Кивком головы пригласив нас следовать за собой, Бенколин пошел ему навстречу.
— Когда сегодня ночью, — объяснил он нам по дороге, — я достаточно определенно убедился, что музей восковых фигур и клуб имеют отношение к убийству мадемуазель Дюшен — еще до того, как мы нашли тело Клодин Мартель, — я, если вы помните, позвонил по телефону. Дело в том, что, увидев в ночном клубе господина Галана, я подумал, что его присутствие там было слишком… как бы это сказать… случайным. Для него это необычное место: он ведь ученый, кичащийся своей интеллигентностью, и его нечасто встретишь прикидывающимся пьяным, в компании парочки дешевых проституток… Поэтому я попросил, чтобы послали кого-нибудь проследить за Галаном, если он еще в «Сером гусе». И вот результат.
Мы остановились в густой тени под деревом, сохранившим еще большую часть листвы. В темноте светился красный огонек сигареты; затем, описав светящуюся дугу, сигарета отлетела в сторону, и из тени вышел человек.
— Короче говоря, было очень уж похоже на то, что Галану для чего-то понадобилось алиби, — закончил Бенколин. — Ну что, Прежель?
— Когда я приехал, он еще был там, — ответил тот. Его накрахмаленная манишка блестела в тусклом свете уличных фонарей, голос его был решителен: Сюрте предпочитает, чтобы ее агенты были похожи на кого угодно, но не на агентов Сюрте. — Это было ровно в двадцать минут первого. Он посидел еще минут пятнадцать и встал. Сначала я подумал, что он пьян, но он только притворялся. Он вышел из «Серого гуся» и завернул за угол: его автомобиль — «испано» номер 2Х-1470 — стоял через две улицы. Его ждал шофер, и еще мне показалось, что на заднем сиденье сидела женщина. Но тогда я не был абсолютно уверен. Он сел в машину. Я взял такси и поехал за ним…
— Ну?
— Они остановились у небольшого жилого дома на Монмартре — это номер двадцать восемь по улице Пигаль. На улице было полно народу, и, когда они выходили из машины, я смог хорошенько их разглядеть. С ним действительно была женщина — очень миленькая блондинка в меховой горжетке и коричневой шляпке.
— Снова эта дама, — вздохнул Бенколин. — Что потом?
— Я был почти уверен, что узнал ее, но на всякий случай, когда она поднялась наверх, показал консьержке удостоверение и спросил, кто эта женщина. Та ответила, что это новая певица из «Мулен-Руж»: ее считают американкой, а выступает она под именем Эстелла.
— Возможно, поэтому Галана так хорошо знают в «Мулен-Руж»… Хм, ладно. Продолжайте.
— Он оставался наверху около часа. Потом спустился, сел в машину и доехал до гаража — на той же улице, чуть дальше. Сюда он пришел пешком и сразу вошел в дом. — Голос агента вдруг потерял профессиональную уверенность и монотонность; он запнулся. — Я… э… дело в том, что я большой поклонник… э… таланта этой дамы. Я… У меня есть с собой ее фотография из «Пари суар», если вас это интересует.
— Ого! — с одобрением произнес Бенколин. — Молодец, Прежель! Если мне не изменяет память, я никогда не был на ее выступлениях. Давайте-ка на нее посмотрим… — Он посерьезнел. — Господа, вы, конечно, понимаете, что это, вероятно, та самая женщина, которую полицейский видел у дверей музея после закрытия — таинственная блондинка в коричневой шляпке? Зажгите спичку!
Прежель чиркнул спичкой и поднес огонек, заботливо прикрывая его от ветра, к большой цветной фотографии с надписью: «Эстелла, знаменитая американская певица, выступающая в Мулен-Руж». На нас взглянули широко расставленные глубокие глаза; они смотрели чуть вбок, что придавало лицу кокетливый и самоуверенный вид. Сочные розовые губки были полуоткрыты в намеке на улыбку, голова слегка откинута назад. Нос у нее был прямой, подбородок твердый. Стянутые жемчужной сеткой волосы были того каштанового оттенка, который кажется золотистым под лучами света. Мы молчали, глядя на снимок, пока спичка в руках Прежеля не догорела.
— Подождите минутку! — внезапно воскликнул Шомон. — Зажгите еще спичку! Я хочу взглянуть… Хотя нет, этого не может быть, — растерянно пробормотал он, но осекся, когда Прежель чиркнул еще одной спичкой.
