Ведь такая смерть всего лишь ужасающее или вызывающее сострадание зрелище, в то время как ритуал прощания с покойником — упорядоченная, внушающая суеверный страх формальность, которая возглашает: «Вы никогда более не увидите этого человека». Я не был знаком с Одеттой Дюшен, но я мог живо представить себе ее лежащей в гробу, потому что хорошо помнил улыбку на той нерезкой фотографии и ясные задорные глаза. Каждая пылинка в старой прихожей, казалось, пропиталась этим тошнотворным цветочным запахом. У меня перехватило горло.
— Да, — продолжая разговор, сказал Бенколин, когда мы вошли в гостиную, — я был здесь вчера вечером, чтобы сообщить мадам Дюшен о… трагедии. Помнится, я встретил здесь только капитана Шомона. Кстати, он здесь?
— Шомон? — переспросил Робике. — Нет. Сейчас его нет. Он приходил утром, но потом ему пришлось уйти. Садитесь, пожалуйста.
В комнате также были задернуты шторы, и в большом беломраморном камине не было огня. Но эта комната явно видела немало доброты и спокойствия; в свое время здесь жили красивой жизнью.
Старинные голубые обои, картины в позолоченных рамах, мягкие кресла, слышавшие множество дружеских бесед. Здесь на протяжении долгих лет каждая чашка кофе сопровождалась острым словцом, и смерть не смогла вытравить этих воспоминаний из памяти комнаты. Над камином висел большой портрет Одетты — совсем еще девочка, она смотрела куда-то вдаль, положив подбородок на руки. Огромные доверчивые глаза, нетерпеливое томление рта наполняли светом одинокую комнату, и, когда я снова вдохнул тяжелую сладость цветов, к горлу подступил комок.
Бенколин не стал садиться.
— Я пришел повидаться с мадам Дюшен, — негромко проговорил он. — Она здорова?
— Она тяжело переживает все это. Вы, конечно, понимаете, — прочистив горло, произнес Робике, изо всех сил пытаясь сохранить свое дипломатическое спокойствие. — Такой шок. Это было ужасно! Господин детектив, вы… вам известно, кто это сделал? Я знал ее всю жизнь. Только подумать, что кто-то…
Он с силой сжимал пальцы, пытаясь оставаться хладнокровным молодым человеком, великодушно взявшим на себя все заботы, но, несмотря на всю свою недавно приобретенную английскую сдержанность, не мог унять дрожи в голосе. Бенколин прервал его:
— Я понимаю. Есть сейчас кто-нибудь у мадам Дюшен?
— Только Джина Прево. Шомон позвонил ей сегодня утром и сказал, что мадам Дюшен просит ее приехать. Это не правда, мадам Дюшен вовсе не изъявляла такого желания. — Он поджал губы. — Думаю, я сделал все, что необходимо. Джина могла бы помочь, если бы взяла себя в руки. Но она почти в таком же состоянии, как мадам Дюшен.
— Джина Прево? — повторил Бенколин, будто впервые услышав это имя.
— Ах да, вы же не знаете… Она из нашей старой компании. Джина была близкой подружкой Одетты, и… — Он замолчал, и его серые глаза расширились. — Кстати, совсем забыл. Я же должен позвонить Клодин Мартель, она наверняка захочет быть здесь. Ах ты, как это я мог забыть!
Бенколин замешкался.
— Как я понимаю, — пробормотал он, — вы не говорили сегодня с капитаном Шомоном? Вы еще не знаете?…
— Знаю? О чем? Нет, я ничего не знаю. Что-нибудь случилось?
— Кое-что. Но это не имеет значения. Вы проводите нас к мадам Дюшен?
— Вам, я думаю, можно, — решил молодой человек, окинув нас взглядом секретаря перед кабинетом посла. — Она, наверное, захочет вас послушать… Сюда, прошу вас.
Он провел нас через холл, затем вверх по устланной ковром лестнице. Через окно на полутемной лестничной площадке были видны багровые купы кленов во дворе. Немного не доходя до второго этажа, Робике вдруг остановился. Сверху доносились негромкие голоса, затем послышались несколько фортепианных аккордов и такой звук, будто руки пианиста бессильно упали с клавиш. Один из голосов перешел в пронзительный истерический крик…
— Они просто обезумели! — раздраженно бросил молодой человек. — Обе! После прихода Джины стало только хуже. Видите ли, господин следователь, мадам Дюшен с утра ни разу не присела; она ходит по комнате и терзает себя, глядя на вещи Одетты, пытаясь играть на ее рояле… Может быть, вам удастся ее успокоить?
