– спросил я.
– Не надо, – прозвучал неожиданный и лаконичный ответ.
На улице светило яркое солнце, и я не понимал, почему мы должны страдать от отсутствия освещения. Но желания герцога Кравера – закон, и возражений быть не могло.
Фотография – поясной портрет Ричарда Кравера – была снята крупным планом. В лице почти любого человека можно найти черты того ребенка, каким этот взрослый когда-то был. В Ричарде Кравере ничего детского не осталось. Он скорее напоминал сержанта из казармы, чем аристократа. Грубые черты, словно вырезанные из камня неумелым скульптором. Жидкая челка черных жирных волос. Никто не усомнился бы в том, что герцог Кравер был человеком, с самого рождения привыкшим командовать. Его сын тоже занял положение командира, но раздавал свои приказы, подкрепляя их зуботычинами.
Трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. Однако у Ричарда Кравера правый глаз был гораздо больше левого: благодаря широкому разрезу он казался круглым. Левый глаз, напротив, как бы являл собой женскую сторону этого человека, которой он также обладал, хотя в это верилось с трудом. Веко опускалось ниже, и во взгляде сквозили грусть, чувствительность и даже беззащитность.
Он страдал небольшим косоглазием, которое, вероятно, было легче заметить на фотографии, чем при непосредственном общении. Густые усы, спускавшиеся к подбородку, подчеркивали непростой характер этой личности. Его попытка скрыть свою сущность была слишком явной, и усы не придавали ему желаемого благородного вида, а скорее вели к обратному эффекту.
Уильям казался совершенно другим человеком, нежели его старший брат. Герцог Кравер угадал мои мысли:
– Уильям пошел в свою мать, Царствие ей Небесное.
Эта фотография, как и первая, имела форму овального зеркала, однако фигура молодого человека просматривалась полностью; его поза была спокойной и несколько расслабленной. По краю овала шла надпись, сделанная от руки, и я смог разобрать слова: «Уильям Кравер во время веселого праздника своего двадцатипятилетия». Молодой человек на портрете был одет в белое с ног до головы. Даже туфли сияли белизной. Фотография не отличалась контрастностью, но я готов поспорить, что волосы Уильяма были такими же светлыми, как его туфли.
Его лицо казалось вытянутым вперед, как голова лисицы. Он сидел в кресле стиля ампир, закинув ногу на ногу, и смотрел на какой-то предмет вне поля видимости аппарата. Я уже говорил, что трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. То же самое можно сказать о двух половинах лица: они никогда не бывают абсолютно одинаковыми.
Уильям Кравер представлял собой исключение из этого правила: обе части его лица были симметричны, как правая и левая стороны тела паука. Он держал сигарету и казался не просто обычным курильщиком, а этаким укротителем табака, словно все предметы, вступавшие с ним в контакт, превращались в его безусловных и давних сообщников. Уильям улыбался, и я понял, что главной чертой личности этого человека, вступавшего в тот день во взрослую жизнь, была хитрость.
– Если бы люди осознавали, какой риск несет с собой отцовство и материнство, они бы отказались иметь детей. Но это бы означало конец света, а мы не желаем, чтобы мир погиб. Не так ли, господин Томсон?
– Нет, генерал. Конечно нет.
Герцог рывком отдернул занавески и, оправдывая свой отказ от моего предложения в начале нашей беседы, сказал:
– Мне не нравится на них смотреть.
За занавеской оказалась дверь, которая вела на большую веранду. Мы вышли наружу. Кравер вдохнул воздух полной грудью. Отсюда можно было видеть все владения герцога. Его дом имел форму круассана, и веранда, где мы находились, располагалась в центральной части этого прочного сооружения. Два рога круассана превращались в стены, которые ограничивали обширный сад. Войти в него можно было через ворота в решетке, соединявшей два кончика круассана.
Кравер задал вопрос, словно обращаясь к самому себе:
– Зачем люди стремятся к счастью?
– Не знаю, мой генерал. – Я затруднялся ответить ему. – Мне всегда казалось, что счастье – это самоцель.
– Вы ошибаетесь. Мы хотим достичь счастья, чтобы оставить его потомкам.
