По утрам, когда меня будила сирена «Ройал Стил», мне первым делом приходил на ум Хардлингтон, и простыни моментально пропитывались синтетическим клеем.
Мне кажется, что фигура Хардлингтона, сама по себе довольно незначительная, не являлась реальной причиной моей подавленности. Я думаю, что, скорее всего, он просто олицетворял круговорот моей жизни. До начала работы над книгой я подчинялся распоряжениям доктора Флага, а теперь попал под власть нового Флага, хотя и в миниатюре. Его появление на моем горизонте означало конец периода творческого подъема, который продолжался, пока я писал роман.
Конечно, я думал об Амгам. И даже больше, чем раньше. Но мной владела обреченность. Да и что, с другой стороны, я мог сделать? Отправиться в Конго искать ее? Вырыть там яму больше и глубже, чем та воронка на поле боя? Я готов был признать, что любовь оставляет в жизни человека след печали, отчаяния или жестокости. Но любовь, которая досталась мне, была лишь туманом между камней и ничем больше.
Итак, меня занимали подобные грустные и безысходные мысли, когда исполнился месяц с начала моей работы в «Таймс оф Британ». Мне выплатили зарплату, первую зарплату в моей жизни, и, наверное, она стала для меня целительным бальзамом.
Гулять по городу с набитым кошельком! Какое любопытное и приятное ощущение, ранее мне недоступное! Лето уже умирало, но иногда утра еще выдавались солнечными и даже веселыми, насколько это было возможно в военное время. Я заглянул в один книжный магазин. Мне хотелось купить несколько книг, не обращая внимания на цену. Раньше, когда мое благополучие зависело от нерегулярной и плохо оплачиваемой работы на доктора Флага, я был вынужден всегда трезво оценивать любую книгу и задавать себе вопрос: действительно ли она стоит ту цену, которую за нее запрашивают? Оправдаются ли мои надежды, если я рискну выложить за это произведение ту баснословную сумму, которая здесь указана? И тут я должен заметить, что бедность – самый суровый критик. Однако в тот день, хотя бы раз в жизни, я вознамерился приобрести книги, которые захочу.
Книжный магазин, куда я зашел, всегда радовал мое сердце. За корешками книг не было видно стен. Я хочу сказать, что книги полностью их закрывали. Потолки в магазине были очень высокими, и, чтобы достать до самых верхних полок, надо было забраться на лестницу из двадцати ступеней. Если бы я был книгой, мне хотелось бы стоять на полке этого магазина. Мне казалось, иногда я слышал, как книги беседуют друг с другом.
Размышляя об этом, я вдруг понял, что чувства, которые Маркус испытывал к деревьям, были сродни моим чувствам к книгам. Возможно, именно поэтому мне так хотелось подчеркнуть его любовь к деревьям. В общем-то, никакого значения это не имело. Этот книжный магазин был настоящими джунглями. Его хозяин стоял на верхней ступеньке лестницы и наводил порядок на какой-то потаенной полке. Я решил заявить о своем присутствии:
– Добрый день, не могли бы вы посоветовать мне какую-нибудь книгу?
Хозяин книжного магазина – пожилой господин с белоснежной шевелюрой святого – был глуховат. Он приложил ладонь раструбом к уху и спросил:
– Вы что-то сказали, молодой человек? Я сложил руки рупором и прокричал:
– Вы можете порекомендовать мне какую-нибудь новинку?!
– Да, конечно! И я того же мнения! – последовал ответ. – Это в самом деле необычная книга.
И он снова занялся своим интеллектуальным трудом под пологом книжного леса. Поскольку найти с ним общий язык оказалось делом нелегким, я стал рассматривать разложенные на столах книги. Мой взгляд скользил по одному столу, потом по другому, и вдруг мне показалось, что одна из книг окликнула меня. Я почувствовал, как вся кровь, которая текла в моих жилах, вдруг застыла в них, а потом хлынула в обратном направлении.
На обложке этой книги были нарисованы юноша и девушка: держась за руки, они бежали в сторону тропического леса, который был изображен в черно-белых тонах. Кожа юноши отливала оливковым загаром. Художник исправил дефект фигуры Маркуса: его ноги на картинке были длинными и стройными. Девушка была гораздо выше своего спутника, ее кожа сияла белизной, а за спиной висели тонкие, как крысиные хвостики, косицы. Иллюстратор изобразил Маркуса и Амгам обнаженными, но игра теней и стратегическое расположение листьев помогали сделать картину отвечающей всем нормам приличия. Девушка была хорошенькой. Идиотски хорошенькой. Этаким нежным и слабым созданием. Художник ничего не понял.