Отодвинув портьеру, мы постучали в дверь на лестничной площадке; внутри сразу все стихло, и дрожащий голос произнес:
— Войдите.
Это была гостиная молодой девушки; три окна выходили на запущенный сад, и в комнату заглядывала пожелтевшая листва. Хмурый свет из окон придавал мебели цвета слоновой кости серый оттенок. Перед серым кабинетным роялем, глядя на нас сухими проницательными глазами, сидела маленькая женщина в черном. Ее вьющиеся черные волосы уже подернула седина, но на лице, хоть и бледном, с кругами под глазами, не было ни морщинки, только на шее кожа чуть-чуть обвисла. Женщина увидела незнакомые лица, и острый взгляд ее пронзительных глаз потух.
— Поль, — сказала она с мягким упреком, — вы не сказали мне, что у нас гости. Входите, пожалуйста, господа.
Она не извинилась перед нами за свое измятое платье и нечесаные волосы; было видно, что ей глубоко безразличны все окружавшие ее вещи. Поднявшись нам навстречу, она приняла позу хозяйки. Но моим вниманием завладела не мадам Дюшен. Рядом с ней, забыв опустить поднятую руку, стояла Джина Прево. Я бы узнал ее когда и где угодно, хотя ростом она оказалась выше, чем я предполагал. Веки у нее покраснели и распухли, на лице не было ни грамма косметики. Полные розовые губы, золотистые волосы, твердый подбородок… Испуганно приоткрыв рот, она отбросила волосы со лба назад. У нее был такой вид, будто она вот-вот упадет в обморок.
— Меня зовут Бенколин, — говорил тем временем детектив, — а это мой коллега, господин Марль. Я пришел заверить вас, что мы найдем человека… который это сделал.
Его глубокий и спокойный голос разрядил напряженную атмосферу комнаты. Я услышал тихий звук — это Джина Прево, которая держала нажатой одну из клавиш рояля, отпустила ее. Освещаемая серым светом из окошек, она пружинистым, почти мужским шагом отошла от инструмента, потом остановилась в нерешительности.
— Я слышала о вас, — проговорила мадам Дюшен; затем она кивнула мне: — Вам, сударь, также добро пожаловать. Это мадемуазель Прево, наш старый друг. Она сегодня со мной.
Джина Прево попыталась улыбнуться. Хозяйка дома продолжала:
— Прошу вас, садитесь. Я готова рассказать вам все, абсолютно все, что вы пожелаете узнать. Поль, пожалуйста, включите свет.
И тут мадемуазель Прево закричала:
— Нет!!! — У нее перехватило дыхание. — Пожалуйста! Не нужно света! Я чувствую…
Голос у нее был хриплый, с умоляющей ноткой, от которой, если она прозвучит в голосе певицы, должно быть, сильней забьется сердце. Мадам Дюшен, которая мгновение назад казалась значительно более удрученной и подавленной, чем Джина, взглянула на нее с усталой улыбкой:
— Ну разумеется, Джина. Не включайте, Поль.
— Не смотрите, пожалуйста! Не смотрите на меня так!
Мадам снова улыбнулась и откинулась на спинку кресла.
— Джине приходится терпеть меня, господа. А я старая сумасшедшая женщина. — На лбу у нее появились морщинки, глаза устремились в пустоту. — На меня это находит приступами, как физическая боль. Некоторое время я спокойна, зато потом… Но я стараюсь держать себя в руках. Видите ли, мне так плохо оттого, что это я во всем виновата.
Джина присела на краешек дивана, мы с Бенколином пододвинули стулья поближе. Робике неловко переминался с ноги на ногу в углу.
— Все мы, мадам, познали горе потери близких, — задумчиво проговорил детектив. — В таких случаях всегда испытываешь чувство вины, даже если ты всего лишь недостаточно часто улыбался. Не стоит так убиваться по этому поводу.
В нависшей тяжелой тишине весело тикали покрытые эмалью часы. Мадам Дюшен наморщила лоб. Затем она открыла рот — явно с намерением решительно возразить; было видно, что в душе ее кипит борьба и она хотела бы, чтобы мы поняли все по ее глазам.
— Вы не понимаете, — тихо сказала она наконец. — Я была глупа. Я неправильно воспитывала Одетту. Я думала, что она должна всю жизнь оставаться ребенком, и все делала для этого. — Она посмотрела на свои руки и, помолчав, добавила: — Сама я… я многое повидала. И обид, и горя. Я шла на это сознательно, мне было это по силам; но Одетта… Нет, вам не понять этого, не понять!…
От всех этих сильных переживаний, скрывавшихся за ее бледным волевым лбом, она казалась очень маленькой.
