– Так вот так-то, – сказал помещик, надевая шляпу. – Значит, мир.
Он сел в экипаж, ткнул кучера в спину и тихим, бешеным голосом сказал:
– Пошел, болван.
Занятия со Стасем шли отлично. Дзержинскому с его колоссальной силой воли и страстностью удалось преодолеть лень и избалованность мальчика. Стась сдался и начал учиться с увлечением.
Прошла неделя, другая. В имение стали осторожно забегать сельские ребята, и Дзержинский в часы, свободные от занятий со Стасем, возился с ними, выбирая для этого отдаленные уголки парка. Ребята ложились на траву вниз животами и, уткнувшись носом в тетрадь, старательно решали арифметические задачи с гарнцами, цыбиками и ведрами, мусолили карандаши, сопели.
Дзержинский сидел тут же, сложив по-турецки ноги, сворачивал папиросы дешевого табаку и курил из деревянного мундштука. Заглядывая в тетради, говорил:
– О брат, чего ты тут пишешь? Не то пишешь. Откуда у тебя эта цифра взялась? А ну, пересчитай.
Или:
– Ты, что, Петро, заснул или как? Может, тебе подушку принести?
Или вдруг:
– А не искупаться ли нам, ребята? Самое время.
И все бежали к пруду, толкаясь и хохоча.
Пруд был глубокий, большой, обсаженный ивами. Раздевались с гамом и визгом, выстраивались вдоль берега в шеренгу и замирали в веселом ожидании.
– Смирно! – командовал Дзержинский. – Смирно и тихо!
Это был самый любимый, всегда вызывающий дикий восторг номер: раздевшись, Дзержинский взбегал на горку за спиной шеренги и, крикнув: «Раз, два, три!»– бежал вниз, перепрыгивал через цепочку ребят, ласточкой сложив руки, летел, как стрела, выпущенная из лука, и с глухим всплеском исчезал в воде.
– Раз, два, три, четыре… – считали, замерев, ребята. Поверхность пруда была спокойна, чиста, неподвижна.
– Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Тихо, тихо вокруг.
– Двадцать один, двадцать два, двадцать три…
И вдруг где-то далеко и всегда неожиданно – то возле гнилой скамейки на том берегу, то у лодок за купальней – появлялась мокрая голова Дзержинского.
– Сегодня пятьдесят шесть! – кричали ребята.
– А вчера было шестьдесят три!
Плывите сюда, дядя Феликс!
– Как плыть? – спрашивал Дзержинский.
– Брассом.
– Нет, саженками!
– По-лягушечьи!..
Дзержинский приплывал, и начиналось общее купанье. Ныряли, возились, плавали. Приходилось по очереди учить плавать тех, кто не умел. Широко расставив ноги на вязком дне, Дзержинский брал мальчика на ладонь под живот, и начиналось обучение.
– Ногами, ногами работай, – говорил он, – да не пыхти, как паровоз, а дыши ровно.
Выгонять из воды было трудно, ребята синели, но говорили, что им все еще жарко.
Потом, мокрые, шли опять заниматься, а в заключение просили Дзержинского рассказать какую-нибудь историю.
Всех своих учеников Дзержинский знал по именам, знал их родителей, знал обо всем, что делалось у них дома, а бывая в селе, заходил в гости и подолгу сидел у кого-нибудь в низкой хате, беседовал. С напряженным вниманием слушал он рассказы о том, как жили тут раньше, каков был прошлый пан, как дерет за каждую требу ксендз и какой плохой человек русский священник. Постепенно Дзержинского перестали стесняться. Веселый, простой, умеющий слушать, в селе он стал своим человеком. И о голоде рассказывали ему, и о том, как надо печь хлеб пополам с корьем, со жмыхом, с отрубями. Покуривая, он качал головой, переспрашивал, и было видно по его лицу, что он не просто любопытствует, а что это ему интересно, что решительно все он запоминает, обдумывает.
Подолгу засиживался Дзержинский у Яна. Там читали Маркса, горячо обсуждали, волновались, спорили. Больше всех спорил сельский учитель Янушевич. Спорить с ним было не очень приятно: он раздражался, голос у него делался каркающим, на каждый довод возражал: «Это глупость».
Во всем он винил русских, говорил, что у польских революционеров другие цели, чем у русских, считал, что русских надо изгнать из Польши и что до тех пор, пока в партии будут вместе и русские, и поляки, каши не сваришь.
Однажды, когда расходились по домам, он, поотстав от других, сказал Дзержинскому:
– Зачем вам москали? Зачем вам Маслов? Надо вывести русских из нашей среды, надо бороться с русским засильем, надо объединяться с поляками…
Начался спор. Дзержинский сказал:
– Рано или поздно эта ваша философия приведет вас в стан наших врагов. Подумайте, Янушевич. Вы заблуждаетесь, очень заблуждаетесь.