На обороте книги ее содержание передавалось, как «невероятные приключения английского юноши, которому приходится бороться с тяжелыми условиями жизни в тропиках, с извращенной жестокостью двух братьев и с нападающими на экспедицию представителями подземной цивилизации». Нортону удалось опубликовать книгу в одном хорошем издательстве. Может быть, не в самом лучшем из имевшихся, но и не в самом плохом.
Не знаю, сколько времени я стоял в магазине столбом с книгой в руках. Мои колени превратились в кусочки льда; останься я еще некоторое время там, они бы растаяли, и я бы упал. Наконец до меня донесся голос, который произнес:
– Весьма оригинальная книга, не правда ли?
Это был хозяин магазина, который спустился со своей лестницы. Я раскрыл рот, но не мог произнести ни слова.
– Друг мой! – засмеялся книготорговец, которого позабавил мой вид. – Вы себя хорошо чувствуете? Лицо у вас белее, чем у персонажей этого романа!
Он подошел ко мне поближе и сказал доверительным тоном с нотками отчаяния в голосе:
– Я всегда думал, что ужасная опасность, которая грозит нам, исходит с Марса. И вдруг выходит, что мы ошибались. Страшные орды нагрянут не из заоблачных сфер, а из-под земли у нас под ногами. А мы теряем время на войну с этой тупой немчурой!
И тут я совершил самый нелепый поступок в моей жизни: купил свою собственную книгу. Самое обидное заключалось в том, что жаловаться мне было совершенно не на что. Никто ничего не нарушил. Нортон честно расплатился со мной и мог делать с книгой все, что ему заблагорассудится. Меня это уже не касалось.
Я перечитал свое собственное произведение, и чтение вызвало в моей душе самые противоречивые чувства. Было очевидно, что Нортон не изменил в моем тексте ни одной запятой, но добавил от себя пролог. В нем говорилось, что эта история произошла на самом деле, но имена действующих лиц были автором изменены. Он сделал это отнюдь не из желания скрыть истинные личности персонажей, а просто для того, чтобы герцог Кравер не мог привлечь его к судебной ответственности. Это мне было совершенно ясно. Маркуса Гарвея Нортон переименовал в Руфуса Гарвея, а фамилия Ричарда и Уильяма и вовсе не упоминалась. (Правда, уточнялось, что они являлись наследниками некоего «знатного господина, который активно участвовал в военной кампании в Судане и в ее трагическом завершении».) Некоторое время тому назад убийство братьев Краверов наделало много шума, и теперь все легко могли обнаружить связь между делом Гарвея и этой книгой. Как известно, история полностью оправдывала Маркуса. Более того, она превращала его в героя, и это, вероятно, отвечало интересам Гарвея. Однако такой ход со стороны Нортона показался мне неблагородным. Как бы то ни было, я не собирался наносить ему визитов и оспаривать его действия. При помощи своего красноречия этот человек был способен убедить меня в чем угодно. Даже в том, что Англия была союзницей Германии в войне против Франции. Вместо этого я решил навестить Маркуса, которого слишком давно не видел. Мне подумалось, что он может не иметь ни малейшего представления о выходе книги.
На этот раз я пришел в тюрьму по собственной инициативе и не имел права встречаться с Маркусом в том зале, куда приходил как официальный представитель Нортона. Согласно установленным правилам, мне предстояло удовлетвориться свиданием в одной из тех крохотных комнатушек, где заключенного и посетителя разделяет очень плотная решетка. Когда меня провели в зал ожидания, я обнаружил отсутствие сержанта Длинная Спина. Увидев одного из служащих, который обычно сопровождал Маркуса, когда его приводили из камеры в тот зал, где проходили наши беседы, я поинтересовался:
– А что, сержант Длинная Спина сегодня выходной?
– Длинная Спина? – улыбнулся он. – А откуда вы знаете, что мы его так называем?
– Я этого не знал, это простое совпадение. Я тоже дал ему такое прозвище, – мне пришлось оправдаться, – просто он никогда не снизошел до того, чтобы представиться мне.