— Мой муж, — продолжала она, — застрелился, как вы знаете, десять лет назад, когда Одетте было двенадцать. Он был прекрасным человеком и не заслуживал… он был членом кабинета, и когда его начали шантажировать… — Голос ее сорвался, но усилием воли она сумела взять себя в руки. — Я решила посвятить себя Одетте. И вот что я натворила! Я забавлялась ею, как маленькой фарфоровой пастушкой. Теперь у меня не осталось ничего, кроме ее безделушек. И еще я немного умею играть на рояле ее любимые песни: «Лунный свет», «Рядом с моей блондинкой», «Это только ваша рука»…
— Я уверен, мадам, вы пытаетесь помочь нам, — мягко остановил ее Бенколин, — но было бы лучше, если бы вы ответили на несколько моих вопросов…
— Да, конечно. Я… я прошу прощения. Продолжайте.
Он подождал, пока она устроилась поудобнее, положив голову на спинку кресла.
— Капитан Шомон говорил мне, что по возвращении из Африки заметил в Одетте некоторые перемены. Он не сумел более определенно объяснить, в чем именно они заключались, сказал только, что она вела себя «странно». Вы не замечали за последнее время чего-либо подобного?
Женщина ответила не сразу.
— Я думала об этом. В последние две недели, с тех пор как Робер… капитан Шомон вернулся в Париж, мне казалось, что она переменилась. Стала чаще хмуриться, более остро на все реагировать. Однажды я застала ее в слезах. Но это случалось с ней и раньше, ведь ее могла вывести из равновесия любая мелочь, и она ужасно переживала, пока не забывала о ней. Обычно она делилась со мной, поэтому теперь я ни о чем не спрашивала. Я ждала, когда она сама мне расскажет…
— Но у вас не было никаких предположений?
— Никаких. Особенно потому… — Она запнулась.
— Пожалуйста, продолжайте.
— Особенно потому, что это, по-видимому, было связано с капитаном Шомоном. Она переменилась сразу после его приезда. Она стала… подозрительной, скованной, официальной — даже не знаю, как это назвать! Совершенно непохожей на себя!
Я смотрел на мадемуазель Прево, сидевшую в тени. Ее лицо выдавало мучительное сомнение, глаза были полуприкрыты.
— Прошу вас, мадам, извинить мой вопрос, — тихо обратился к вдове Бенколин, — но вы понимаете, что это необходимо… не было ли у мадемуазель Дюшен, насколько вы могли знать, привязанности к какому-то другому мужчине, кроме капитана Шомона?
Сначала у нее от возмущения затрепетали ноздри, но потом она посмотрела на нас с усталой снисходительной улыбкой:
— Не было. Хотя, может быть, это было бы для нее лучше.
— Понимаю. Вы полагаете, что ваша дочь пала жертвой вероломного насильника?
— Естественно! — Слезы застлали ей глаза. — Ее… ее выманили из дома… не знаю только, каким образом! Этого я никак не могу понять! Она договорилась встретиться с Клодин Мартель, своей подружкой, и Робером. Но вдруг Одетта позвонила обоим по телефону и отменила встречу, а потом куда-то убежала из дома. Я очень удивилась, потому что обычно она заходит ко мне попрощаться. Тогда… я в последний раз видела ее перед тем, как…
— Вы не слышали, как она говорила по телефону?
— Нет. Я была наверху и, когда она вышла из дома, решила, что она пошла на эту встречу. Робер рассказал мне потом, как было дело.
Бенколин наклонил голову, будто прислушиваясь к тиканью часов. Я видел, как за окнами дрожат на ветру промокшие деревья, вспыхивая багрянцем кленовых листьев. Джина Прево, закрыв глаза, откинулась на диване; неяркий свет омывал совершенную линию ее шеи, на ресницах блестели слезы. В комнате было так тихо, что донесшееся снизу дребезжание дверного звонка заставило нас слегка вздрогнуть.
— Люси на кухне, Поль, — сказала мадам Дюшен. — Не беспокойтесь, она ответит на звонок… Итак, господа?…
У дверей все еще трезвонили, и из холла послышались торопливые шаги. Бенколин поинтересовался:
— Мадемуазель Дюшен не оставила никаких дневников, записей, которые могли бы дать нам ключ?…
— Она начинала вести дневник каждый год, но недели через две бросала. Нет. У нее были какие-то бумаги, но я их уже просмотрела — там ничего нет.