После паузы Шомон тяжело вздохнул и изменившимся голосом произнес:
— Видимо, сегодня мне суждено весь день заниматься опознанием. Вы помните, я говорил, что у Одетты были две лучшие подружки — их еще называли Неразлучными? Клодин Мартель и Джина Прево, которая хотела стать артисткой, но ее семья воспротивилась. Так вот… в это невозможно поверить, но сходство просто поразительное. Я готов поклясться, что эта Эстелла не кто иной, как Джина Прево! Боже мой, она поет в «Мулен-Руж»! Она, наверное…
Спичка догорела, и мы снова погрузились в темноту. После паузы Прежель тихо сказал:
— Мсье совершенно прав. Я спрашивал консьержку. Мадемуазель Эстеллу, как я вам уже говорил, считают американкой, но я слегка нажал на консьержку, и она мне все рассказала. Эстелла — француженка, и фамилия ее Прево. — Он глубоко вздохнул, будто скорбя над своими разбитыми иллюзиями, а потом спросил: — Я еще понадоблюсь вам сегодня, господин Бенколин?
— Нет, — покачал головой Бенколин. — Я думаю, господа, на сегодня с нас достаточно. Отправляйтесь-ка по домам. Мне нужно подумать.
Он повернулся и, засунув руки в карманы, медленно зашагал в сторону Елисейских Полей. Я видел, как его высокий силуэт пересек полосы света и тени; вот так, опустив голову, Бенколин будет бродить до рассвета. Колокол на Дворце Инвалидов пробил три часа.
Глава 7
Следующим утром над Парижем нависли серые облака. Это был один из тех осенних дней, когда так пронзительно воет ветер, а солнце, укрывшись за наводящей тоску пеленой, окрашивает ее края холодным отблеском стали. Дома в такие дни выглядят старыми и мрачными, а ажурные пролеты Эйфелевой башни кажутся на фоне неба насквозь промерзшими. Когда около десяти утра я завтракал у себя в квартире, она тоже казалась мне унылой, хотя в гостиной ярко горел камин. Я смотрел на отблески пламени на стенах, они росли и съеживались, и я вспомнил Этьена Галана с его белой кошкой…
Еще раньше мне позвонил Бенколин. Мы договорились встретиться во Дворце Инвалидов — довольно неопределенное место для встречи, но я точно знал, где его искать. У него была привычка заходить в военную часовню, которая находится сразу за гробницей Наполеона. Не знаю, чем очаровало его это место — он был равнодушен к красоте знаменитых соборов, — но только он имел обыкновение целыми часами, совершенно уйдя в себя, опираясь на трость и глядя на потускневшие трубы органа, просиживать в этой полутемной часовне, где со стропил свисали военные флаги.
Всю дорогу до Дворца Инвалидов я думал о Галане. Этот человек поистине завладел моими мыслями.
Я не имел случая расспросить о нем Бенколина, но теперь, наконец, припомнил, откуда мне знакомо это имя. Профессор английской литературы в Оксфорде — ну конечно же! А его книга о викторианских романистах только несколько лет назад получила Гонкуровскую премию. Ни одному другому французу, за исключением разве что господина Моруа, не удалось так глубоко проникнуть в суть англосаксонского образа мыслей. Насколько я помнил, его книга не была дешевой сатирой, какими частенько грешат галльские писатели. Охотничьи угодья, чаши для пунша, цилиндры, гостиные, заставленные старинной мебелью, — весь этот шумный мир, включая эль, устриц и зонтики от солнца, был показан с симпатией и доброжелательностью, которые человеку, знающему Галана, представлялись поразительными. А в главах о Диккенсе он ухватил ту неуловимую и загадочную болезненность и страх, что лежат в основе диккенсовского мышления. Фигура Галана все больше и больше искажалась, как в кривом зеркале, — я видел его сидящим в его холодном доме со своей арфой и кошкой; его нос, казалось, двигался сам по себе, как живое существо. Галан улыбался…
Влажный ветер пронизывал обширное темное пространство перед Дворцом Инвалидов, и золоченые орлы на мосту Александра III казались сегодня особенно угрюмыми. Я прошел мимо часовых у железных ворот, поднялся вверх по склону к огромному мрачному зданию и вошел во двор, как всегда полный отзвуками минувшего. Несколько человек прогуливались по коридорам, где лежат стволы прославившихся в сражениях пушек; мои собственные шаги громко стучали по камням, и в воздухе носился запах обветшалых мундиров. Мне казалось, что золоченый купол гробницы Наполеона давит на меня всей своей тяжестью… У дверей часовни я остановился. Внутри царил сумрак, горело только несколько свечей перед алтарем, и тонкая мелодия органа проплывала под арками, в призрачном триумфе взмывая над боевыми знаменами покойного императора…
Бенколин был там. Он вышел ко мне. Куда подевалась его всегдашняя элегантность — сегодня на нем были старое твидовое пальто и видавшая виды шляпа. Мы медленно пошли по коридору. Наконец он заговорил.
