– Так. Тем хуже. Я еще посмотрю, чем бы вам насолить.
***
У мэтра Рабютена несколько иной взгляд на вещи. Хотя и его нос с ходу ставит тот же диагноз:
– Ну и вонь в этой камере.
Его очаровательное лицо не хмурится. Сам он не садится. Держится прямо, статный и красивый в своем безупречном костюме.
– Не стану вас обнадеживать, господин Малоссен, ваше дело проиграно заранее.
И, прежде чем я успеваю что-либо сказать, продолжает:
– Однако это не повод содержать вас в таких невыносимых условиях.
И добавляет:
– Даже злостный рецидивист имеет право на достойное обращение.
И так как злостный рецидивист молчит как рыба, он вновь берет слово:
– Если в этом деле и есть пункт, который следует отстаивать, господин Малоссен, так это улучшение условий содержания.
***
– Извините, мэтр.
– Извините.
– Прошу вас, мэтр.
– Только после вас.
– Благодарю.
– Благодарю.
– До встречи, мэтр.
– Во Дворце?
– Да, в четверг. Я заказал столик у Фелисьена, на полдень, вы к нам присоединитесь?
– Охотно.
– Значит, до четверга.
– Во Дворце.
– Во Дворце.
Мэтр Рабютен и мэтр Бронлар расшаркиваются в дверях моей камеры. Никак не разойтись. Наконец один выходит, другой входит, дверь закрывается, и мы остаемся вдвоем с Бронларом.
– Вы правильно сделали, что отправили всех этих идеологов к их теориям, Бенжамен, убеждения – не лучшие советники в деле защиты; они только мешают смотреть.
Он садится.
– Вы позволите мне называть вас по имени? Весь вычищен, выглажен. На лице братская улыбка. Он открывает свой дипломат, от которого приятно веет его гонорарами.
– Кстати о просмотре…
Он достает кипу бумаг и кладет ее мне на койку.
– Кстати о просмотре, я решил запросить в суде разрешение на съемку судебных заседаний.
Что, простите?
– Да, публичный процесс. С телерепортерами. И я почти уже добился разрешения. Это будет большая премьера для Франции. Абсолютно запрещенная до сих пор процедура. Однако вы не обычный обвиняемый, Бенжамен. И речи быть не может, чтобы вас судили в закрытую. Я буду следить за этим со всей присущей мне бдительностью. И, можете мне поверить, это будет процесс века. Многие каналы уже согласились принять в этом участие. Прайм тайм, естественно. Американцы уже начали снимать фильм по мотивам вашей авантюры…
Американцы снимают фильм про меня?
– И я принес вам первую серию контрактов… Он вдруг стал принюхиваться.
– Жаль, что невозможно снять на пленку запахи, ваша камера весьма интересна в этом отношении.
***
В конце концов, я спросил у тюремщика:
– У вас случайно нет кого-нибудь, кто бы мог заняться именно мной?
– Нет чего?
– Адвоката. Человека, который бы верил в мою невиновность. Ну хоть немножко…
Надзиратель задумался. Хороший парень. Он и правда задумался.
– Есть один, кузен моего шурина… Но он совсем еще молодой. Начинающий. Неопытный.
– Вот и прекрасно.
53
МОЙ ПРОЦЕСС
Нет, нет и нет, ни слова о моем процессе. Обратитесь к газетам. И потом, они первые начали. Газетная артподготовка… Эти продолжительные бомбардировки укреплений моей защиты… Снаряды, начиненные модальностями, чтобы они, не дай бог, не разорвались, не долетев до цели, и не опалили самих стрелков. Кажется, что этот Малоссен (фото) и его «дьяволица» (фото) взорвали целый дом со всеми его обитателями. Можно подумать, что их главным мотивом была не месть, а кража. По всей вероятности, они убрали молоденькую горничную (фото, это, в самом деле, она, бедняжка) и студента (фото Клемана, увы!), чтобы избавиться от ненужных свидетелей. Похоже, что ему, этому Малоссену, пересадили ряд органов серийного убийцы (фото Кремера) и что именно от этого он сдвинулся.