Неподалеку мы заметили человека, который не спеша вел коня в конюшню. Было слышно, как копыта животного размеренно цокают по булыжникам, и этот звук в сочетании со звоном струй фонтана ласкал ухо. Чуть дальше, у правого флигеля, виднелось некое подобие хижины, построенной из неочищенных от коры и сучков бревен. Кравер рассказал мне, что в детстве Ричард часами играл там. К левому концу здания примостилась белая беседка. Уильям, по словам Кравера, часто использовал ее, чтобы добиться расположения очередной пассии. (Какая грустная улыбка мелькнула на губах герцога, когда он показывал мне оба эти сооружения!) На половине пути между хижиной и беседкой, как раз напротив входа в дом, рос дуб. Дерево было таким огромным, что в его стволе сделали проход. Я сам прошел через это дупло, направляясь по дорожке к дому.
– Убийцы – самые страшные воры. Они крадут у людей самое ценное, что у них есть, – их прошлое и будущее.
Кравер больше не испытывал ко мне враждебности. Он оперся руками на перила балкона. Сейчас его голосом говорило отчаяние. Способны ли мы представить себе стон дерева, сраженного убийственным топором? Я представляю себе его плач с того дня, когда герцог Кравер произнес:
«Посмотрите вокруг, господин Томсон, посмотрите внимательно. Все это умрет вместе со мной».
4
Детство Маркуса и его счастье кончились одновременно. Наступил день, когда мужчины перестали умиляться его театральным представлениям, а женщины больше не плакали. Никто не хлопал в ладоши: зрители уже не видели перед собой ребенка, читающего монологи Шекспира. Маркусу было в то время семнадцать или восемнадцать лет. Он даже не мог представить себе, с какой скоростью разрушится его мир.
Доходы труппы пошли на убыль, а ссоры случались все чаще. Марта заболела. Жар не позволял ей подняться и выйти из шарабана, и, когда она кашляла, на платке оставались черные и алые следы мокроты.
Маркус стал невольным свидетелем бегства своего отца. Однажды ночью, когда он спал под тарантасом, пристроившись рядом с Пепе, его разбудил шум. Это был Мирно. С мешком на спине он бежал быстро, словно вор, только что обокравший какой-то дом. Отцу и сыну больше никогда не суждено было увидеться.
Не мое дело сейчас осуждать Мирно Севича. Но получилось так, что Маркус остался на свете один. Не прошло, наверное, и шести дней после бегства отца, как умерла Марта. Весь мир Маркуса рухнул менее чем за неделю. Власти ближайшего городка позаботились о похоронах Марты, а медведя Пепе они отправили на живодерню. Маркус рассказал мне об этом совершенно бесчувственным тоном.
Безусловно, местные власти поступили достаточно гуманно по отношению к безвестному сироте. После похорон Марты Маркуса приютили в приходской церкви. На шахтах в то время были нужны рабочие руки. Однако Маркус выдержал недолго: существование под землей пришлось не по душе юноше, взращенному на воле. Два месяца спустя он выбрал жизнь, полную приключений. Возможно, он поступил правильно: в том городке было немало молодых людей, страдавших силикозом, худых, как щепки, с впалыми щеками и огромными лиловыми мешками под глазами. Одним словом, тот короткий период оставил больше строчек в моих записях, чем воспоминаний в голове Маркуса. Когда его попросили зарегистрироваться в муниципальном реестре, он записался как Маркус Гарвей, а не как Маркус Севич. Причину такого решения вы уже знаете.
Он странствовал, беспорядочно меняя планы, с запада на восток, считая Лондон смутной целью своего путешествия. По дороге ему приходилось подрабатывать на разных фермах, но ни на одной он не задерживался больше двух или трех недель. Таким образом однажды он оказался в поместье герцога Кравера.
Ему предложили неплохой заработок, постель, крышу над головой и пропитание. До Лондона оставалось совсем немного, и Гарвею не терпелось увидеть самый великий город Земли. Маркус был молод – самое время показать себя миру. Почему же он все-таки остался в поместье? По его словам, чтобы поднакопить денег. Мне же кажется, что причины его решения крылись в совершенно иной области.
Жизнь в поместье была прямой противоположностью его кочевому детству. Его всеобъемлющую свободу теперь, в поместье Краверов, строго разграничивали прочные рамки. Господа всегда оставались господами, а прислуга – прислугой. Маркус с удивлением обнаружил, что неравенство людей может быть им в удовольствие, при условии, что обе стороны принимают его добровольно.