— Тогда… — начал было Бенколин, но остановился на полуслове.
Он продолжал смотреть в одну точку; рука его замерла на полпути к подбородку. Сердце у меня возбужденно забилось. Я взглянул на Джину Прево — она сидела неподвижно, вцепившись в подлокотник дивана.
Нам был прекрасно слышен доносившийся из прихожей голос человека, который так настойчиво звонил в дверь. Извиняющимся тоном он говорил:
— Простите, ради Бога… Не могу ли я видеть мадам Дюшен? Меня зовут Этьен Галан.
Глава 8
Ни один из нас не двинулся и не произнес ни слова. Этот голос обладал магическим свойством: даже если вы слышали его впервые, ни разу еще не видя его обладателя, он вызывал неодолимое желание взглянуть на говорящего. Это был голос глубокий, доброжелательный, располагающий к себе. Я зримо представил себе Галана, стоящего в раме дверного косяка на фоне вихря мокрых осенних листьев. В руках у него шелковый цилиндр; стройный стан, облаченный в безукоризненную визитку, чуть наклонен, как будто Галан преподносит свои извинения на тарелочке, а желто-серые глаза источают сочувствие.
Я снова оглядел присутствующих. В глазах мадам Дюшен ничего прочитать было нельзя — таким напряженным и сосредоточенным было ее лицо. Джина Прево широко раскрытыми глазами взирала на дверь, словно не веря своим ушам…
— Нездорова? — повторил голос в ответ на приглушенные объяснения. — Какая жалость! Мое имя ничего ей не скажет, но я был большим другом ее покойного мужа, и мне бы очень хотелось передать ей мои соболезнования… — Пауза; он как будто задумался. — Что же мне делать?… Насколько я знаю, здесь мадемуазель Джина Прево? Ну, вот видите. Возможно, я смогу поговорить с ней, как с другом семьи, если уж мадам не может меня принять. Благодарю вас.
Легкие шаги горничной пересекли нижний холл и застучали по лестнице. Джина Прево тут же вскочила.
— Вы… вы, мадам Дюшен, не беспокойтесь, — торопливо сказала она, изображая улыбку. — Не надо себя тревожить. Я спущусь и поговорю с ним.
Она произнесла эти слова так, словно ей не хватало воздуха. Мадам Дюшен не двинулась. Мне бросилось в глаза, каким бледным было лицо девушки, когда она выбежала мимо нас из комнаты.
В ту же секунду Бенколин прошептал:
— Мадам, в вашем доме есть черный ход?
Вздрогнув от неожиданности, она подняла на него глаза, и мне показалось, что между ними тут же установилось понимание.
— Да… есть. Внизу он проходит между столовой и кухней к боковой двери.
— Оттуда можно попасть в переднюю гостиную?
— Да. Через комнату, где Одетта…
— Вы знаете, где это? — повернулся он к Робике. — Хорошо. Покажите господину Марлю. Скорее, Джефф. Вы знаете, что нужно делать.
В его настойчивом взгляде я прочел, что во что бы то ни стало должен услышать этот разговор. Робике поначалу настолько растерялся, что едва не споткнулся на ровном месте, но потом до него дошло, что нужно торопиться и не шуметь. Мы слышали, как Джина спускается по ступенькам, но в затемненном холле ее не было видно. Робике провел меня к узенькой лестнице, к счастью застланной ковром, и жестами объяснил, куда идти. Дверь на первом этаже издала слабый скрип, когда я протискивался через нее в слабо освещенную столовую.
Через полуоткрытые двери я заметил скорбные белые цветы в соседней комнате. Да! В этой гостиной, где стоял гроб, портьеры на двери в коридор были задернуты почти наглухо. Я проскользнул туда, чуть было не опрокинув по пути огромную корзину лилий. Сквозь закрытые ставни пробивались полоски света, воздух был напоен душным ароматом цветов, гроб с полированными ручками был голубиного серого цвета… и в священную тишину этого места врывались громкие голоса. Те двое стояли посредине холла. Затем я сообразил, что они говорили так громко, чтобы их было слышно на втором этаже, а настоящий разговор шел шепотом, который я слышал с трудом, стоя за тяжелыми портьерами.
— …Понимаю, сударь. Простите, не разобрала вашего имени. Вы хотели видеть меня?
( — Вы с ума сошли! В доме полиция!)
— Вы, возможно, не помните меня, мадемуазель; я имел удовольствие встречаться с вами один раз у мадам де Лувак. Моя фамилия Галан.