— Смерть, — с досадой промолвил он. — Эта атмосфера… она напоминает мне наше расследование. Я давно не сталкивался с делом, где все и вся не было бы пронизано смертью. Мне доводилось видеть ужасные вещи, людей, объятых смертельньм страхом… но эта мрачная жуть хуже. Это же просто бессмысленно! Обыкновенные юные девушки, каких встретишь на любой вечеринке… ни врагов, ни иссушающих страстей, ни ночных кошмаров — благоразумные, верные, не такие даже красавицы… И вот они умирают. Мне кажется, все это должно закончиться еще ужаснее… — Он замолчал. — Джефф, алиби Галана подтвердилось по всем пунктам.
— Вы проверили?
— Разумеется. Все было, как он сказал. Мой лучший агент Франсуа Дольсарт — вы должны помнить его по делу Салиньи — собрал все показания. Швейцар из «Мулен-Руж» вызвал машину Галана ровно в половине двенадцатого. Он запомнил это, потому что перед тем, как сесть в машину, Галан посмотрел на свои часы, а потом перевел взгляд на светящиеся часы напротив, и служащий автоматически посмотрел в ту же сторону.
— Разве это само по себе не подозрительно?
— Вовсе нет. Если бы Галан заботился о создании алиби, он бы непременно обратил внимание швейцара на время; вряд ли он рискнул бы положиться только на эту психологическую реакцию.
— И все-таки, — заметил я, — такой проницательный человек, как он…
Бенколин вертел в руках трость, глядя в глубину полутемного коридора.
— Сейчас направо, Джефф. Мы выйдем с другой стороны; мадам Дюшен, мать Одетты, живет на бульваре Инвалидов… Хм. Какой бы он ни был проницательный, факт остается фактом. На Монмартре в это время всегда пробки. Ему понадобилось бы минут десять — пятнадцать — даже больше, чем он сказал, — чтобы добраться от «Мулен-Руж» до «Серого гуся». При таких обстоятельствах он физически не имел возможности совершить это убийство. И все равно я готов поклясться, что он приходил в «Серый гусь» именно за алиби! Если только… — Он вдруг замолчал, потом стукнул себя кулаком по ладони: — Какой же я болван! Боже мой, Джефф, какой болван! Ну конечно, вот в чем все дело!…
— Ну разумеется, — отозвался я равнодушно: я хорошо знал эту его привычку. — Не надейтесь, что я потешу ваше тщеславие, спросив, в чем же все-таки дело. Но кое-что я вам скажу. Вчера ночью, когда вы разговаривали с Галаном, я подумал, что вы решили раскрыть перед ним все свои карты. Возможно, вы делали это специально. Но одной вещи вы ему не сказали, а именно того, почему мы вообще связали его с убийством Клодин Мартель. Я имею в виду тот клочок бумаги с его именем у нее в сумочке. Когда он утверждал, что не был с ней знаком, вы могли бы припереть его к стенке этим фактом.
Бенколин посмотрел на меня, подняв брови:
— Что вы за наивный человек, Джефф, если это могло прийти вам в голову! Неужели ваш полицейский опыт не подсказывает вам, что в реальной жизни люди не издают пронзительных криков и не падают в обморок, когда им показывают компрометирующие их доказательства! Кроме всего прочего, этот клочок бумажки может вообще ничего не значить.
— Ерунда!
— Имя Галана написано не рукой мадемуазель Мартель. Еще когда я в первый раз увидел эту бумажку, я подумал, что люди обычно не записывают полное имя, подробный адрес и номер телефона человека, которого хорошо знают. Если бы мадемуазель Мартель была его приятельницей, она написала бы: «Этьен, тел. Елисейские Поля 11-73». Тогда я сравнил почерк с именами в ее записной книжке. Это писал другой человек.
— Тогда кто же?