Существовала, однако, еще одна причина, объясняющая привязанность Маркуса к дому Краверов. Возможно, он и сам не осознавал ту силу притяжения, которая приковывала его к этому месту. Именно так всегда и случается: самые сокровенные мотивы бывают у всех на виду. Я почти не сомневаюсь в том, что Маркус остался из-за дуба, того огромного дуба, на полпути между беседкой Уильяма и хижиной Ричарда.
С юных лет меня привлекала притча о блудном сыне. Мне казались достойными восхищения святое терпение отца и его радость при встрече с сыном, промотавшим половину его состояния. Я часто задавался вопросом: а как бы он поступил, если бы вместо одного блудного сына у него было двое? Испытал бы он такую же радость по их возвращении?
Теперь я знал, что такой отец существовал, и имя ему было герцог Кравер. У обоих его сыновей было темное прошлое, и оба поставили под удар свое будущее. И тот и другой вернулись в отчий дом, промотав впустую половину жизни.
Маркус работал на конюшне и на кухне. Однако, как только у него выдавалась свободная минутка, он забирался на тот огромный дуб, что рос между беседкой и деревянной хижиной. Там, между небом и землей, он чувствовал себя счастливым.
Маркус хорошо знал всех кучеров поместья. Они были безупречно честны, как и слуги этого дома. Однако в тот день в конце октября, когда Уильям Кравер приехал домой, эти люди вели себя как контрабандисты. Когда карета проезжала под дубом. Уильям поднял глаза и заметил Маркуса, который отдыхал, вытянувшись на большой ветке. Иногда красота какого-нибудь предмета одновременно внушает нам и страх: таковы были светлые глаза сына герцога, излучавшие холодный блеск кварца. Маркус почувствовал себя белкой, в которую целится браконьер.
На протяжении следующих дней Маркус и Уильям почти не виделись. Уильям редко выходил из своих комнат.
К тому же он обращался со слугами так, словно они были бесплотными призраками или предметами мебели. Впрочем, такое обхождение приносило им меньшие неприятности, чем тот взгляд, который достался Маркусу, когда он лежал на ветке дуба.
Прислуга говорила о прошлом Уильяма шепотом. Он занимался какими-то весьма подозрительными финансовыми аферами. Кто-нибудь другой, не обладавший связями Уильяма и не носивший фамилии Кравер, например такой человек, как Маркус, гнил бы двадцать лет в тюрьме за подобные дела. (Справедливости ради надо сказать, что личность, подобная Маркусу Гарвею, никогда бы не смогла участвовать в заседании совета банка.) Возмущение в обществе по поводу махинаций Уильяма еще не затихло, и он предпочел добровольную ссылку, рассчитывая на то, что благодаря знакомствам отца удастся как-то замять дело.
Луч имеет свойство освещать предметы в зависимости от того, откуда он исходит: снизу или сверху. С силами, движущими поступками людей, дело обстоит так же. Одними управляет сила, исходящая сверху, другими – с самого низа. Два организма могут обладать практически одинаковым зарядом энергии, но их траектории окажутся различными из-за движущей ими силы. Не нужно большого труда, чтобы догадаться, какие силы вдохновляли Уильяма Кравера.
Однажды Маркус и Уильям встретились. Проходя мимо беседки, Маркус не заметил в ней Уильяма. Тот что-то рассматривал.
– Эй, ты, пойди сюда! – позвал он слугу.
Маркус слышал когда-то, что лишь у одного из ста тысяч человек зрачки бывают серыми. И вот сейчас перед ним на расстоянии вытянутой руки стоял такой человек, и ему показалось, что на него смотрел крокодил: невозможно было догадаться, о чем думал Уильям, но, по всей вероятности, замышлял он недоброе.
– Ты новенький, да? – спросил молодой Кравер.
– Да, ваше сиятельство.
– Я так и думал. Только этим и можно объяснить твое поведение: тебя еще не научили, что надо обнажать голову, когда говоришь с кем-нибудь из Краверов?
Маркус снял с головы фуражку.
– Ты садовник? – спросил Уильям.
– Нет, ваше сиятельство. Я работаю на кухне и на конюшне.