Да, все началось с этой статьи Сенклера в его журнале «Болезнь» под заголовком: «Прививка преступности». Тиражи тут же взлетели, «Болезнь» внезапно превратилась в справочное издание, и все прочие журналистские перья припустили за ней, как стайка воробьев. Все расселись на проводах первых полос. Вся печать говорит об этом! И все снимки кричат! Пересадка преступности, донорские органы слишком хорошо прижились! Теледебаты, круглые столы, психиатрические коллоквиумы. Данный случай заслуживает нашего пристального внимания. Уже многие годы смерть передается через кровь, почему бы и преступные наклонности нельзя было пересадить вместе с сердцем убийцы? Разве не права была Мери Шелли? Малоссен = чудовище Франкенштейн? Одно из удивительных провидений XIX века? «Болезнь» открывает парад с Сенклером во главе, который не сходит с экранов, на полном серьезе проталкивая свою теорию. Естественно, громы и молнии возмущенного Бертольда: пересадка поведения? Что еще выдумали! Полный бред! Истина в том, что он, Бертольд, совершил хирургический подвиг, результаты которого я, Малоссен, сумел испоганить, стреляя в ближнего. Что с меня взять, с подонка. Такие, как я, способны истребить целый город, лишь бы бросить тень на своего спасителя. Подлецы они и есть подлецы, что сегодня, что две тысячи лет назад. Он, Бертольд, примкнул к лагерю жертв; и сожалеет теперь обо мне с высоты своего креста, на который я его отправил.
Эта идея о «пересаженном» убийце понравилась и моему адвокату. (Тюремщик был прав: он еще совсем молодой, начинающий.)
– Если мы не сумеем убедить всех в вашей невиновности, мы всегда сможем спрятаться за «не несение ответственности».
Еще бы. У меня до сих пор стоит в ушах голос мэтра Раго с противоположной скамьи:
– Нас хотят уверить в том, – орет он (мэтр Раго орет, не повышая голоса, это называется «сила убеждения»), – что дух преступления был пересажен в грудь этому человеку. И якобы убивает не он, а тот, другой, у него внутри]
Молчание. Он долго качает головой.
– Презрение, с каким защищающая сторона относится к вашим умственным способностям, господа присяжные заседатели, удручает меня.
Молчание. Удрученно поникшие усы выступающего. Зреющая ярость попранного суда присяжных.
– Хотя…
Хотя что? Мэтр Раго в сомнении поднял брови, за ними, как по команде, непонимающе вздыбились плечи.
– В конце концов, может быть и так…
Немое удивление моего адвоката.
– Может быть, защита в чем-то права, – продолжает мэтр Раго тем же задумчивым тоном.
Мой адвокат поворачивается ко мне, ободряюще похлопывая меня по руке, дескать: «вот видите, сработало». (Начинающий… Должно быть, он подсмотрел этот жест в каком-нибудь телефильме.)
Мэтр Раго роняет подбородок на кулак.
– В том, что касается прививок, вероятно, на человека они действуют так же, как на растения…
В подтверждение своих слов он уверенно кивает седой головой.
– Это очень даже возможно.
Кажется, он все больше в этом убеждается.
– Может быть, обвиняемый и в самом деле в силу миметической реакции принужден был покушаться на жизнь своего ближнего… некоторые психиатры могли бы это подтвердить…
Мой адвокат, улыбаясь, с облегчением откидывается на спинку кресла, раскинув руки, встречая в раскрытые объятия победу (точно, вырос на адвокатских сериалах…).
– Словом, человек-растение, – продолжает так же задумчиво мэтр Раго.
И затем, обращаясь к суду, говорит:
– Уважаемые господа присяжные заседатели, большинство из вас, как и я, простые городские жители… мы не ботаники, не садоводы…
Это правда: серые асфальтовые лица, недалекие взгляды с невысоких балконов.
– И так же, как я, вы не очень сведущи во всех этих прививках, привоях, черенках, побегах, отростках и прочем селекционном материале… мы не умеем ни черенковать, ни отсаживать отводки, ни вегетативно размножать… но кое-что мы с вами понимаем в этом деле, господа, одно-единственное…
Все двенадцать навострили уши, с жадностью ловя, что же такое они знают.
– …Это то, что на грушевых деревьях не растут фиги! И что собаки не котятся! Даже если их прививать друг другу!
Орет мэтр Раго. (И на этот раз орет по-настоящему.)
– И секрет этого удавшегося гибрида (он тычет в меня пальцем) в том, что сердце убийцы привили душе преступника!
Резкое пробуждение моей защиты.
– Убийца, до мозга костей! – наяривает мэтр Раго. – И далеко не новичок к тому моменту, когда он решил спалить живьем несчастных обитателей этого мирного альпийского домика!
Моя защита срывается:
– Я… Мы… Что за намеки!..
– Семнадцать! – распаляется мэтр Раго. – Семнадцать намеков на семнадцать убийств! Бомбы, ножи, шприцы, револьверы испробованы им еще до расправы над лоссанскими жертвами! Не говоря уже об этих несчастных девушках, зарезанных неизвестно по чьему заказу…
– Это неправда!