Служащий рассмеялся:
– Тогда меня зовут Джон, – сказал он. – Теперь вам не придется придумывать мне прозвище.
В отсутствие Длинной Спины Джон казался гораздо более человечным. Сначала я угостил его сигаретой, а потом он – меня, и мне не пришлось ни о чем его просить.
– В выходные дни, как сегодня, приходит гораздо больше посетителей, чем в будни, и Длинная Спина, по его собственному выражению, «регулирует движение».
Я это знал. Дело в том, что я всегда заходил в то крыло, которое было предназначено для законных представителей заключенных. Но в тот день, когда закончилось действие моего договора, который связывал меня с Нортоном, мне пришлось вернуть пропуск, который мне выписали как помощнику адвоката. Несмотря на это, я зашел в ту же дверь. Я не должен был заходить сюда, мне теперь полагалось стоять в длиннющей очереди посетителей, и мой новый знакомый Джон прекрасно это знал.
– Вы ведь уже не работаете на адвоката Гарвея, правда? – спросил он с нескрываемым подозрением в голосе, но потом пренебрежительно махнул рукой: – Да ладно, это неважно.
Он раздавил окурок, посмотрел по сторонам, засунув руки в карманы, как настоящий пижон, и дружелюбно сказал:
– Хотите, я приведу вам Гарвея в ту же комнату, что всегда? Там вам будет удобнее.
Так он и сделал. Мой новый знакомый Джон просто запер нас с Гарвеем в комнате, сказав, что вернется, когда пройдет положенное время. Он даже снял с Маркуса наручники (но не цепи на ногах). Мы могли передвигаться по залу и даже курить. Никогда еще нам не предоставляли такой свободы. Но все пошло наперекосяк с самого начала. Увидев меня, Маркус отнюдь не обрадовался, а только буркнул: «Ах, это вы», и в его голосе прозвучали разочарование и досада. Он курил, вдыхая табачный дым с такой яростью, словно сигарета была его личным врагом. Несмотря на цепи на ногах, Гарвей беспрестанно ходил по комнате, испытывая болезненную нервозность, которая наводила на мысли о каком-то животном, которого только что заперли в клетку зоопарка. Было ясно, что я его совершенно не интересовал. Наверное, я застал Маркуса в неудачный день. Но разве в тюрьме могут быть удачные дни? Мне было неловко перед ним, потому что я пришел, рассчитывая немного развлечь Гарвея, а оказалось, что мое присутствие только раздражало его. Но не мне было упрекать невинного человека, жизнь которого висела на волоске, в том, что у него было плохое настроение.
Я показал ему книгу, и он ненадолго успокоился, взвешивая ее в руках. На его губах, которые всегда казались мне такими красивыми, даже промелькнула робкая улыбка. Но вдруг он поднял голову, и его зеленые глаза посмотрели на меня почти с ненавистью. Вопрос прозвучал сухо:
– И что же теперь, по-вашему, мне делать?
Мне нечего было ему ответить, я не был Нортоном. Гарвей сам назвал его имя. Он отложил книгу, которая интересовала его куда меньше, чем сигарета, и закричал:
– Чем там занимается ваш Нортон? Вы мне можете объяснить?
Мне показалось, что успокоить его можно было единственным способом: сохранять спокойствие и попытаться заставить рассуждать. Если я приведу веские доводы, он будет вынужден думать над своими ответами и перестанет кричать так громко. Я боялся, что придут стражники, а мне меньше всего хотелось встретиться с ними.
– Нортон очень серьезно работает над вашим делом, – начал я, – но вам прекрасно известно, что задача у него непростая. Подумайте, например, о том, что к делу прилагается юридически заверенное заявление самого британского консула, в котором тот обвиняет вас. Не думаю, что подобному свидетельству легко противопоставить какие-то доводы.
– Каземент? Консул Каземент? – переспросил он, поднимая брови.
– Именно он. К тому же он собрал множество подписей британских граждан, проживавших в Леопольдвиле. Фигура подданного Ее Величества Маркуса Гарвея предстает в этих документах, скажем так, не в лучшем свете.
Но мои слова распалили его еще сильнее.