– Тогда, если увидишь садовника, передай ему, что нужно привести в порядок все это. – Грозный палец Уильяма обвел беседку и ее окрестности. – Здесь все заросло сорной травой. Ее надо уничтожить.
– Слушаюсь.
Уильям пошарил по карманам белого пиджака в поисках табака. Рассеянно глядя по сторонам, он спросил:
– Так, значит, ты конюший?
– Да, ваше сиятельство.
– И к тому же работаешь на кухне?
– Да, ваше сиятельство.
– В последнее время я начинаю понимать прислугу. Я имею в виду экономическое положение основания пирамиды общества. Поверь, все имеет свои положительные стороны: можно жить совершенно спокойно без гроша за душой, потому что нечего терять.
– Так точно, ваше сиятельство.
Уильям достал из кармана серебряную сигаретницу.
– Как тебя зовут? – спросил он, поднося к губам сигарету.
– Гарвей, ваше сиятельство. Маркус Гарвей.
Уильям попытался зажечь спичку, но, когда он чиркнул ею о коробок, она выпала у него из пальцев. Молодой Кравер вытаращил глаза. Он открывал их все шире и шире, а потом произнес, зажимая сигарету между губами:
– И… можно поинтересоваться, чего ты ждешь, Маркус? Маркус присел на корточки и протянул ему спичку.
К моменту появления Ричарда Кравера в отцовском доме его брат Уильям уже месяц как там скучал. У Ричарда было угловатое лицо с персиковым румянцем и огромные руки. Маркус оказался свидетелем первых его действий в поместье. Высокий толстый человек вошел в кабинет герцога Кравера твердым шагом осужденного, который решил с достоинством встретить смерть на эшафоте. Двери за ним закрылись. Маркус, случайно оказавшийся под окном, мог разобрать обрывки разговора. Отчетливее всего слышались крики герцога и всхлипывания его сына. Маркусу было трудно представить, почему такой мужественный человек, как Ричард, мог плакать. И как же он рыдал!
В начале своего пребывания в доме Ричард предавался уединению, словно стыдясь показываться на люди. Слуги видели его только за столом. Когда он смотрел на людей, в его взгляде сквозило недоверие. Когда не смотрел, его вид выражал презрение. Личность этого человека раздирали жестокие противоречия. Его собеседникам трудно было понять, кого они видят перед собой: грозного бизона или жабу. Иногда он проводил целую неделю в каком-то диком оцепенении, потом вдруг просыпался от этого летаргического сна, и на него накатывали приступы необъяснимой ярости, которую он направлял против всего света в целом, а не против кого-то в частности.
Ричарда Кравера уволили из армии. Как и в случае с Уильямом, дело могло закончиться гораздо хуже, хотя Маркусу было трудно понять почему. Составляющими преступления были сам Ричард Кравер, пустая конюшня и шестилетняя девочка. Маркус не понимал, в чем могли обвинить этого человека. Он выразил свои сомнения другим слугам:
– Конюшня была пуста. Как же он мог украсть оттуда лошадь? И если девочке было всего шесть лет, то какой судья мог принять во внимание ее свидетельство против армейского офицера?
Но слуги избегали разговаривать на эту тему. Правда, отметили, что Ричард совершенно перестал за собой следить. Сидячий образ жизни и апатия этого человека приводили к тому, что его тело быстро раздавалось вширь.
Он толстел с каждым днем, что не прошло незамеченным для язвительного Уильяма:
– Скоро нам придется смазывать рамы дверей маслом, чтобы ты мог через них проходить.
Ричард спокойно выслушивал эти комментарии, ему не приходило в голову оспаривать ведущую роль Уильяма в их союзе. Несмотря на это, отношения между братьями не всегда были безоблачными. Между ними не существовало строго установленной иерархии, потому что характер Ричарда был неуправляемым. Если Уильям совсем зарывался, Ричард нападал на него, как разъяренный бык.
– Вот бы на твоем счету было столько же денег, сколько яду на твоем языке! – огрызался Ричард, не выдерживая его оскорблений.
Но Уильям продолжал язвительно шутить. Положение Ричарда объяснялось не столько его комплексом неполноценности, сколько абсолютным отсутствием способности предвосхищать события. Ричард считал: в случае опасности беги со всех ног и ни о чем не думай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Не надо, – прозвучал неожиданный и лаконичный ответ.