— Записка написана рукой мадемуазель Джины Прево, которая выступает под псевдонимом Эстелла… Послушайте, Джефф! Мы, кажется, отвели этой даме совсем отрицательную роль, даже ни разу ее не увидев. Сегодня она вышла из дома рано утром; Прежель стоял на часах и немедленно нанес небольшой неофициальный визит в ее квартиру. Перед этим мы выяснили в «Мулен-Руж», что прошлым вечером она там не выступала. Она позвонила вечером администратору, предупредила, что не сможет выступить, и, по словам консьержки, вышла из дома приблизительно в двадцать минут двенадцатого…
— Что позволило бы ей добраться до главного входа в музей восковых фигур, скажем, без двадцати пяти двенадцать. Если она действительно та женщина, которую видел полицейский…
Мы дошли до конца широкой лужайки, которая спускается вниз от гробницы Бонапарта. Под затянутым тучами серым небом золотой купол казался матовым. Бенколин остановился, чтобы раскурить сигару, потом сказал:
— Это была она. Мы показали фотографию полицейскому, и он ее опознал. О, это утро не прошло даром! Слушайте дальше. Как я вам сказал, Прежель зашел в ее квартиру. Он нашел там образцы почерка, а еще — серебряный ключ и алую маску.
Я присвистнул.
— Но ведь… алая маска, вы говорили, указывает на то, что у ее владельца есть в клубе постоянный партнер?
— Именно.
— Галан часто посещал «Мулен-Руж»… и вчера вечером отвез ее домой, она ждала его в машине… Кстати, когда она села в машину? Вы спросили у шофера?
— Во всяком случае, когда автомобиль отъезжал от «Мулен-Руж», ее там не было. Нет, я не допрашивал шофера, так что у мадемуазель Прево нет оснований подозревать, что мы знаем о ее существовании.
Спускаясь по подъездной аллее, я не сводил с Бенколина глаз.
— В настоящий момент, Джефф, — продолжал он, — Галан должен считать, что нам ничего не известно ни о его связи с ней, ни о ее членстве в клубе. Если вы проявите немного терпения, вы поймете причины. Ее телефон прослушивался с целью, о которой вы также узнаете. И до сегодняшнего вечера — я об этом позаботился — Галан с ней встретиться не сможет. Я думаю, мы найдем мадемуазель Прево в доме мадам Дюшен, куда мы сейчас направляемся.
Больше мы не произнесли ни слова, проходя через ворота, поворачивая налево и поднимаясь по бульвару Инвалидов. Я знал, что мадам Дюшен, теперь вдова, до смерти мужа занимала видное место в чинных салонах Сен-Жерменского предместья. Она жила в одном из тех неброских особняков серого камня, где к обеденному столу подают изысканнейшие блюда и самый выдержанный портвейн. Здесь можно повернуть направо по улице Варен и продолжить путь по неуютным улицам предместья, даже не подозревая, какие чудесные сады раскинулись за потрескавшимися, почерневшими стенами, какие россыпи драгоценностей скрыты за ними…
Дверь открыл черноволосый молодой человек; он был скован и явно нервничал, разглядывая нас. Сперва я принял его за англичанина: у него были густые, аккуратно подстриженные волосы, румянец во всю щеку, длинный нос и тонкие губы, а глаза — бледно-голубые. Это впечатление усиливал двубортный костюм, суженный в талии и расширенный на бедрах, и носовой платок в кармашке пиджака. Но держался он совершенно неестественно; казалось, он все время исподтишка следит сам за собой и изо всех сил старается не делать резких жестов. Из-за этого в те несколько минут, которые ушли на знакомство, он походил на механическую игрушку со сломанным заводом.
— Ах да, — сказал он. — Вы из полиции. Пожалуйста, входите.
Пока Бенколин не представился, молодой человек говорил с нами несколько свысока, но потом сделался многословно-почтительным. У него была странная манера отступать назад, как будто обходя несуществующие стулья.
— Вы родственник мадам Дюшен? — задал вопрос детектив.
— Нет. О нет, — почти с возмущением произнес тот и натянуто улыбнулся. — Разрешите представиться. Меня зовут Поль Робике. Я атташе французского посольства в Лондоне, но в настоящий момент… — Он взмахнул было рукой, но тут же спохватился. — Мне сообщили… и я получил разрешение приехать. Я старинный друг мадемуазель Одетты, мы выросли вместе… Боюсь, что все эти хлопоты окажутся не по силам мадам Дюшен. Похороны… вы понимаете? Прошу вас сюда.