( — Мне необходимо было с вами повидаться. Где они?)
— Ах да, конечно. Вы понимаете, господин Галан, что все мы здесь переживаем…
( — Наверху. Они все наверху. Горничная на кухне. Ради Бога, уходите!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Да, — продолжая разговор, сказал Бенколин, когда мы вошли в гостиную, — я был здесь вчера вечером, чтобы сообщить мадам Дюшен о… трагедии. Помнится, я встретил здесь только капитана Шомона. Кстати, он здесь?
— Шомон? — переспросил Робике. — Нет. Сейчас его нет. Он приходил утром, но потом ему пришлось уйти. Садитесь, пожалуйста.
В комнате также были задернуты шторы, и в большом беломраморном камине не было огня. Но эта комната явно видела немало доброты и спокойствия; в свое время здесь жили красивой жизнью.
Старинные голубые обои, картины в позолоченных рамах, мягкие кресла, слышавшие множество дружеских бесед. Здесь на протяжении долгих лет каждая чашка кофе сопровождалась острым словцом, и смерть не смогла вытравить этих воспоминаний из памяти комнаты. Над камином висел большой портрет Одетты — совсем еще девочка, она смотрела куда-то вдаль, положив подбородок на руки. Огромные доверчивые глаза, нетерпеливое томление рта наполняли светом одинокую комнату, и, когда я снова вдохнул тяжелую сладость цветов, к горлу подступил комок.
Бенколин не стал садиться.
— Я пришел повидаться с мадам Дюшен, — негромко проговорил он. — Она здорова?
— Она тяжело переживает все это. Вы, конечно, понимаете, — прочистив горло, произнес Робике, изо всех сил пытаясь сохранить свое дипломатическое спокойствие. — Такой шок. Это было ужасно! Господин детектив, вы… вам известно, кто это сделал? Я знал ее всю жизнь. Только подумать, что кто-то…
Он с силой сжимал пальцы, пытаясь оставаться хладнокровным молодым человеком, великодушно взявшим на себя все заботы, но, несмотря на всю свою недавно приобретенную английскую сдержанность, не мог унять дрожи в голосе. Бенколин прервал его:
— Я понимаю. Есть сейчас кто-нибудь у мадам Дюшен?
— Только Джина Прево. Шомон позвонил ей сегодня утром и сказал, что мадам Дюшен просит ее приехать. Это не правда, мадам Дюшен вовсе не изъявляла такого желания. — Он поджал губы. — Думаю, я сделал все, что необходимо. Джина могла бы помочь, если бы взяла себя в руки. Но она почти в таком же состоянии, как мадам Дюшен.
— Джина Прево? — повторил Бенколин, будто впервые услышав это имя.
— Ах да, вы же не знаете… Она из нашей старой компании. Джина была близкой подружкой Одетты, и… — Он замолчал, и его серые глаза расширились. — Кстати, совсем забыл. Я же должен позвонить Клодин Мартель, она наверняка захочет быть здесь. Ах ты, как это я мог забыть!
Бенколин замешкался.
— Как я понимаю, — пробормотал он, — вы не говорили сегодня с капитаном Шомоном? Вы еще не знаете?…
— Знаю? О чем? Нет, я ничего не знаю. Что-нибудь случилось?
— Кое-что. Но это не имеет значения. Вы проводите нас к мадам Дюшен?
— Вам, я думаю, можно, — решил молодой человек, окинув нас взглядом секретаря перед кабинетом посла. — Она, наверное, захочет вас послушать… Сюда, прошу вас.
Он провел нас через холл, затем вверх по устланной ковром лестнице. Через окно на полутемной лестничной площадке были видны багровые купы кленов во дворе. Немного не доходя до второго этажа, Робике вдруг остановился. Сверху доносились негромкие голоса, затем послышались несколько фортепианных аккордов и такой звук, будто руки пианиста бессильно упали с клавиш. Один из голосов перешел в пронзительный истерический крик…
— Они просто обезумели! — раздраженно бросил молодой человек. — Обе! После прихода Джины стало только хуже. Видите ли, господин следователь, мадам Дюшен с утра ни разу не присела; она ходит по комнате и терзает себя, глядя на вещи Одетты, пытаясь играть на ее рояле… Может быть, вам удастся ее успокоить?
Отодвинув портьеру, мы постучали в дверь на лестничной площадке; внутри сразу все стихло, и дрожащий голос произнес:
— Войдите.