На улице светило яркое солнце, и я не понимал, почему мы должны страдать от отсутствия освещения. Но желания герцога Кравера – закон, и возражений быть не могло.
Фотография – поясной портрет Ричарда Кравера – была снята крупным планом. В лице почти любого человека можно найти черты того ребенка, каким этот взрослый когда-то был. В Ричарде Кравере ничего детского не осталось. Он скорее напоминал сержанта из казармы, чем аристократа. Грубые черты, словно вырезанные из камня неумелым скульптором. Жидкая челка черных жирных волос. Никто не усомнился бы в том, что герцог Кравер был человеком, с самого рождения привыкшим командовать. Его сын тоже занял положение командира, но раздавал свои приказы, подкрепляя их зуботычинами.
Трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. Однако у Ричарда Кравера правый глаз был гораздо больше левого: благодаря широкому разрезу он казался круглым. Левый глаз, напротив, как бы являл собой женскую сторону этого человека, которой он также обладал, хотя в это верилось с трудом. Веко опускалось ниже, и во взгляде сквозили грусть, чувствительность и даже беззащитность.
Он страдал небольшим косоглазием, которое, вероятно, было легче заметить на фотографии, чем при непосредственном общении. Густые усы, спускавшиеся к подбородку, подчеркивали непростой характер этой личности. Его попытка скрыть свою сущность была слишком явной, и усы не придавали ему желаемого благородного вида, а скорее вели к обратному эффекту.
Уильям казался совершенно другим человеком, нежели его старший брат. Герцог Кравер угадал мои мысли:
– Уильям пошел в свою мать, Царствие ей Небесное.
Эта фотография, как и первая, имела форму овального зеркала, однако фигура молодого человека просматривалась полностью; его поза была спокойной и несколько расслабленной. По краю овала шла надпись, сделанная от руки, и я смог разобрать слова: «Уильям Кравер во время веселого праздника своего двадцатипятилетия». Молодой человек на портрете был одет в белое с ног до головы. Даже туфли сияли белизной. Фотография не отличалась контрастностью, но я готов поспорить, что волосы Уильяма были такими же светлыми, как его туфли.
Его лицо казалось вытянутым вперед, как голова лисицы. Он сидел в кресле стиля ампир, закинув ногу на ногу, и смотрел на какой-то предмет вне поля видимости аппарата. Я уже говорил, что трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. То же самое можно сказать о двух половинах лица: они никогда не бывают абсолютно одинаковыми.
Уильям Кравер представлял собой исключение из этого правила: обе части его лица были симметричны, как правая и левая стороны тела паука. Он держал сигарету и казался не просто обычным курильщиком, а этаким укротителем табака, словно все предметы, вступавшие с ним в контакт, превращались в его безусловных и давних сообщников. Уильям улыбался, и я понял, что главной чертой личности этого человека, вступавшего в тот день во взрослую жизнь, была хитрость.
– Если бы люди осознавали, какой риск несет с собой отцовство и материнство, они бы отказались иметь детей. Но это бы означало конец света, а мы не желаем, чтобы мир погиб. Не так ли, господин Томсон?
– Нет, генерал. Конечно нет.
Герцог рывком отдернул занавески и, оправдывая свой отказ от моего предложения в начале нашей беседы, сказал:
– Мне не нравится на них смотреть.
За занавеской оказалась дверь, которая вела на большую веранду. Мы вышли наружу. Кравер вдохнул воздух полной грудью. Отсюда можно было видеть все владения герцога. Его дом имел форму круассана, и веранда, где мы находились, располагалась в центральной части этого прочного сооружения. Два рога круассана превращались в стены, которые ограничивали обширный сад. Войти в него можно было через ворота в решетке, соединявшей два кончика круассана.
Кравер задал вопрос, словно обращаясь к самому себе:
– Зачем люди стремятся к счастью?
– Не знаю, мой генерал. – Я затруднялся ответить ему. – Мне всегда казалось, что счастье – это самоцель.
– Вы ошибаетесь. Мы хотим достичь счастья, чтобы оставить его потомкам.