В прихожей было почти совсем темно. Портьеры на двери справа были плотно задернуты, но я почувствовал сильный цветочный запах, и по спине у меня побежали мурашки. Этот детский страх перед смертью труднее преодолеть, когда видишь человека неподвижно лежащим в новеньком сверкающем гробу, чем если бы этот самый человек на твоих глазах упал, обливаясь кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Когда сегодня ночью, — объяснил он нам по дороге, — я достаточно определенно убедился, что музей восковых фигур и клуб имеют отношение к убийству мадемуазель Дюшен — еще до того, как мы нашли тело Клодин Мартель, — я, если вы помните, позвонил по телефону. Дело в том, что, увидев в ночном клубе господина Галана, я подумал, что его присутствие там было слишком… как бы это сказать… случайным. Для него это необычное место: он ведь ученый, кичащийся своей интеллигентностью, и его нечасто встретишь прикидывающимся пьяным, в компании парочки дешевых проституток… Поэтому я попросил, чтобы послали кого-нибудь проследить за Галаном, если он еще в «Сером гусе». И вот результат.
Мы остановились в густой тени под деревом, сохранившим еще большую часть листвы. В темноте светился красный огонек сигареты; затем, описав светящуюся дугу, сигарета отлетела в сторону, и из тени вышел человек.
— Короче говоря, было очень уж похоже на то, что Галану для чего-то понадобилось алиби, — закончил Бенколин. — Ну что, Прежель?
— Когда я приехал, он еще был там, — ответил тот. Его накрахмаленная манишка блестела в тусклом свете уличных фонарей, голос его был решителен: Сюрте предпочитает, чтобы ее агенты были похожи на кого угодно, но не на агентов Сюрте. — Это было ровно в двадцать минут первого. Он посидел еще минут пятнадцать и встал. Сначала я подумал, что он пьян, но он только притворялся. Он вышел из «Серого гуся» и завернул за угол: его автомобиль — «испано» номер 2Х-1470 — стоял через две улицы. Его ждал шофер, и еще мне показалось, что на заднем сиденье сидела женщина. Но тогда я не был абсолютно уверен. Он сел в машину. Я взял такси и поехал за ним…
— Ну?
— Они остановились у небольшого жилого дома на Монмартре — это номер двадцать восемь по улице Пигаль. На улице было полно народу, и, когда они выходили из машины, я смог хорошенько их разглядеть. С ним действительно была женщина — очень миленькая блондинка в меховой горжетке и коричневой шляпке.
— Снова эта дама, — вздохнул Бенколин. — Что потом?
— Я был почти уверен, что узнал ее, но на всякий случай, когда она поднялась наверх, показал консьержке удостоверение и спросил, кто эта женщина. Та ответила, что это новая певица из «Мулен-Руж»: ее считают американкой, а выступает она под именем Эстелла.
— Возможно, поэтому Галана так хорошо знают в «Мулен-Руж»… Хм, ладно. Продолжайте.
— Он оставался наверху около часа. Потом спустился, сел в машину и доехал до гаража — на той же улице, чуть дальше. Сюда он пришел пешком и сразу вошел в дом. — Голос агента вдруг потерял профессиональную уверенность и монотонность; он запнулся. — Я… э… дело в том, что я большой поклонник… э… таланта этой дамы. Я… У меня есть с собой ее фотография из «Пари суар», если вас это интересует.
— Ого! — с одобрением произнес Бенколин. — Молодец, Прежель! Если мне не изменяет память, я никогда не был на ее выступлениях. Давайте-ка на нее посмотрим… — Он посерьезнел. — Господа, вы, конечно, понимаете, что это, вероятно, та самая женщина, которую полицейский видел у дверей музея после закрытия — таинственная блондинка в коричневой шляпке? Зажгите спичку!
Прежель чиркнул спичкой и поднес огонек, заботливо прикрывая его от ветра, к большой цветной фотографии с надписью: «Эстелла, знаменитая американская певица, выступающая в Мулен-Руж». На нас взглянули широко расставленные глубокие глаза; они смотрели чуть вбок, что придавало лицу кокетливый и самоуверенный вид. Сочные розовые губки были полуоткрыты в намеке на улыбку, голова слегка откинута назад. Нос у нее был прямой, подбородок твердый. Стянутые жемчужной сеткой волосы были того каштанового оттенка, который кажется золотистым под лучами света. Мы молчали, глядя на снимок, пока спичка в руках Прежеля не догорела.
— Подождите минутку! — внезапно воскликнул Шомон. — Зажгите еще спичку! Я хочу взглянуть… Хотя нет, этого не может быть, — растерянно пробормотал он, но осекся, когда Прежель чиркнул еще одной спичкой.