– А вы продаете Польшу.
Дзержинский остановился.
– Я никогда никого не продавал, – сказал он спокойно, – а вот вы обязательно продадите польских рабочих и крестьян панам и фабрикантам…
На этом разговор кончился.
Янушевич перестал бывать у Яна. Встречая Дзержинского, он не здоровался с ним, но зато начал появляться в доме у помещика.
В имении ничего не менялось, разве что появились новые люди. Часто приходил к обеду молодой длинноносый ксендз. Обедал иногда и Янушевич. Он являлся в высоком, до ушей, воротничке, в вычищенных до ослепительного блеска ботинках, застегнутый на все пуговицы. Хмуря густые брови, он говорил хозяевам:
– Поймите меня, пане. Я прихожу к вам не как к помещикам. Я прихожу к вам как к патриотам. И мне приятно видеть здесь только польское, чистое, ясное…
За глаза над ним посмеивались, но когда он приходил, отец Стася после обеда уводил его к себе в кабинет, и они подолгу там разговаривали. Нередко в кабинет заходил и ксендз.
В августе Янушевич организовал свой польский кружок. Кружок вначале был очень маленький, но с каждым днем все расширялся. Дзержинский, Ян, Маслов недоумевали, а потом выяснилось, что Янушевич поит своих патриотов пивом и что некоего хромого парня, по кличке Козел, Янушевич даже ссудил деньгами. Еще через некоторое время стало известно, что пан помещик сам бывает на занятиях кружка, поет там гимн и рассказывает разные случаи из истории Речи Посполитой. Члены кружка Янушевича пользовались в экономии разными льготами, кое-кого сделали приказчиками, одному управляющий дал в долг подтелка, другому – лес на новую хату, третьему – хлеба.
Как-то, повстречавшись на пароме с Янушевичем.
Дзержинский сказал ему:
– Ох, Янушевич, грязное дело затеяли…
Янушевич отвернулся и промолчал.
Поручик, брат помещика, уехал в полк. Дело шло к осени. В полях убрали хлеб, ночи были темные, с крупными звездами, дни прозрачные, ясные. Стась учился хорошо. С его отцом отношения Дзержинского портились не по дням, а по часам. Но однажды за послеобеденным кофе помещик вдруг сказал Дзержинскому:
– Переходите к нам. Янушевич – бездарный болван. Вы будете у нас самым главным человеком. Сначала у нас, потом в Вильно, потом по всей Польше. Вы ученый, талантливый; зачем вам каторга, ссылка, тяжелая, безрадостная жизнь? Вам это совсем не нужно. А мы сделаем вам невероятную карьеру! Идет?
Дзержинский молча встал из-за стола и ушел. Через несколько дней вечером ему подали коляску. Стась был заранее отправлен в гости к соседу-помещику. Не прощаясь с хозяевами, Дзержинский вышел на крыльцо и сел в коляску. Только что прошел дождь, парк дышал свежестью, у пруда на разные голоса кричали лягушки.
– Не провожают? – усмехнувшись, спросил кучер.
– Не провожают, – ответил Дзержинский.
Кучер подобрал вожжи. Потряхивая головами, позванивая сбруей, побежали лошади. У выхода из парка стайкой стояли ребята из села – босые, белоголовые. Кучер остановился. Дети полезли в коляску, один сел на козлы, другой – на рессоры сзади. Лошади опять побежали. Ребята сидели молча, пришибленные, не зная, о чем говорить.
– Приедете до нас еще? – спросил один, самый маленький. – Может, приедете, дядя Феликс?
– Вряд ли, – сказал он.
Подъехали к речке, к знакомому перевозу. Ребята хором закричали:
– Давай парома!
Канат заполоскал в воде, паром двинулся. Было тихо, река блестела, как зеркало, кустарники лозняка, вербы отражались в неподвижной воде.
Переправившись через реку, Дзержинский и кучер закурили.
– За работу-то заплачено? – полюбопытствовал кучер, повернувшись на козлах.
– Заплачено, – сказал Дзержинский.
– То-то. А то бывает, что и не заплатят.
– Бывает, – согласился Дзержинский.
В селе, у хаты Яна, Дзержинский велел кучеру остановиться. Ян и Маслов вышли на крыльцо. Лицо у Яна было грустное. Маслов посмеивался.
– Вон заныл, – сказал Маслов, кивая на Яна, – дескать, что мы без Феликса будем делать.