Неподалеку мы заметили человека, который не спеша вел коня в конюшню. Было слышно, как копыта животного размеренно цокают по булыжникам, и этот звук в сочетании со звоном струй фонтана ласкал ухо. Чуть дальше, у правого флигеля, виднелось некое подобие хижины, построенной из неочищенных от коры и сучков бревен. Кравер рассказал мне, что в детстве Ричард часами играл там. К левому концу здания примостилась белая беседка. Уильям, по словам Кравера, часто использовал ее, чтобы добиться расположения очередной пассии. (Какая грустная улыбка мелькнула на губах герцога, когда он показывал мне оба эти сооружения!) На половине пути между хижиной и беседкой, как раз напротив входа в дом, рос дуб. Дерево было таким огромным, что в его стволе сделали проход. Я сам прошел через это дупло, направляясь по дорожке к дому.
– Убийцы – самые страшные воры. Они крадут у людей самое ценное, что у них есть, – их прошлое и будущее.
Кравер больше не испытывал ко мне враждебности. Он оперся руками на перила балкона. Сейчас его голосом говорило отчаяние. Способны ли мы представить себе стон дерева, сраженного убийственным топором? Я представляю себе его плач с того дня, когда герцог Кравер произнес:
«Посмотрите вокруг, господин Томсон, посмотрите внимательно. Все это умрет вместе со мной».
4
Детство Маркуса и его счастье кончились одновременно. Наступил день, когда мужчины перестали умиляться его театральным представлениям, а женщины больше не плакали. Никто не хлопал в ладоши: зрители уже не видели перед собой ребенка, читающего монологи Шекспира. Маркусу было в то время семнадцать или восемнадцать лет. Он даже не мог представить себе, с какой скоростью разрушится его мир.
Доходы труппы пошли на убыль, а ссоры случались все чаще. Марта заболела. Жар не позволял ей подняться и выйти из шарабана, и, когда она кашляла, на платке оставались черные и алые следы мокроты.
Маркус стал невольным свидетелем бегства своего отца. Однажды ночью, когда он спал под тарантасом, пристроившись рядом с Пепе, его разбудил шум. Это был Мирно. С мешком на спине он бежал быстро, словно вор, только что обокравший какой-то дом. Отцу и сыну больше никогда не суждено было увидеться.
Не мое дело сейчас осуждать Мирно Севича. Но получилось так, что Маркус остался на свете один. Не прошло, наверное, и шести дней после бегства отца, как умерла Марта. Весь мир Маркуса рухнул менее чем за неделю. Власти ближайшего городка позаботились о похоронах Марты, а медведя Пепе они отправили на живодерню. Маркус рассказал мне об этом совершенно бесчувственным тоном.
Безусловно, местные власти поступили достаточно гуманно по отношению к безвестному сироте. После похорон Марты Маркуса приютили в приходской церкви. На шахтах в то время были нужны рабочие руки. Однако Маркус выдержал недолго: существование под землей пришлось не по душе юноше, взращенному на воле. Два месяца спустя он выбрал жизнь, полную приключений. Возможно, он поступил правильно: в том городке было немало молодых людей, страдавших силикозом, худых, как щепки, с впалыми щеками и огромными лиловыми мешками под глазами. Одним словом, тот короткий период оставил больше строчек в моих записях, чем воспоминаний в голове Маркуса. Когда его попросили зарегистрироваться в муниципальном реестре, он записался как Маркус Гарвей, а не как Маркус Севич. Причину такого решения вы уже знаете.
Он странствовал, беспорядочно меняя планы, с запада на восток, считая Лондон смутной целью своего путешествия. По дороге ему приходилось подрабатывать на разных фермах, но ни на одной он не задерживался больше двух или трех недель. Таким образом однажды он оказался в поместье герцога Кравера.
Ему предложили неплохой заработок, постель, крышу над головой и пропитание. До Лондона оставалось совсем немного, и Гарвею не терпелось увидеть самый великий город Земли. Маркус был молод – самое время показать себя миру. Почему же он все-таки остался в поместье? По его словам, чтобы поднакопить денег. Мне же кажется, что причины его решения крылись в совершенно иной области.
Жизнь в поместье была прямой противоположностью его кочевому детству. Его всеобъемлющую свободу теперь, в поместье Краверов, строго разграничивали прочные рамки. Господа всегда оставались господами, а прислуга – прислугой. Маркус с удивлением обнаружил, что неравенство людей может быть им в удовольствие, при условии, что обе стороны принимают его добровольно.