– Каземент? – повторил он, воздев руки к небу. – Но, наивный вы человек, Каземент же просто содомит! Спросите об этом любого белого человека, который жил в Африке, и он вам это скажет! Он приставал ко мне все время, пока я жил в Конго. Каждый день и каждую ночь в Леопольдвиле этот человек досаждал мне своими гнусными намеками! Каземент злопамятен. Поскольку он не смог исполнить своих гнусных намерений, то отомстил мне также гнусно.
– А почему вы не обратились к английским властям сразу после этих событий?
– Что вы себе воображаете? Неужели вы думаете, что корабль, на который я устроился коком, изменил бы свой маршрут, чтобы срочно доставить меня в Лондон? Это было торговое судно. Прошел целый год до того момента, как мы зашли в первый английский порт.
– Хорошо. Но все же, – настаивал я, – почему даже после этого вы не предстали перед британскими властями?
Маркус никогда раньше не открывал глаза так широко. Он не стал смотреть направо и налево. Гарвей, который до этого негодовал, вдруг понизил голос и сказал мне:
– Как вы можете быть таким идиотом, Томсон?
Я опустился на стул, чувствуя себя побежденным, и стал рассматривать пятнышко на стене, стараясь не встречаться с ним глазами. Маркус был прав. Я сам целых четыре года писал его историю. Кто мог потребовать, чтобы такой человек, как он – без связей, без друзей, без прошлого и без будущего, – явился в полицейский участок в Англии и просто так, сходу, рассказал всю свою историю? По-прежнему избегая его взгляда, я сказал:
– Есть ваше собственное признание в убийстве Уильяма и Ричарда Краверов. Вы сами подписали его. Я своими глазами видел копию этого документа в деле у Нортона.
Мне не следовало этого говорить. Это была большая ошибка. Маркус совершенно вышел из себя.
– Я подписал признание в том, что убил Уильяма и Ричарда? – зарычал он. – Конечно, подписал! Вы представляете себе, как обращаются полицейские с такими людьми в моем положении? Да я готов был признаться даже в том, что убил эрцгерцога Фердинанда Австрийского, только бы меня перестали бить!
Мне оставалось только умолять его понизить голос, но все было напрасно. Он трясся, как сумасшедший, на которого надели смирительную рубашку, и вопил:
– Я думаю, что Нортону очень уютно сидеть в своем кабинете! Он и не знает, как холодно в моей камере. – Тут Гарвей упрекнул заодно и меня: – И вам это тоже неизвестно. Никто не может себе представить холода камеры! Он пробирает до мозга костей и живет в твоем теле, как древоточцы в старом дереве. И все это происходит со мной, с человеком, который жил в Конго. В Конго! Почему мне не дают вернуться туда? Я хочу обратно в Конго!
Я услышал, что на другом конце коридора открылась решетчатая дверь, и взмолился:
– Замолчите ради бога.
Но он уже не слушал меня. Он волчком крутился по комнате, устремив взгляд к потолку:
– Я был в Конго. В Конго! А теперь, ожидая виселицы, шью мешки. Это единственное, что мне позволяют делать. Шить мешки в тюремной мастерской!
Мой новый знакомый Джон пришел сказать нам что-то или попросить у меня еще одну сигарету, потому что наше время еще не истекло. Но Маркус почти набросился на него. Он схватился за прутья решетки и закричал, выплевывая слова в лицо надзирателю:
– Шить, шить, шить, шить!
Казалось, он сошел с ума. Он действительно был сумасшедшим. Надзиратель испугался и убежал.
– Вам понятно, что вы наделали? – закричал я. – Он пошел за подкреплением! Успокойтесь!
Вместо ответа Маркус попытался отломать одну из ножек стола, чтобы воспользоваться ею, как дубинкой. Но было уже поздно. В коридоре появились Длинная Спина и еще два надзирателя.
– Господин Томсон, что вы здесь делаете? – спросил меня Длинная Спина, упрекая скорее за нарушение моральных обязательств, чем за невыполнение юридических норм. – Вы прекрасно знаете порядки этого заведения и понимаете, что уже не имеете права навещать заключенных в этом крыле здания. Вам надлежит встать в очередь посетителей, у которых нет специального допуска!
Маркус, вне себя от ярости, по-прежнему кричал:
– Я был в Конго, в Конго! – и продолжал дергать за ножку стола.
Но мебель в тюрьме, вероятно, сделана специально так, чтобы подобные попытки не увенчались успехом. Длинная Спина трижды предупредил Маркуса о последствиях его поведения, как это было предписано уставом тюрьмы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47