягивается. К чему тогда она проделала весь этот путь, если все равно дело будет раскрыто в течение нескольких ближайших часов?
И еще ее очень встревожило сообщение об Аргайле. Нет, она не так уж стремилась повидаться с ним, но сделать это оказалось просто: приехав в отель, Флавия застала там Аргайла. Он сидел на кровати, положив ногу на подушку, читал, а на тумбочке стояли стакан с виски и пепельница. Вот она, долгожданная свобода.
Флавия вошла, и если бы не нога, Аргайл непременно вскочил бы, бросился ей навстречу и заключил в объятия. Но вместо этого он радостно взмахнул рукой, расплылся в улыбке и принялся извиняться за то, что не может двинуться с места.
Флавия лишь кивнула. Она собиралась съязвить по поводу его неосторожности, затем сесть и затеять серьезный разговор о бюсте. Хотела держаться холодно и отстраненно. Она не простила Аргайлу бегство из Италии. Но все пошло не так. Флавия злилась на него, беспокоилась о нем, но больше всего ее встревожило известие о том, что кто-то намеревался Аргайла убить. Ей не составило труда проникнуть в его номер, дверь была не заперта. Нет, этот человек проявляет просто вопиющее легкомыслие, не предпринимает никаких мер предосторожности, просто выводит ее из себя своей пустой дурацкой болтовней!
Флавия безапелляционно заявила Аргайлу, что он глуп, непростительно разболтан, эгоистичен, представляет опасность не только для окружающих, но и для самого себя, слеп, как мышь (тут ее немного подвело незнание английских идиом), и вообще невыносим. Правда, все эти высказывания заняли больше времени, ведь она не поленилась припомнить ему все, и грозила пальчиком, и переходила на цветистые итальянские выражения, когда не хватало английских. И умудрилась все под конец испортить, потому что нервы не выдержали, нижняя губка задрожала, на глазах заблестели слезы, и все это от радости, что он, слава Богу, еще жив.
Для Аргайла настал критический момент. Выбор у него был невелик: принять вызов и начать отбиваться, и тогда о воссоединении двух сердец нечего и мечтать; или же попытаться успокоить Флавию, с риском вызвать на себя новый шквал огня и выслушивать обвинения в том, что он много о себе возомнил.
Аргайл прекрасно все это понимал, потому что хорошо знал Флавию. Он все не решался сделать выбор, тянул время и отмалчивался, с тоской взирая на свою подругу. И как ни странно, поступил правильно. Пусть стоит, грозно сверкая глазами и уперев руки в бока. Рано или поздно надоест, и как только она умолкнет, он возьмет ее руку и нежно сожмет в своей.
— Очень рад видеть тебя, — тихо промолвил Аргайл. Флавия села, громко чихнула и кивнула:
— Вообще-то, знаешь, я тоже.
ГЛАВА 10
— Проблема в том, — заявил на следующий день Аргайл, когда эмоции улеглись и к Флавии вернулась способность мыслить и рассуждать логически, — что я, похоже, влип. Уговор был такой: я продаю Тициана, и тогда сохраняю работу, и возвращаюсь в Лондон. Тициана я продал.
— Но разве ты не можешь сказать, что не хочешь туда ехать?
— Нет. Тогда или придется уйти самому, или меня уволят. Кроме того, Бирнес очень много для меня сделал, и ему нужен человек, которому он может полностью доверять.
— Так он тебе доверяет?
— Ну, скажем, так: я думаю, что доверяет.
— Тогда ты скажи, что тебе еще нужно набраться опыта и все такое.
— Я только что продал Тициана по вполне приличной цене. Он может подумать, что дела у меня пошли в гору и я процветаю.
— Отмени эту сделку.
— Но сделка уже состоялась, и я никак не могу ее отменить. Что я скажу владельцу? «Извините, но хочу остаться в Италии, а потому придется вам довольствоваться половиной цены, и эти деньги выплачу вам в течение года»? Нет, это не дело, сама понимаешь. Бирнес должен соблюдать свой интерес. В общем, выбор невелик: или вернуться на должность в Лондон, или остаться в Италии безработным. Хорошо, что он у меня вообще есть, этот выбор.