Существовала, однако, еще одна причина, объясняющая привязанность Маркуса к дому Краверов. Возможно, он и сам не осознавал ту силу притяжения, которая приковывала его к этому месту. Именно так всегда и случается: самые сокровенные мотивы бывают у всех на виду. Я почти не сомневаюсь в том, что Маркус остался из-за дуба, того огромного дуба, на полпути между беседкой Уильяма и хижиной Ричарда.
С юных лет меня привлекала притча о блудном сыне. Мне казались достойными восхищения святое терпение отца и его радость при встрече с сыном, промотавшим половину его состояния. Я часто задавался вопросом: а как бы он поступил, если бы вместо одного блудного сына у него было двое? Испытал бы он такую же радость по их возвращении?
Теперь я знал, что такой отец существовал, и имя ему было герцог Кравер. У обоих его сыновей было темное прошлое, и оба поставили под удар свое будущее. И тот и другой вернулись в отчий дом, промотав впустую половину жизни.
Маркус работал на конюшне и на кухне. Однако, как только у него выдавалась свободная минутка, он забирался на тот огромный дуб, что рос между беседкой и деревянной хижиной. Там, между небом и землей, он чувствовал себя счастливым.
Маркус хорошо знал всех кучеров поместья. Они были безупречно честны, как и слуги этого дома. Однако в тот день в конце октября, когда Уильям Кравер приехал домой, эти люди вели себя как контрабандисты. Когда карета проезжала под дубом. Уильям поднял глаза и заметил Маркуса, который отдыхал, вытянувшись на большой ветке. Иногда красота какого-нибудь предмета одновременно внушает нам и страх: таковы были светлые глаза сына герцога, излучавшие холодный блеск кварца. Маркус почувствовал себя белкой, в которую целится браконьер.
На протяжении следующих дней Маркус и Уильям почти не виделись. Уильям редко выходил из своих комнат.
К тому же он обращался со слугами так, словно они были бесплотными призраками или предметами мебели. Впрочем, такое обхождение приносило им меньшие неприятности, чем тот взгляд, который достался Маркусу, когда он лежал на ветке дуба.
Прислуга говорила о прошлом Уильяма шепотом. Он занимался какими-то весьма подозрительными финансовыми аферами. Кто-нибудь другой, не обладавший связями Уильяма и не носивший фамилии Кравер, например такой человек, как Маркус, гнил бы двадцать лет в тюрьме за подобные дела. (Справедливости ради надо сказать, что личность, подобная Маркусу Гарвею, никогда бы не смогла участвовать в заседании совета банка.) Возмущение в обществе по поводу махинаций Уильяма еще не затихло, и он предпочел добровольную ссылку, рассчитывая на то, что благодаря знакомствам отца удастся как-то замять дело.
Луч имеет свойство освещать предметы в зависимости от того, откуда он исходит: снизу или сверху. С силами, движущими поступками людей, дело обстоит так же. Одними управляет сила, исходящая сверху, другими – с самого низа. Два организма могут обладать практически одинаковым зарядом энергии, но их траектории окажутся различными из-за движущей ими силы. Не нужно большого труда, чтобы догадаться, какие силы вдохновляли Уильяма Кравера.
Однажды Маркус и Уильям встретились. Проходя мимо беседки, Маркус не заметил в ней Уильяма. Тот что-то рассматривал.
– Эй, ты, пойди сюда! – позвал он слугу.
Маркус слышал когда-то, что лишь у одного из ста тысяч человек зрачки бывают серыми. И вот сейчас перед ним на расстоянии вытянутой руки стоял такой человек, и ему показалось, что на него смотрел крокодил: невозможно было догадаться, о чем думал Уильям, но, по всей вероятности, замышлял он недоброе.
– Ты новенький, да? – спросил молодой Кравер.
– Да, ваше сиятельство.
– Я так и думал. Только этим и можно объяснить твое поведение: тебя еще не научили, что надо обнажать голову, когда говоришь с кем-нибудь из Краверов?
Маркус снял с головы фуражку.
– Ты садовник? – спросил Уильям.
– Нет, ваше сиятельство. Я работаю на кухне и на конюшне.