После паузы Шомон тяжело вздохнул и изменившимся голосом произнес:
— Видимо, сегодня мне суждено весь день заниматься опознанием. Вы помните, я говорил, что у Одетты были две лучшие подружки — их еще называли Неразлучными? Клодин Мартель и Джина Прево, которая хотела стать артисткой, но ее семья воспротивилась. Так вот… в это невозможно поверить, но сходство просто поразительное. Я готов поклясться, что эта Эстелла не кто иной, как Джина Прево! Боже мой, она поет в «Мулен-Руж»! Она, наверное…
Спичка догорела, и мы снова погрузились в темноту. После паузы Прежель тихо сказал:
— Мсье совершенно прав. Я спрашивал консьержку. Мадемуазель Эстеллу, как я вам уже говорил, считают американкой, но я слегка нажал на консьержку, и она мне все рассказала. Эстелла — француженка, и фамилия ее Прево. — Он глубоко вздохнул, будто скорбя над своими разбитыми иллюзиями, а потом спросил: — Я еще понадоблюсь вам сегодня, господин Бенколин?
— Нет, — покачал головой Бенколин. — Я думаю, господа, на сегодня с нас достаточно. Отправляйтесь-ка по домам. Мне нужно подумать.
Он повернулся и, засунув руки в карманы, медленно зашагал в сторону Елисейских Полей. Я видел, как его высокий силуэт пересек полосы света и тени; вот так, опустив голову, Бенколин будет бродить до рассвета. Колокол на Дворце Инвалидов пробил три часа.
Глава 7
Следующим утром над Парижем нависли серые облака. Это был один из тех осенних дней, когда так пронзительно воет ветер, а солнце, укрывшись за наводящей тоску пеленой, окрашивает ее края холодным отблеском стали. Дома в такие дни выглядят старыми и мрачными, а ажурные пролеты Эйфелевой башни кажутся на фоне неба насквозь промерзшими. Когда около десяти утра я завтракал у себя в квартире, она тоже казалась мне унылой, хотя в гостиной ярко горел камин. Я смотрел на отблески пламени на стенах, они росли и съеживались, и я вспомнил Этьена Галана с его белой кошкой…
Еще раньше мне позвонил Бенколин. Мы договорились встретиться во Дворце Инвалидов — довольно неопределенное место для встречи, но я точно знал, где его искать. У него была привычка заходить в военную часовню, которая находится сразу за гробницей Наполеона. Не знаю, чем очаровало его это место — он был равнодушен к красоте знаменитых соборов, — но только он имел обыкновение целыми часами, совершенно уйдя в себя, опираясь на трость и глядя на потускневшие трубы органа, просиживать в этой полутемной часовне, где со стропил свисали военные флаги.
Всю дорогу до Дворца Инвалидов я думал о Галане. Этот человек поистине завладел моими мыслями.
Я не имел случая расспросить о нем Бенколина, но теперь, наконец, припомнил, откуда мне знакомо это имя. Профессор английской литературы в Оксфорде — ну конечно же! А его книга о викторианских романистах только несколько лет назад получила Гонкуровскую премию. Ни одному другому французу, за исключением разве что господина Моруа, не удалось так глубоко проникнуть в суть англосаксонского образа мыслей. Насколько я помнил, его книга не была дешевой сатирой, какими частенько грешат галльские писатели. Охотничьи угодья, чаши для пунша, цилиндры, гостиные, заставленные старинной мебелью, — весь этот шумный мир, включая эль, устриц и зонтики от солнца, был показан с симпатией и доброжелательностью, которые человеку, знающему Галана, представлялись поразительными. А в главах о Диккенсе он ухватил ту неуловимую и загадочную болезненность и страх, что лежат в основе диккенсовского мышления. Фигура Галана все больше и больше искажалась, как в кривом зеркале, — я видел его сидящим в его холодном доме со своей арфой и кошкой; его нос, казалось, двигался сам по себе, как живое существо. Галан улыбался…
Влажный ветер пронизывал обширное темное пространство перед Дворцом Инвалидов, и золоченые орлы на мосту Александра III казались сегодня особенно угрюмыми. Я прошел мимо часовых у железных ворот, поднялся вверх по склону к огромному мрачному зданию и вошел во двор, как всегда полный отзвуками минувшего. Несколько человек прогуливались по коридорам, где лежат стволы прославившихся в сражениях пушек; мои собственные шаги громко стучали по камням, и в воздухе носился запах обветшалых мундиров. Мне казалось, что золоченый купол гробницы Наполеона давит на меня всей своей тяжестью… У дверей часовни я остановился. Внутри царил сумрак, горело только несколько свечей перед алтарем, и тонкая мелодия органа проплывала под арками, в призрачном триумфе взмывая над боевыми знаменами покойного императора…
Бенколин был там. Он вышел ко мне. Куда подевалась его всегдашняя элегантность — сегодня на нем были старое твидовое пальто и видавшая виды шляпа. Мы медленно пошли по коридору. Наконец он заговорил.