– Я вам свой адрес оставлю, – сказал Дзержинский. – Пишите мне обо всем подробно. Книги пришлю. Прочитайте – отсылайте мне обратно: у нас в организации с книгами трудно. И приезжать в город тоже следует. Живая связь всегда лучше переписки, Когда приедешь, Ян?
– Да месяца через два приеду.
– И отлично. Теперь насчет Янушевича и его подголосков. Их надо всеми способами разоблачать перед крестьянами. Пусть народ видит, что это продажные шкуры… Ну, мы об этом не раз говорили. И последнее вот что: пишите корреспонденции в газету нашу. Обо всем. Все интересно. Слышишь, Ян?
– Ладно, – сказал Ян.
– И ты, Маслов, пиши.
– Обязательно.
Дзержинский сел в коляску. Потом, вспомнив, добавил:
– И Феликса нигде не спрашивайте. Не найдете. У меня есть партийная кличка – Яцек. Запомнили? Будете искать Яцека.
– На поезд опоздаем, – напомнил кучер.
– Что ж тебя твой Стась не провожает? – спросил Ян.
– А что ему, – сказал Дзержинский, – его в гости отправили.
Он помахал на прощание рукою. Ребята опять набились в коляску. Уже совсем стемнело. Лошади бежали рысью, огни села делались все меньше и меньше, потом совсем исчезли.
– Ну, ребята, вылезай! – сказал Дзержинский.
– Так и не приедете? – опять спросил тоненький голосок.
– Не приеду. Приезжайте вы ко мне в Вильно. Дорогу-то домой найдете?
– Найдем.
Вылезли. Дзержинский повернулся в коляске и долго глядел вслед маленьким фигуркам. Ребята часто оглядывались, махали ему руками.
– Живите веселее! – крикнул Дзержинский.
– Е-ее!.. – донесло эхо в ответ. Кучер хлестнул коней.
Дзержинский накинул на плечи старую, потертую гимназическую шинель, надвинул фуражку на глаза и задумался. Во тьме над белеющей дорогой с жалобным и длинным криком пронеслась какая-то ночная птица. Легкий ветер прошумел над бесконечным полем. Кучер запел:
Все пташки-канарейки
Так жалобно поют…
– Ох, жизнь, – вдруг с тоской в голосе сказал он, – жизнь окаянная…
КОФЕ С ПИРОЖНЫМИ
Они встретились в Варшаве, в парке, в морозный зимний вечер и сразу узнали друг друга, несмотря на то, что не виделись много времени.
Поцеловались и смущенно помолчали. Никогда раньше они не целовались.
– Вот так встреча, – наконец сказал Россол.
– Да уж, – ответил Дзержинский.
Они стояли в широкой аллее парка, над ними свешивались ветви деревьев, покрытые инеем, их толкали люди, бегущие на каток и с катка. Внизу, на озере, гремел духовой оркестр, празднично блистал изрезанный коньками лед, сквозь ветви деревьев были видны легкие и стройные фигуры конькобежцев.
– Что ты тут делал? – спросил Дзержинский.
– Смотрел. А ты?
– Я шел смотреть.
– Пойдем покатаемся, – предложил Россол.
– Нельзя. В таких местах можно легко наскочить на филера. Посидим тут.
Сели на холодную, обмерзшую скамью. За то время, пока они не виделись, у Россола ввалились щеки, глаза смотрели теперь жестче, злее, подбородок стал выдаваться вперед.
– Что с тобой, Антон? – спросил Дзержинский. – Ты похудел, изменился.
– Болен, – коротко ответил Россол.
– Чем?
– Чахоточкой, как говорит один мой знакомый фельдшер.
Россол усмехнулся, боком взглянул на Дзержинского и вдруг сказал:
– Я тебя очень люблю, Яцек.
– И я тебя очень люблю, – просто и спокойно ответил Дзержинский. – И у меня есть одно предложение тебе – угадай какое?
– Поехать в Италию лечиться, – грустно улыбнулся Россол, – или не верить врачам, которые все врут. Да? Это ты хотел сказать?
Но Дзержинский хотел сказать совсем не это. Поблескивая глазами, он предложил устроить пир в честь свидания друзей. Идет? В конце концов, один раз в жизни можно себе позволить небольшой пир. Черт побери, уже полгода он не ест досыта! И, кроме того, ужасно хочется кофе. Натурального черного кофе. Он так согревает и так поддерживает силы! Не правда ли?
Шли медленно, не торопясь, вспоминали Ковно, Вильно, тамошние фабрики, стариков сапожников, работу, юность.
Разговаривая и вспоминая, вышли из парка на улицу и остановились у кафе, которое показалось им недорогим.
– Сюда? – спросил Дзержинский.
– Сюда, – решительно ответил Россол. Дзержинский оглянулся: сзади было «чисто», как говорили в тех случаях, когда по следу не шел филер.