(Клянусь, мой адвокат так и выкрикнул: «Это неправда!» Моя защита заметила, что это была «неправда!» Единственный аргумент: «Это неправда!»)
Сам мэтр Раго был этим искренне раздосадован.
***
Нет, нет и нет, о собственном процессе не говорят. Кто же станет рассказывать о своей агонии? Просто, два-три впечатления, по ходу дела. На бесконечных заседаниях суда сознание постепенно притупляется, ты чувствуешь, как твоя невиновность убывает, как жизнь самоубийцы в горячей воде ванны. Ты смутно ощущаешь эту потерю… что-то вроде усталости, спокойной нечувствительности к разнообразию, многочисленности и изощренности ударов, наносимых стороной противника.
Я все еще слышу первый вопрос мэтра Жервье. С места в карьер начинает с гурманства:
– Как вы находите вино Иранси, господин Малоссен?
И я отвечаю, словно меня спрашивает Жюли, не без удивления отмечая, что еще что-то помню:
– Превосходное, особенно урожай шестьдесят первого!
– Я точно такого же мнения, исключительный был год для этого сорта. А шабли, господин Малоссен? Как вам вкус шабли?
– Камень и сено пополам.
– Сорт?
– Шардоне.
– Первый урожай?
– «Склоны Тоннера», 1976.
Мэтр Жервье одобрительно кивает. Задавая следующий вопрос, он уже одаривает меня взглядом сотрапезника:
– Что вы можете поведать нам о вине под вуалью?
– Вино под вуалью?
– Желтое вино, если вам так больше нравится.
– Ах да…
Я старательно вспоминаю то, что рассказывала мне Жюли об этом янтаре виноградников Юры.
– Название сорта, для начала.
– Кажется, саваньен.
– Точно. Можете вы сказать нам пару слов о секрете его приготовления?
Могу. Раз уж вы меня спрашиваете, отчего бы не ответить.
– Виноград собирают поздно… укладывают в дубовые бочки из-под вина… оставляют бродить пять-шесть лет… отчего на поверхности образуется дрожжевая пленка.
– Прекрасно, отсюда и его название: вино под вуалью. А как на вкус? Приятное?
– Зеленый грецкий орех, лесной орех, жженый миндаль… да, приятное.
Мэтр Жервье расплывается в широкой улыбке.
– Нам нравятся одни и те же вина, господин Малоссен.
Затем он обращается к суду:
– Так и бывает в жизни, господа. Адвокат и обвиняемый могут иметь одинаковые вкусы. Стоит копнуть глубже, думаю, мы обнаружим еще немало общих для нас с господином Малоссеном черт… Может быть, нам нравятся одни и те же книги или музыка… Вот почему…
На секунду он умолкает, задумавшись.
– …Вот почему убийцы безлики.
Еще несколько секунд размышления.
– Или же лицо убийцы похоже на ваше, на мое, на лицо любого, кого ни возьми.
Потом оборачивается ко мне:
– И еще одно, господин Малоссен. Давно ли вы приобрели столь изумительные познания в виноделии?
Я мгновенно понял смысл этого вопроса. Мое сердце должно было бы съежиться от страха, но внутри меня спокойно улыбнулась покорность судьбе, и я ответил правду на заданный вопрос.
Мой адвокат чуть со стула не упал.
– Вы что, совсем ненормальный?
(Вот-вот, он уже начинает понимать…)
Мэтр Жервье долго смотрит на меня и наконец говорит:
– Благодарю вас, господин Малоссен.
И обращается к суду, но в тоне его слышится не сытость гурмана, а, так сказать, несварение души:
– Нет, господа, я не представляю здесь интересы какого-нибудь крупного винодела. Нет…
Молчание.
– Я – мертвая студентка.
Он выдавил это из глубины своей утробы, скрываясь за толстыми стеклами очков, – «я мертвая студентка» – и все ему поверили.
– Студентка, которая работала в июле, чтобы отдохнуть в августе.
Он опять замолчал.
– Скромная студентка, которая как-то вечером, прошлым летом, принесла бутылочку старого доброго кларета в номер одной парочке больших знатоков по части вин, знаменитых и не очень.
Молчание.
– Двадцать пять погребов посетили они, совершая эту увеселительную прогулку, следуя своим преступным путем… памятное паломничество, господа присяжные заседатели… шестьдесят четыре сорта отличнейших вин неспешно продегустировали они, прежде чем превратить эту юную студентку – которая лишь хотела жить, жить в чистоте и в любви – в мертвую студентку.