Это была гостиная молодой девушки; три окна выходили на запущенный сад, и в комнату заглядывала пожелтевшая листва. Хмурый свет из окон придавал мебели цвета слоновой кости серый оттенок. Перед серым кабинетным роялем, глядя на нас сухими проницательными глазами, сидела маленькая женщина в черном. Ее вьющиеся черные волосы уже подернула седина, но на лице, хоть и бледном, с кругами под глазами, не было ни морщинки, только на шее кожа чуть-чуть обвисла. Женщина увидела незнакомые лица, и острый взгляд ее пронзительных глаз потух.
— Поль, — сказала она с мягким упреком, — вы не сказали мне, что у нас гости. Входите, пожалуйста, господа.
Она не извинилась перед нами за свое измятое платье и нечесаные волосы; было видно, что ей глубоко безразличны все окружавшие ее вещи. Поднявшись нам навстречу, она приняла позу хозяйки. Но моим вниманием завладела не мадам Дюшен. Рядом с ней, забыв опустить поднятую руку, стояла Джина Прево. Я бы узнал ее когда и где угодно, хотя ростом она оказалась выше, чем я предполагал. Веки у нее покраснели и распухли, на лице не было ни грамма косметики. Полные розовые губы, золотистые волосы, твердый подбородок… Испуганно приоткрыв рот, она отбросила волосы со лба назад. У нее был такой вид, будто она вот-вот упадет в обморок.
— Меня зовут Бенколин, — говорил тем временем детектив, — а это мой коллега, господин Марль. Я пришел заверить вас, что мы найдем человека… который это сделал.
Его глубокий и спокойный голос разрядил напряженную атмосферу комнаты. Я услышал тихий звук — это Джина Прево, которая держала нажатой одну из клавиш рояля, отпустила ее. Освещаемая серым светом из окошек, она пружинистым, почти мужским шагом отошла от инструмента, потом остановилась в нерешительности.
— Я слышала о вас, — проговорила мадам Дюшен; затем она кивнула мне: — Вам, сударь, также добро пожаловать. Это мадемуазель Прево, наш старый друг. Она сегодня со мной.
Джина Прево попыталась улыбнуться. Хозяйка дома продолжала:
— Прошу вас, садитесь. Я готова рассказать вам все, абсолютно все, что вы пожелаете узнать. Поль, пожалуйста, включите свет.
И тут мадемуазель Прево закричала:
— Нет!!! — У нее перехватило дыхание. — Пожалуйста! Не нужно света! Я чувствую…
Голос у нее был хриплый, с умоляющей ноткой, от которой, если она прозвучит в голосе певицы, должно быть, сильней забьется сердце. Мадам Дюшен, которая мгновение назад казалась значительно более удрученной и подавленной, чем Джина, взглянула на нее с усталой улыбкой:
— Ну разумеется, Джина. Не включайте, Поль.
— Не смотрите, пожалуйста! Не смотрите на меня так!
Мадам снова улыбнулась и откинулась на спинку кресла.
— Джине приходится терпеть меня, господа. А я старая сумасшедшая женщина. — На лбу у нее появились морщинки, глаза устремились в пустоту. — На меня это находит приступами, как физическая боль. Некоторое время я спокойна, зато потом… Но я стараюсь держать себя в руках. Видите ли, мне так плохо оттого, что это я во всем виновата.
Джина присела на краешек дивана, мы с Бенколином пододвинули стулья поближе. Робике неловко переминался с ноги на ногу в углу.
— Все мы, мадам, познали горе потери близких, — задумчиво проговорил детектив. — В таких случаях всегда испытываешь чувство вины, даже если ты всего лишь недостаточно часто улыбался. Не стоит так убиваться по этому поводу.
В нависшей тяжелой тишине весело тикали покрытые эмалью часы. Мадам Дюшен наморщила лоб. Затем она открыла рот — явно с намерением решительно возразить; было видно, что в душе ее кипит борьба и она хотела бы, чтобы мы поняли все по ее глазам.
— Вы не понимаете, — тихо сказала она наконец. — Я была глупа. Я неправильно воспитывала Одетту. Я думала, что она должна всю жизнь оставаться ребенком, и все делала для этого. — Она посмотрела на свои руки и, помолчав, добавила: — Сама я… я многое повидала. И обид, и горя. Я шла на это сознательно, мне было это по силам; но Одетта… Нет, вам не понять этого, не понять!…
От всех этих сильных переживаний, скрывавшихся за ее бледным волевым лбом, она казалась очень маленькой.