— А тебе хочется вернуться в Лондон?
— Ну конечно, нет! Кто захочет жить в Лондоне, если есть возможность остаться в Италии? Я могу остаться и работать на комиссионных…
— Так останься.
— Неужели ты не понимаешь? В том-то и загвоздка.
— В чем?
— Если честно, — признался Аргайл, — я не слишком успешный делец. И без зарплаты мне будет просто не на что жить. Кроме того, есть еще одно обстоятельство. Тебе ведь все равно, останусь я или нет.
— Ну уж тут моей вины нет! — возразила Флавия. — Сам виноват во всем. Считаешь, чтобы выразить человеку любовь и преданность, достаточно предложить ему чашечку чаю?
Аргайл отмахнулся:
— Дело в том, что я и от квартиры уже отказался. Жить мне будет негде и не на что.
— А если, — осторожно произнесла Флавия, — музей сам отменит эту сделку?
— Они не отменят.
— Отменят, если музей закроют. И тогда ты можешь позвонить Бирнесу и сказать, что ничего не вышло, ты не состоялся как торговец предметами искусства, а также намекнешь, что лондонской галерее, зачислившей тебя в сотрудники, в скором времени грозит разорение.
— И потеряю работу. Очень умно.
— Но ведь тогда ты сможешь продать Тициана кому-то еще и сохранить комиссионные.
— Если владелец захочет, чтобы я его продал. В музее мне дают за эту картину больше, чем она стоит, а на рынке сейчас сама знаешь, какая ситуация. Да я провожусь с этой картиной несколько месяцев. Кроме того, нам точно еще неизвестно, что будет с музеем. Тейнет ожидает подвоха от миссис Морзби, но все в руках адвокатов.
— Вот и замечательно. Тогда пойдем и выясним, как обстоят дела.
Приморская резиденция Морзби, один из многих домов, где проводила лето эта счастливая и дружная семейка, слабо соответствовала представлениям Аргайла о загородном особняке и уж совсем не отвечала представлениям Флавии. Но здесь, в Лос-Анджелесе, ничто им не отвечало. У нее сложился весьма традиционный взгляд на город как таковой: кафедральный собор, музей, ратуша, железнодорожный вокзал свидетельствовали о том, что вы находитесь в историческом центре; новостройки на окраинах отделяли город от деревни. Лос-Анджелес ничуть не походил на эти города, и с момента прибытия сюда Флавия так толком и не научилась в нем ориентироваться. Лишь держа в поле зрения Тихий океан, можно было определить, где север и юг, запад и восток. Но определить, где же находится сам океан, оказалось невероятно трудно. Пляжи у Флавии всегда ассоциировались с толпами отдыхающих, но у калифорнийцев все обстояло иначе. Здесь же большая часть побережья была, похоже, предназначена для частного пользования — выстроившиеся вдоль береговой линии дома скрывали океан от посторонних глаз.
На первый взгляд дом Морзби ничем выдающимся не отличался. Наверное, именно поэтому Флавия сначала проскочила его; пришлось разворачиваться и ехать назад. С дороги дом напоминал заброшенный ресторан, да и запущенный участок вокруг не соответствовал представлениям об обиталище миллиардера.
Убежденные, что попали не туда, Флавия и Аргайл осторожно прокрались к входу и сразу поняли, что ошибались. Дом Морзби был совершенно необыкновенный, если, разумеется, вы являетесь поклонником загородной архитектуры конца двадцатого века. Огромные окна длиной футов в тридцать, выходящие на океан, деревянная терраса с ручной резьбой и размерами с теннисный корт.
Было бы совсем замечательно, если бы архитектор предусмотрел нормальную входную дверь, в которую можно постучаться, но он этого не сделал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25