И наконец, последний вопрос:
– Как вам нравится старый добрый кларет, господин Малоссен?
***
– Надо сказать, у моего юного коллеги нелегкая задача…
Мэтр Бронлар встряхивает блестящей каской черных волос с серебряными отливами. Как и мэтр Жервье, мэтр Бронлар воскрешает память очередного студента. Память этого несчастного Клемана, почти ребенка, которого я спустил с вершины утеса в гробу на четырех колесах.
– Страшная смерть, как и та, что досталась господину Сент-Иверу, бывшему директору Шампронской тюрьмы, первому возлюбленному Клары…
Многоточие…
– Опасно любить кого-либо из близких господина Малоссена.
Точка.
Мэтр Бронлар по-настоящему пустился в сожаления относительно молодости моего защитника.
– Мой юный коллега стойко сражается, защищая того, кто защите и не подлежит. И это, господа присяжные заседатели, это воплощенная честь нашей профессии.
Да, мэтр Бронлар защищает моего защитника.
Мэтр Бронлар нацелился на моего адвоката.
Он обращается именно к нему.
И только к нему.
Он ему объясняет.
Спокойно.
Без эффектных взмахов рукавами.
Подставив красивый профиль умному взгляду телекамеры.
Да, он добился разрешения снимать мой процесс, этот мэтр Бронлар!
Отсюда и особое внимание к спецэффектам.
Он знает, что камера подчеркивает движения и слова.
Никаких лишних жестов.
Никаких лишних слов.
– Нет, Малоссен отправился в Веркор не за тем, чтобы отомстить за своего не родившегося ребенка. И вам, к несчастью, придется защищать вовсе не убитого горем отца…
Мой адвокат слушает во все свои пылающие уши, и скамья в зале суда превращается в школьную скамью, и голос мэтра Бронлара нудит по-учительски.
– Вам следует понять одну простую вещь: ваш подзащитный не случайный убийца. Он не импульсивен, не, тем более, сентиментален. Какой отец отправится объезжать винные погреба, потеряв своего ребенка? Нет, ваш клиент – убийца, спокойный и хладнокровный, который уже много лет назад открыл дверь преступности, сделав единственный трудный шаг – первый. Но едва он переступил этот порог, как им овладело одно лишь стремление. Просто так убивают в первый раз. Дальше убивают уже из выгоды. А в этом случае, дорогой коллега, предметом его вожделения стал предмет всеобщей зависти, фильм… фильм, который станет событием века! И который влюбленный студент пытался уберечь от чьих бы то ни было посягательств.
Молчание.
– Студент поплатился за это жизнью.
Молчание.
– Он был ненамного младше вас, мэтр…
Какая жалость в глазах мэтра Бронлара, нависшего над моим желторотым защитником!
– Ваш клиент… – шепчет он.
Он подыскивает слова, он размышляет. Он шепчет в черный микрофон, совершенно невидимый в черноте его мантии:
– Ваш клиент – истребитель жизни.
Крупный план «истребителя жизни», который не может оторвать глаз от монитора. Я впервые вижу себя в телевизоре. Это я, там, как раз напротив меня. По бокам – два жандарма глядят прямо перед собой, затем – наезд камеры, и я один, на переднем плане – и еще раз! – опять я, крупным планом, теряюсь в собственном изображении.
– Истребитель жизни, которому не противно собственное лицо, – заключает мэтр Бронлар.
Эта коротенькая фраза довольно долго пробирается сквозь мое оцепенение, прежде чем взорваться у меня в мозгу. Когда я вновь поднимаю голову, они все внимательно смотрят на меня. Смотрят, как я смотрю на себя.
***
Какая железная логика заключена в подходе честных людей к преступнику!
Как точно они подгоняют вам ваше детство, характер, мотивы, предумышленность, примененные средства и орудие, собственно убийство и поведение после преступления… Все встает на свои места! Штыри в пазы! Все «приобретает смысл»… и слова, и молчание…
Им не правда нужна, нет, а связность.
Судебная ошибка – это всегда шедевр последовательности.
И вы еще хотите, чтобы я пересказывал вам свой процесс?
***
Мэтр Рабютен оказался самым строгим. Он взывал к памяти Маттиаса. Но начал он с меня. Вот такой синтез. Он обратился к судьям.
– Как и вы, господа присяжные заседатели, я очень внимательно выслушал речь моих выдающихся коллег. И я сделал вывод, который не должен вас удивить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46