Россол отворил тяжелую дверь с цветными стеклами и первым вошел в низкое сводчатое помещение, в котором седой и благообразный швейцар снимал с посетителей пальто и шубы.
– Снимем пальто?
Швейцар уже вышел из-за загородки и стоял, готовый принять платье гостей.
– Снимем, – согласился Дзержинский.
Раздеваться было очень неприятно, куртка Дзержинского была подбита протертым «рыбьим мехом», с большими лысинами, а главное, у нее сегодня, как назло, оторвалась подкладка рукава – вата вместе с какими-то тряпочками, – и все это висело на нитках как нечто самостоятельное и к куртке не имеющее никакого отношения.
Приняв си Дзержинского куртку и назвав ее почему-то рединготом, швейцар вправил ей рукав, покачал головой и начал раздевать Россола – снял с него тоненькое потертое пальто, потом ватный пиджачок солдатского образца, потом стеганый на фланели жилет. Лицо у швейцара сделалось непроницаемым.
Кафе было маленькое и почти пустое. Под матовыми колпаками горели газовые лампы. В красном кирпичном камине жарко потрескивали смолистые поленья. Столик у камина, покрытый свежей скатертью, был свободен, и приятели, усевшись, протянули ноги к огню. Потом оглядели друг друга.
– Почему это на тебе студенческая тужурка? – спросил Дзержинский.
– Купил у старьевщика, – ответил Россол. – Нельзя же ходить голым.
Только здесь они оба почувствовали, как устали за этот день, как продрогли, как хочется поесть и погреться возле камина у огня.
– А тут шикарно, – сказал Россол. – Я бы с удовольствием просидел здесь целый вечер.
– Даром не позволят сидеть, – произнес Дзержинский. – Если сидеть, так надо есть и пить.
Подошла официантка с крахмальной наколкой на голове и в крахмальном белом фартучке.
– Дайте карту кушаний, – сказал ей Россол с таким видом, точно всю жизнь только и делал, что болтался по кафе.
И, прищурившись, стал читать названия кушаний – мясных, рыбных, овощных, которые шли в карточке перед сладкими, пирожными и печеньями.
– Нет, мясо на ночь тяжеловато, – сказал Дзержинский, хоть с утра он ничего еще не ел, кроме пирога с печенкой, купленного утром у торговки на улице, – мясо не стоит, вот разве что-нибудь легкое из рыбы. Прочитай-ка, что у них есть рыбное…
Россол прочитал еще раз, но они так ничего и не нашли подходящего и остановились на двух яичницах с колбасой.
– Это, пожалуй, будет полегче, – согласился Россол.
После яичниц они заказали по стакану кофе – Дзержинский черного, а Россол со сбитыми сливками – и по пирожному. Пирожные пошли выбирать к стойке.
Каких тут только не было пирожных: миндальные, и ореховые, и шоколадные, и слоеные, и корзиночки, и с заварным кремом, и с сахаренными фруктами… Выбирать пришлось довольно долго.
– Мне вот это – с кремом и с фисташками, – сказал наконец Россол, – на вид оно довольно привлекательное, каково-то будет на вкус…
– А мне миндальное, – сказал Дзержинский.
Они вновь сели у камина. Но официантка в наколке все не уходила…
– Почему она не уходит? – шепотом спросил Дзержинский у Россола.
– Наверное, у нас с тобой такой шикарный вид, что она не прочь сначала получить деньги.
Дзержинский покраснел и вынул из кармана деньги.
– Получите, – сказал он, – и поторопитесь, барышня!
Официантка ушла; она действительно не верила этим гостям: слишком уж у них неважные костюмы, у этих господ, и слишком голодные лица. Нет уж, с таких всегда полезно получить деньги вперед.
Россол сидел, повернувшись лицом к камину, и не мигая смотрел на огонь.
– Это смешно, – вдруг сказал он, – это смешно, Яцек, что она не поверила тебе. Не поверила человеку, который…
– Брось, Антон, – сказал Дзержинский.
Он вынул папиросу, хотел закурить, но не нашел спичек в кармане. У Россола спичек тоже не было.
– Пойди, там у окна сидит толстый человек и курит, – сказал Россол, – прикури у него.
Дзержинский приподнялся, но тотчас же вновь сел и быстрым шепотом сказал Россолу:
– Там филер. Когда мы вошли, его не было. Не оборачивайся. Он делает вид, что читает газету, на самом деле он ничего не читает, а смотрит в зеркало и следит за нами. Надо уходить. Живо!
В это время вошла официантка с подносом. На подносе стояли сковородки с яичницей, хлеб, соль. Яичница шипела на сковородках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21