— Мой муж, — продолжала она, — застрелился, как вы знаете, десять лет назад, когда Одетте было двенадцать. Он был прекрасным человеком и не заслуживал… он был членом кабинета, и когда его начали шантажировать… — Голос ее сорвался, но усилием воли она сумела взять себя в руки. — Я решила посвятить себя Одетте. И вот что я натворила! Я забавлялась ею, как маленькой фарфоровой пастушкой. Теперь у меня не осталось ничего, кроме ее безделушек. И еще я немного умею играть на рояле ее любимые песни: «Лунный свет», «Рядом с моей блондинкой», «Это только ваша рука»…
— Я уверен, мадам, вы пытаетесь помочь нам, — мягко остановил ее Бенколин, — но было бы лучше, если бы вы ответили на несколько моих вопросов…
— Да, конечно. Я… я прошу прощения. Продолжайте.
Он подождал, пока она устроилась поудобнее, положив голову на спинку кресла.
— Капитан Шомон говорил мне, что по возвращении из Африки заметил в Одетте некоторые перемены. Он не сумел более определенно объяснить, в чем именно они заключались, сказал только, что она вела себя «странно». Вы не замечали за последнее время чего-либо подобного?
Женщина ответила не сразу.
— Я думала об этом. В последние две недели, с тех пор как Робер… капитан Шомон вернулся в Париж, мне казалось, что она переменилась. Стала чаще хмуриться, более остро на все реагировать. Однажды я застала ее в слезах. Но это случалось с ней и раньше, ведь ее могла вывести из равновесия любая мелочь, и она ужасно переживала, пока не забывала о ней. Обычно она делилась со мной, поэтому теперь я ни о чем не спрашивала. Я ждала, когда она сама мне расскажет…
— Но у вас не было никаких предположений?
— Никаких. Особенно потому… — Она запнулась.
— Пожалуйста, продолжайте.
— Особенно потому, что это, по-видимому, было связано с капитаном Шомоном. Она переменилась сразу после его приезда. Она стала… подозрительной, скованной, официальной — даже не знаю, как это назвать! Совершенно непохожей на себя!
Я смотрел на мадемуазель Прево, сидевшую в тени. Ее лицо выдавало мучительное сомнение, глаза были полуприкрыты.
— Прошу вас, мадам, извинить мой вопрос, — тихо обратился к вдове Бенколин, — но вы понимаете, что это необходимо… не было ли у мадемуазель Дюшен, насколько вы могли знать, привязанности к какому-то другому мужчине, кроме капитана Шомона?
Сначала у нее от возмущения затрепетали ноздри, но потом она посмотрела на нас с усталой снисходительной улыбкой:
— Не было. Хотя, может быть, это было бы для нее лучше.
— Понимаю. Вы полагаете, что ваша дочь пала жертвой вероломного насильника?
— Естественно! — Слезы застлали ей глаза. — Ее… ее выманили из дома… не знаю только, каким образом! Этого я никак не могу понять! Она договорилась встретиться с Клодин Мартель, своей подружкой, и Робером. Но вдруг Одетта позвонила обоим по телефону и отменила встречу, а потом куда-то убежала из дома. Я очень удивилась, потому что обычно она заходит ко мне попрощаться. Тогда… я в последний раз видела ее перед тем, как…
— Вы не слышали, как она говорила по телефону?
— Нет. Я была наверху и, когда она вышла из дома, решила, что она пошла на эту встречу. Робер рассказал мне потом, как было дело.
Бенколин наклонил голову, будто прислушиваясь к тиканью часов. Я видел, как за окнами дрожат на ветру промокшие деревья, вспыхивая багрянцем кленовых листьев. Джина Прево, закрыв глаза, откинулась на диване; неяркий свет омывал совершенную линию ее шеи, на ресницах блестели слезы. В комнате было так тихо, что донесшееся снизу дребезжание дверного звонка заставило нас слегка вздрогнуть.
— Люси на кухне, Поль, — сказала мадам Дюшен. — Не беспокойтесь, она ответит на звонок… Итак, господа?…
У дверей все еще трезвонили, и из холла послышались торопливые шаги. Бенколин поинтересовался:
— Мадемуазель Дюшен не оставила никаких дневников, записей, которые могли бы дать нам ключ?…
— Она начинала вести дневник каждый год, но недели через две бросала. Нет. У нее были какие-то бумаги, но я их уже просмотрела — там ничего нет.
— Тогда… — начал было Бенколин, но остановился на полуслове.
Он продолжал смотреть в одну точку; рука его замерла на полпути к подбородку. Сердце у меня возбужденно забилось. Я взглянул на Джину Прево — она сидела неподвижно, вцепившись в подлокотник дивана.