— Смерть, — с досадой промолвил он. — Эта атмосфера… она напоминает мне наше расследование. Я давно не сталкивался с делом, где все и вся не было бы пронизано смертью. Мне доводилось видеть ужасные вещи, людей, объятых смертельньм страхом… но эта мрачная жуть хуже. Это же просто бессмысленно! Обыкновенные юные девушки, каких встретишь на любой вечеринке… ни врагов, ни иссушающих страстей, ни ночных кошмаров — благоразумные, верные, не такие даже красавицы… И вот они умирают. Мне кажется, все это должно закончиться еще ужаснее… — Он замолчал. — Джефф, алиби Галана подтвердилось по всем пунктам.
— Вы проверили?
— Разумеется. Все было, как он сказал. Мой лучший агент Франсуа Дольсарт — вы должны помнить его по делу Салиньи — собрал все показания. Швейцар из «Мулен-Руж» вызвал машину Галана ровно в половине двенадцатого. Он запомнил это, потому что перед тем, как сесть в машину, Галан посмотрел на свои часы, а потом перевел взгляд на светящиеся часы напротив, и служащий автоматически посмотрел в ту же сторону.
— Разве это само по себе не подозрительно?
— Вовсе нет. Если бы Галан заботился о создании алиби, он бы непременно обратил внимание швейцара на время; вряд ли он рискнул бы положиться только на эту психологическую реакцию.
— И все-таки, — заметил я, — такой проницательный человек, как он…
Бенколин вертел в руках трость, глядя в глубину полутемного коридора.
— Сейчас направо, Джефф. Мы выйдем с другой стороны; мадам Дюшен, мать Одетты, живет на бульваре Инвалидов… Хм. Какой бы он ни был проницательный, факт остается фактом. На Монмартре в это время всегда пробки. Ему понадобилось бы минут десять — пятнадцать — даже больше, чем он сказал, — чтобы добраться от «Мулен-Руж» до «Серого гуся». При таких обстоятельствах он физически не имел возможности совершить это убийство. И все равно я готов поклясться, что он приходил в «Серый гусь» именно за алиби! Если только… — Он вдруг замолчал, потом стукнул себя кулаком по ладони: — Какой же я болван! Боже мой, Джефф, какой болван! Ну конечно, вот в чем все дело!…
— Ну разумеется, — отозвался я равнодушно: я хорошо знал эту его привычку. — Не надейтесь, что я потешу ваше тщеславие, спросив, в чем же все-таки дело. Но кое-что я вам скажу. Вчера ночью, когда вы разговаривали с Галаном, я подумал, что вы решили раскрыть перед ним все свои карты. Возможно, вы делали это специально. Но одной вещи вы ему не сказали, а именно того, почему мы вообще связали его с убийством Клодин Мартель. Я имею в виду тот клочок бумаги с его именем у нее в сумочке. Когда он утверждал, что не был с ней знаком, вы могли бы припереть его к стенке этим фактом.
Бенколин посмотрел на меня, подняв брови:
— Что вы за наивный человек, Джефф, если это могло прийти вам в голову! Неужели ваш полицейский опыт не подсказывает вам, что в реальной жизни люди не издают пронзительных криков и не падают в обморок, когда им показывают компрометирующие их доказательства! Кроме всего прочего, этот клочок бумажки может вообще ничего не значить.
— Ерунда!
— Имя Галана написано не рукой мадемуазель Мартель. Еще когда я в первый раз увидел эту бумажку, я подумал, что люди обычно не записывают полное имя, подробный адрес и номер телефона человека, которого хорошо знают. Если бы мадемуазель Мартель была его приятельницей, она написала бы: «Этьен, тел. Елисейские Поля 11-73». Тогда я сравнил почерк с именами в ее записной книжке. Это писал другой человек.
— Тогда кто же?