– Тогда, если увидишь садовника, передай ему, что нужно привести в порядок все это. – Грозный палец Уильяма обвел беседку и ее окрестности. – Здесь все заросло сорной травой. Ее надо уничтожить.
– Слушаюсь.
Уильям пошарил по карманам белого пиджака в поисках табака. Рассеянно глядя по сторонам, он спросил:
– Так, значит, ты конюший?
– Да, ваше сиятельство.
– И к тому же работаешь на кухне?
– Да, ваше сиятельство.
– В последнее время я начинаю понимать прислугу. Я имею в виду экономическое положение основания пирамиды общества. Поверь, все имеет свои положительные стороны: можно жить совершенно спокойно без гроша за душой, потому что нечего терять.
– Так точно, ваше сиятельство.
Уильям достал из кармана серебряную сигаретницу.
– Как тебя зовут? – спросил он, поднося к губам сигарету.
– Гарвей, ваше сиятельство. Маркус Гарвей.
Уильям попытался зажечь спичку, но, когда он чиркнул ею о коробок, она выпала у него из пальцев. Молодой Кравер вытаращил глаза. Он открывал их все шире и шире, а потом произнес, зажимая сигарету между губами:
– И… можно поинтересоваться, чего ты ждешь, Маркус? Маркус присел на корточки и протянул ему спичку.
К моменту появления Ричарда Кравера в отцовском доме его брат Уильям уже месяц как там скучал. У Ричарда было угловатое лицо с персиковым румянцем и огромные руки. Маркус оказался свидетелем первых его действий в поместье. Высокий толстый человек вошел в кабинет герцога Кравера твердым шагом осужденного, который решил с достоинством встретить смерть на эшафоте. Двери за ним закрылись. Маркус, случайно оказавшийся под окном, мог разобрать обрывки разговора. Отчетливее всего слышались крики герцога и всхлипывания его сына. Маркусу было трудно представить, почему такой мужественный человек, как Ричард, мог плакать. И как же он рыдал!
В начале своего пребывания в доме Ричард предавался уединению, словно стыдясь показываться на люди. Слуги видели его только за столом. Когда он смотрел на людей, в его взгляде сквозило недоверие. Когда не смотрел, его вид выражал презрение. Личность этого человека раздирали жестокие противоречия. Его собеседникам трудно было понять, кого они видят перед собой: грозного бизона или жабу. Иногда он проводил целую неделю в каком-то диком оцепенении, потом вдруг просыпался от этого летаргического сна, и на него накатывали приступы необъяснимой ярости, которую он направлял против всего света в целом, а не против кого-то в частности.
Ричарда Кравера уволили из армии. Как и в случае с Уильямом, дело могло закончиться гораздо хуже, хотя Маркусу было трудно понять почему. Составляющими преступления были сам Ричард Кравер, пустая конюшня и шестилетняя девочка. Маркус не понимал, в чем могли обвинить этого человека. Он выразил свои сомнения другим слугам:
– Конюшня была пуста. Как же он мог украсть оттуда лошадь? И если девочке было всего шесть лет, то какой судья мог принять во внимание ее свидетельство против армейского офицера?
Но слуги избегали разговаривать на эту тему. Правда, отметили, что Ричард совершенно перестал за собой следить. Сидячий образ жизни и апатия этого человека приводили к тому, что его тело быстро раздавалось вширь.
Он толстел с каждым днем, что не прошло незамеченным для язвительного Уильяма:
– Скоро нам придется смазывать рамы дверей маслом, чтобы ты мог через них проходить.
Ричард спокойно выслушивал эти комментарии, ему не приходило в голову оспаривать ведущую роль Уильяма в их союзе. Несмотря на это, отношения между братьями не всегда были безоблачными. Между ними не существовало строго установленной иерархии, потому что характер Ричарда был неуправляемым. Если Уильям совсем зарывался, Ричард нападал на него, как разъяренный бык.
– Вот бы на твоем счету было столько же денег, сколько яду на твоем языке! – огрызался Ричард, не выдерживая его оскорблений.
Но Уильям продолжал язвительно шутить. Положение Ричарда объяснялось не столько его комплексом неполноценности, сколько абсолютным отсутствием способности предвосхищать события. Ричард считал: в случае опасности беги со всех ног и ни о чем не думай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47