Нам был прекрасно слышен доносившийся из прихожей голос человека, который так настойчиво звонил в дверь. Извиняющимся тоном он говорил:
— Простите, ради Бога… Не могу ли я видеть мадам Дюшен? Меня зовут Этьен Галан.
Глава 8
Ни один из нас не двинулся и не произнес ни слова. Этот голос обладал магическим свойством: даже если вы слышали его впервые, ни разу еще не видя его обладателя, он вызывал неодолимое желание взглянуть на говорящего. Это был голос глубокий, доброжелательный, располагающий к себе. Я зримо представил себе Галана, стоящего в раме дверного косяка на фоне вихря мокрых осенних листьев. В руках у него шелковый цилиндр; стройный стан, облаченный в безукоризненную визитку, чуть наклонен, как будто Галан преподносит свои извинения на тарелочке, а желто-серые глаза источают сочувствие.
Я снова оглядел присутствующих. В глазах мадам Дюшен ничего прочитать было нельзя — таким напряженным и сосредоточенным было ее лицо. Джина Прево широко раскрытыми глазами взирала на дверь, словно не веря своим ушам…
— Нездорова? — повторил голос в ответ на приглушенные объяснения. — Какая жалость! Мое имя ничего ей не скажет, но я был большим другом ее покойного мужа, и мне бы очень хотелось передать ей мои соболезнования… — Пауза; он как будто задумался. — Что же мне делать?… Насколько я знаю, здесь мадемуазель Джина Прево? Ну, вот видите. Возможно, я смогу поговорить с ней, как с другом семьи, если уж мадам не может меня принять. Благодарю вас.
Легкие шаги горничной пересекли нижний холл и застучали по лестнице. Джина Прево тут же вскочила.
— Вы… вы, мадам Дюшен, не беспокойтесь, — торопливо сказала она, изображая улыбку. — Не надо себя тревожить. Я спущусь и поговорю с ним.
Она произнесла эти слова так, словно ей не хватало воздуха. Мадам Дюшен не двинулась. Мне бросилось в глаза, каким бледным было лицо девушки, когда она выбежала мимо нас из комнаты.
В ту же секунду Бенколин прошептал:
— Мадам, в вашем доме есть черный ход?
Вздрогнув от неожиданности, она подняла на него глаза, и мне показалось, что между ними тут же установилось понимание.
— Да… есть. Внизу он проходит между столовой и кухней к боковой двери.
— Оттуда можно попасть в переднюю гостиную?
— Да. Через комнату, где Одетта…
— Вы знаете, где это? — повернулся он к Робике. — Хорошо. Покажите господину Марлю. Скорее, Джефф. Вы знаете, что нужно делать.
В его настойчивом взгляде я прочел, что во что бы то ни стало должен услышать этот разговор. Робике поначалу настолько растерялся, что едва не споткнулся на ровном месте, но потом до него дошло, что нужно торопиться и не шуметь. Мы слышали, как Джина спускается по ступенькам, но в затемненном холле ее не было видно. Робике провел меня к узенькой лестнице, к счастью застланной ковром, и жестами объяснил, куда идти. Дверь на первом этаже издала слабый скрип, когда я протискивался через нее в слабо освещенную столовую.
Через полуоткрытые двери я заметил скорбные белые цветы в соседней комнате. Да! В этой гостиной, где стоял гроб, портьеры на двери в коридор были задернуты почти наглухо. Я проскользнул туда, чуть было не опрокинув по пути огромную корзину лилий. Сквозь закрытые ставни пробивались полоски света, воздух был напоен душным ароматом цветов, гроб с полированными ручками был голубиного серого цвета… и в священную тишину этого места врывались громкие голоса. Те двое стояли посредине холла. Затем я сообразил, что они говорили так громко, чтобы их было слышно на втором этаже, а настоящий разговор шел шепотом, который я слышал с трудом, стоя за тяжелыми портьерами.
— …Понимаю, сударь. Простите, не разобрала вашего имени. Вы хотели видеть меня?
( — Вы с ума сошли! В доме полиция!)
— Вы, возможно, не помните меня, мадемуазель; я имел удовольствие встречаться с вами один раз у мадам де Лувак. Моя фамилия Галан.
( — Мне необходимо было с вами повидаться. Где они?)
— Ах да, конечно. Вы понимаете, господин Галан, что все мы здесь переживаем…
( — Наверху. Они все наверху. Горничная на кухне. Ради Бога, уходите!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23