— Записка написана рукой мадемуазель Джины Прево, которая выступает под псевдонимом Эстелла… Послушайте, Джефф! Мы, кажется, отвели этой даме совсем отрицательную роль, даже ни разу ее не увидев. Сегодня она вышла из дома рано утром; Прежель стоял на часах и немедленно нанес небольшой неофициальный визит в ее квартиру. Перед этим мы выяснили в «Мулен-Руж», что прошлым вечером она там не выступала. Она позвонила вечером администратору, предупредила, что не сможет выступить, и, по словам консьержки, вышла из дома приблизительно в двадцать минут двенадцатого…
— Что позволило бы ей добраться до главного входа в музей восковых фигур, скажем, без двадцати пяти двенадцать. Если она действительно та женщина, которую видел полицейский…
Мы дошли до конца широкой лужайки, которая спускается вниз от гробницы Бонапарта. Под затянутым тучами серым небом золотой купол казался матовым. Бенколин остановился, чтобы раскурить сигару, потом сказал:
— Это была она. Мы показали фотографию полицейскому, и он ее опознал. О, это утро не прошло даром! Слушайте дальше. Как я вам сказал, Прежель зашел в ее квартиру. Он нашел там образцы почерка, а еще — серебряный ключ и алую маску.
Я присвистнул.
— Но ведь… алая маска, вы говорили, указывает на то, что у ее владельца есть в клубе постоянный партнер?
— Именно.
— Галан часто посещал «Мулен-Руж»… и вчера вечером отвез ее домой, она ждала его в машине… Кстати, когда она села в машину? Вы спросили у шофера?
— Во всяком случае, когда автомобиль отъезжал от «Мулен-Руж», ее там не было. Нет, я не допрашивал шофера, так что у мадемуазель Прево нет оснований подозревать, что мы знаем о ее существовании.
Спускаясь по подъездной аллее, я не сводил с Бенколина глаз.
— В настоящий момент, Джефф, — продолжал он, — Галан должен считать, что нам ничего не известно ни о его связи с ней, ни о ее членстве в клубе. Если вы проявите немного терпения, вы поймете причины. Ее телефон прослушивался с целью, о которой вы также узнаете. И до сегодняшнего вечера — я об этом позаботился — Галан с ней встретиться не сможет. Я думаю, мы найдем мадемуазель Прево в доме мадам Дюшен, куда мы сейчас направляемся.
Больше мы не произнесли ни слова, проходя через ворота, поворачивая налево и поднимаясь по бульвару Инвалидов. Я знал, что мадам Дюшен, теперь вдова, до смерти мужа занимала видное место в чинных салонах Сен-Жерменского предместья. Она жила в одном из тех неброских особняков серого камня, где к обеденному столу подают изысканнейшие блюда и самый выдержанный портвейн. Здесь можно повернуть направо по улице Варен и продолжить путь по неуютным улицам предместья, даже не подозревая, какие чудесные сады раскинулись за потрескавшимися, почерневшими стенами, какие россыпи драгоценностей скрыты за ними…
Дверь открыл черноволосый молодой человек; он был скован и явно нервничал, разглядывая нас. Сперва я принял его за англичанина: у него были густые, аккуратно подстриженные волосы, румянец во всю щеку, длинный нос и тонкие губы, а глаза — бледно-голубые. Это впечатление усиливал двубортный костюм, суженный в талии и расширенный на бедрах, и носовой платок в кармашке пиджака. Но держался он совершенно неестественно; казалось, он все время исподтишка следит сам за собой и изо всех сил старается не делать резких жестов. Из-за этого в те несколько минут, которые ушли на знакомство, он походил на механическую игрушку со сломанным заводом.
— Ах да, — сказал он. — Вы из полиции. Пожалуйста, входите.
Пока Бенколин не представился, молодой человек говорил с нами несколько свысока, но потом сделался многословно-почтительным. У него была странная манера отступать назад, как будто обходя несуществующие стулья.
— Вы родственник мадам Дюшен? — задал вопрос детектив.
— Нет. О нет, — почти с возмущением произнес тот и натянуто улыбнулся. — Разрешите представиться. Меня зовут Поль Робике. Я атташе французского посольства в Лондоне, но в настоящий момент… — Он взмахнул было рукой, но тут же спохватился. — Мне сообщили… и я получил разрешение приехать. Я старинный друг мадемуазель Одетты, мы выросли вместе… Боюсь, что все эти хлопоты окажутся не по силам мадам Дюшен. Похороны… вы понимаете? Прошу вас сюда.
В прихожей было почти совсем темно. Портьеры на двери справа были плотно задернуты, но я почувствовал сильный цветочный запах, и по спине у меня побежали мурашки. Этот детский страх перед смертью труднее преодолеть, когда видишь человека неподвижно лежащим в новеньком сверкающем гробу, чем если бы этот самый человек на твоих глазах упал, обливаясь кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23